— Как бы до чего не досидеться.
— А до чего досидишься?
Иван молчал. Наконец она протолкнула его вперед.
— Эх ты! — сказал он. — Было время, меня обманывала. Все такая же осталась. А я думал — изменилась.
— Чего ты городишь, никак в толк не возьму!
Иван вырвался из ее рук, и когда подошел к двери, она вдруг отворилась, и на пороге показался Мозгун. Он без удивленья спросил:
— Эге, заигрываете, молодые люди?
Иван оробел.
— Никто не заигрывает, — сказал он. — Сама она лезет. Ты ее не знаешь. Она «такая».
— Какая? — переспросил Мозгун удивленно.
— Ни одного не пропустит.
Мозгун развел руками.
— Не понимаю.
Он озабоченно разделся, глядя на столбами стоящих Ивана и Анфису, и сказал:
— Давай чай пить, сестра.
— Как — сестра?! — вскричал Иван испуганно.
— Очень просто. Как бывают сестрами. По единоутробности, — ответил Мозгун тем же тоном. — Присаживайся!
Иван сел на стул, язык его прилип к гортани, вихрем понеслись думы в голове, одна другой шальнее. Он попробовал улыбнуться, только ничего из того не вышло, и он вымолвил сокрушенно:
— Ишь ты, дело-то какое!
И вдруг он вспомнил свой разговор весь от начала до конца с Константином Неустроевым и сказал Анфисе:
— Выйди на минуточку.
Тут он рассказал Мозгуну все о прошлом своем, о подозреньях и о беседе с Неустроевым. Сумерки наполняли комнату. Книжки на полках сливались в белеющие ряды, молчанье Мозгуна томило Ивана. Гриша слушал, сидя за столом недвижимо, только чайной ложечкой позвякивал о стакан.
— И как это у людей бывает: только выскочит вопрос — ответ рядом. Мне что в нем, коли душу не удоволит. Вот я в этих дурацких ботинках ходить стесняюсь, — премия, а стесняюсь. Кабы не премия это была, не стеснялся бы. Не хлестко на четырнадцатом году революции сделано! Товарищ Неустроев мне давно говорит: «Это экономическая проблема, читай Владимира Ильича, там на все есть ответ». Взял я Ильича «Шаг вперед, два шага назад», так ничего там этого и нету. Сегодня опять говорили в бригаде: сапоги расхудились, фартуков нету…
Тьма сгущалась больше. Электричества Мозгун не зажигал, чтобы не стеснительно было.
— Ты мужик ведь?
— Середняком считался. Корова, телка была. Овцы, куры, лошадь добротная, любо-дорого глядеть. Было, сплыло… Не жаль.
— Когда корову покупал, наверно, неважное на столе было хлебово. Копил деньгу, ждал покупки, по дому расходы обузил.
— В такое время молоко только по воскресным дням.
— Завод — это, чай, не корова.
— Мне в Москве один паренек сказывал: что можно человеку, то он и делает, а есть и такое, чего он сделать не может. Сказать я не умею, а тогда меня от этих речей пот прошиб. Слова — «экономика» да «возможность», «история» да «объективные данные», да какой-то «исторический ход». А это случается. Вот, к примеру, свинья опорос даст и зимой, а хозяин этому противится, потому что поросята все равно зимой подохнут.
В голосе Ивана Мозгун уловил небывалое волнение. Гриша встал, прошелся по комнате и сказал, остановившись:
— Чудно, мысли какие тебе приходят! Да. Вот и говори: философия — удел праздных людей. Видишь ли: там, где человек не может, он тогда говорит, что существует невозможность, или, как ты говоришь, «исторический ход», которою не минуешь. Но вообще-то невозможность едва ли существует. В прошлом столетии, до изобретенья телефона, человек сказал бы, что никак не возможно переговариваться Европе с Америкой, и если бы стал утверждать обратное, то его сумасшедшим бы признали. Сейчас тоже многим сумасшедший дом сулят за подобные предвиденья. Вот тебе и верь в «объективные данные».
— Это так. А коль оно, «обьективное»-то, сразу на человека валится! Тогда страшно. Фекальные трубы обвалились на промрайоне в одном месте, инженер говорит — плохой грунт: грунт осел, и трубы провалились. Не удаются угадывания.
— Мы каждый день встречаемся, — перебил его Мозгун, — с примерами этого угадыванья или, как говорят, научного предвидения, милый мой.
Иван молчал. Он думал: «Какая чудная жизнь! Вот шел сюда ему морду побить, ан попал впросак. Бить морду тому надо».
— Фальшивые люди ноне в гору идут, — сказал он нехотя. — Сердце болит, а он все высится и высится.
Мозгун притих и сел в темноте.
— Это ты про него? — спросил он.
— Ну да!
— И в тот раз, когда возвратился из Москвы и мы встретились у заводского забора, про него же думал?
— Ну да!
Мозгун повернул выключатель в темноте и залил комнату электричеством. Потом подошел к полке с книгами, выдернул одну, раскрыл и сказал:
— Я прочитаю про таких у одного из самых больших писателей.
— «О друзья, — начал Мозгун читать, — друзья мои, вы представить себе не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг ее встречаете уже на толкучем (прибавлю от себя: среди болтунов, агитаторов, дельцов-рвачей, пройдох-карьеристов, подхалимов)… на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят».
Мозгун бросил книгу на стол и закрыл лицо руками.
— Слова-то, а? Самое нутро режут!
Настала пауза.
— Ученый ты, — сказал Иван, — собаку в этом съел, но только все это и без самых больших писателей понятно для малого даже разума. Сегодня ко мне подходит из горожан студент работающий. «Дайте, — говорит мне, — бумажку, что я очень старательно субботник провел и впереди всех». Меня даже злоба взяла. «Для чего?» — говорю. «А потому, отвечает; как у нас на факультете обращают внимание на общественную работу и переводят, глядя на нее, — так мне и нужно. Другие, говорит, и от МОПРа имеют, и от райкома, и от ОДН, и от Осоавиахима, и от Автодора и других общественных организаций, и когда о переводе вопрос встает, бумажками себя вызволяют, а я, говорит, нигде в этих организациях не состоял. Так вот хоть бы от завода иметь такую цыдульку. И ей поверят». — «Кто ты, спрашиваю, будешь?» — «Медик, говорит; лекарь, значит». — «Так насчет леченья разве не надо старанья оказывать?» А он отвечает: «Это во вторую очередь». Вот он не один таскал налгу идею на улицу и ставил ее боком, как ребячью игрушку.
— Хороший подхалим даже в пустыне Сахаре найдется — так сказал фельетонист «Правды». Но ведь пустыней владеет Франция, а у нас — пролетарский строй. У нас спроса на эту разновидность человечества не должно быть. Так?
Иван кивнул головой.
— А есть?
— Есть.
— Вот тут корень вопроса. Этот корень и надо рвать. Но об этом мы поговорим в следующий раз, когда удастся нам один корешок вырвать.
Иван ушел от Мозгуна, заново переполненный мыслями и желаниями.
«Какие есть душевные люди! — думал он. — Вот такими большие дела и держатся».
В коридоре обвила руками его шею Анфиса и задыхающимся голосом заговорила:
— Я все слышала. Брат мой учен, а у тебя смекалки хозяйской больше. Ты не робей его, ты сам с усам. — И захохотала. — Ишь в какое подозренье себя вогнал! Меня за полюбовку Гришкину принял. Да я…
И она шепнула такое, отчего Ивану и стыдно было, и сладко слушать.
«С женой миловаться доводится, словно полюбовник, — украдкой и с такой же сладостью», — мелькнуло у него в голове.
Он приподнял ее на руки, прижал к груди крепким обхватом и сказал:
— Давно бы так! По-мирному. Исстрадала ты меня всего, измучила.
Глава XXV
КОНТРИКИ
Утрами заморозки крепчали. Земля заметно седела, и ноги прохожих спотыкались о промерзшие комья грязи. В промрайоне много траншей не было закопано. С началом рабочего дня землекопы на кучках песку раскладывали костры и грелись компаниями. В цехах жгли просмоленную щепу на листах железа. Вступала в права глубокая осень. Шли злые ветры с обеих рек, леденя щеки, забираясь под одежду. Дороги затвердели, земля становилась неподатливая к железным лопатам.
В толпе механосборочного, в кругу молодежи пылал огонь, на коробке из-под гудрона жгли обрезки тесин, огонь вырастал выше людей. Тут же грелись и девушки, наблюдая выгрузку станков из вагонов.
Иван подошел ближе к костру и прислушался. Говорил паренек с кисетом в руке, вертя цигарку. А все затаенно слушали.
— Жил Иван с Марьей в одном, скажем, сазе. Марья у него была не баба, а цвет маков. Что мясо, что кости, что пух — первый сорт! Ладно! В один день собралась на погост идтить, в праздник дело было. Спросилась дозволенья у мужа. Ну, муж не перечил сходить к службе. Вот она пришла на погост в церкву, стала насупротив царских врат. Поп как глянул на эту Марью, так и поджилки у него затряслись, по самую шейку втрескамшись сразу. Ладно! Вот обедня отошла. Повалил народ к кресту. Марья, конечно, тоже подходит ко кресту. Поп Марью остановил: «Погоди, сударка, вот весь народ отойдет и твое время настанет». Вот весь народ ко креслу отходил, последняя Марья ко кресту подходит. «Что, Марья, нельзя ли к тебе на ночку прийтить?»
Все разом прыснули, а девки отвернулись стыдливо, но с места не тронулись. Парень как ни в чем не бывало продолжал. Ивану, конечно, знакома была сказка, и он сам такие уважал. Почуя в прибывших своих до ногтей, он спросил соседа:
— Какой волости будешь, парень?
— Из-под Гагина-села, в коем жизнь не весела. Эвон нас сколько, все парни!
— Я сам такой, только вот на все времена на заводе осел.
К нему прислушались.
— Друг ситный, — спросил вдруг Ивана рассказчик, — а как тут насчет кормежки? Впредовольку али ремешок потуже подтягивай?
— Всяко бывает, — ответил Иван, — щи, каша, в ударной столовой бывает еще конпот.
— Это что за штука — конпот?
— На манер жидкого, подают в стакане: водица вроде со сластью, и в ней черносливина плавает.
— Одна?
— Когда как.
— Здорово. Черносливина, робя, го-го-го!
Оставив свою роль, парень-балагур, одетый в дубленый полушубок с оторванными рукавами, так что руки его смешно высовывались наружу, вдруг озабоченно заговорил:
— Как нам начальство разыскать, друг ситный? Мы все вот здесь попали в барак номер двадцать третий. Зимние рамки не вставлены еще, а уж до костей скоро будет добираться стужа, не обшиты двери опять же, а сушилки вовсе не работают: как измочились с дороги, так и спали мокрыми. А ежели сушить в бараках, у печи, онучи, то такой дух получается, что хоть топор вешай. Пра, не веру. Печки не годятся, дров недостача, наворовали мы досок, а то бы беда! В стенах сквозные щели, мне ночью в темя дуло. Разве так с рабочим классом обращаются, друг ситный?
— Давайте жать, — ответил Иван. — Тут рабочий класс не стесняется.
— Это ладно, ежели не стесняется. Можно стараться.
— Известно дело! Завтра бараки устроим за милу душу.
— А крестьянского классу тут многонько.
— Уймища, — сказал кто-то со стороны.
— Мужицкий класс, гляжу я, все заводы строит.
— Мужики, они везде. И в партии, и в колхозах, на заводе, — поддакнули ему. — О, это, брат, сила живучая!
— Вся ваша деревня вот на заводе, — вмешался в разговор Иван. — Из дальних деревень тоже много. Такая линия наша теперь… Мужик в другое дело врастает.
— И будто ты назём возил из закуты на поля? — оживился парень, разглядывая Ивана.
— Возил.
— И непашь умеешь пропахивать путью?
— Умею.
— И стожки вершить, и аржаное скирдовать, и роспуски мастерить?
— И роспуски мастерить, — согласился Иван, усмехаючись.
— Ой, ой, не врешь ли, парень?
— Не вру.
— Что бывает на Андрея Наливы? Отгадай!
— В наливе озимь, греча на всходе, овес до половины дорос.
— Верно. А в какое время сеют гречу и скот от жары бесится?
— На Акулину Гречушницу. Гречу, знай, неделю сей до Акулины, а ежели не выйдет это — неделю после. Такая примета.
— И тут верно! — усмехнулся парень. — А теперь я тебе загадку задам: «Мохнатое с мохнатым стыкается, а голое внутрь прячется».
Захохотали, и слышались возгласы.
— Загнул здорово! — сказал Иван, и окружающие еще сильнее прыснули.
— Вот они заводы строят, а загадку отгадать ума нехватка, — сказал парень.
Опять захохотали. Ивану стало приятно и досадно этот смех слышать. Он угадывал, что предстоящий труд их не пугал вовсе, дух людей был свеж и живуч. Он сказал:
— Как будто и понятно, а не отгадаю, ежели «ничего такого» нет.
— Город деревни образованнее, а деревня города хитрее, — молвил парень. — Сказать, что ли, отгадку?
И он показал на веко.
— Глаз? Верно! — согласился Иван и сам захохотал. Ему стало вовсе весело.
Под шутки Иван выбрался из толпы и вошел в механосборочный. Продолжался монтаж цеха. Станки, привезенные из Америки в деревянных ящиках, еще стояли рядами посередь цеха. Между ними по узким проходам бегали взад и вперед электрокары. Они подхватывали ящики снизу (ящики стояли на деревянных стульчаках) и везли их в разные места. Там рабочие разбивали деревянные ящики и высвобождали из них части станков, даже целые машины, ставя их на пол. Стояли рядами десятки буллардов, высоких, каруселеобразных, не виданной доселе формы. Часть их была покрыта рогожей и брезентами, другая была открыта. Девки с тряпками сидели на вершинах буллардов и протирали матовый металл станков керосином. Иван стал подле одного булларда, который устанавливали шестеро рабочих. Они поддевали его снизу, ломами и поворачивали. Потом подкладывали под него железные штанги, садились на них и запевали «Дубинушку». Буллард слегка поднимался краем и на вершок двигался вперед. Рабочие подкатывали потом под низ станка деревянные кругляки, вздыхали и уходили курить. «Дубинушка» замолкала. Явственнее доносились голоса девок. Девки пели частушки про миленков, про покинутую деревню, про свою девичью оплошность. Иван прислушивался к этим знакомым звукам и словам и закрывал глаза:
Вся он стоял, глядел на все это и думал: «Один ли я парнячью жизнь бросил?..»
Мимо него, с завода ехали на лошадях, везли цемент в бочках для бетонщиков. Лошади спотыкались о непривычную рухлядь на пути, тоскливо мотали головами. Шерсть их покрыта была слоем извести и цемента, жалостливо, недоуменно смотрели на Ивана карие глаза. Он отвертывался от них и вздрагивал при пронзительных возгласах автокаров.
Поверх лошадиных спин Иван видел ловкачей рабочих; они бетонировали уборные, расположенные на столбах так, что под ними вместительные проходы оставлены, как в Америке, у Форда. Сзади урчал фордзон, стрекотала пневматика, слышна была глухая поступь тачек. Фордзон грузно волочил за собой пять телег, привязанных одна к другой. Телега были наполнены землею, которую вывозили из цеха.
Партия девок в синих фартуках поверх кацавеек и в гигантских рукавицах сидела в телеге и улыбалась встречным. Опять частушка, опять про миленка, оставленного в деревне.
Иван стремительно вышел на площадку завода. Бодрость одолевала его, толкала к действию, люди казались роднее родни, и руки пуще зачесались.
В эти дни на завод прибыли добровольцы из деревень — комсомольцы. Их прозвали «комсомольской дивизией». Надо было организовать их работу, они болтались пока без дела.
Иван заявил в райкоме, что ждать нечего, гульба расстраивает ребят, сегодня же следует испытать их, срастив с заводскими комсомольцами. Заводские комсомольцы были еще на работе, и секретарь райкома, согласившись во всем с Иваном, начал искать людей, чтобы оповестить о принятом решении. Он ходил из комнаты в комнату.
Обычно комсомольцы заходили после работы сюда. Но сейчас не было никого.
Секретарь призвал к себе заворготделом и сказал ему:
— Товарищ Колька, буйная твоя башка! Чтобы в час были собраны люди для мобилизации комсомольцев на ночной штурм. Дело не терпит, спать в такое время как будто не к лицу, а ни одного дьявола сегодня, как нарочно, не видно.