— Я не святой дух, — ответил Колька. — Я имею одну голову, две руки, две ноги, как и ты, Ваня.
— Оставь шутки для своих Танек, Манек и Санек! Тут дела плачут, и сердце мое может взорваться от гнева. Умри, а дело выполни.
— У меня три заседания на часу, Ваня, — пошутишь.
— Конец дебатам, — прервал отсек. — Революция не ждет нас с тобой, не годит, она обежит нас, останешься позади у ней и потеряешь комсомольский билет.
Секретарь отошел к столу, на котором лежал ворох бумаг, пахнувших потом и ликвидацией неграмотности: «Просьба в просьбе не отказать» — и т. п.
Заворготделом встал у входа и ждал приходящих. В комитет он пускал всякого, а назад — никого. Когда набралось народу достаточно, он сказал:
— Вы, други мои, мобилизованы. Это факт, а не реклама! На организацию комсомольского штурма. Умри, но выполни! Идите дела делать: одному в Северный поселок, одному на хоздвор, одному в Монастырку, одному в промрайон; везде собрать комсу. А сам я иду с Переходниковым в профтехкомбинат, потому что там не комсомольцы, а сукины дети. Сообщено, распределено, все выяснено. У кого туманность в голове?
Слушающие замялись: у одного были серьезные дела на очереди, и он сказал про это; у другого дел не было, по явились сомнения в возможности самого штурма; у третьего и дел не было, и сомнений не было, но была лень, и кино в мечтах, и билеты в кармане — два билета на соседние места. Оттого слушающие замялись.
— Я ухожу, — сказал заворготделом. — Не схватишь их вовремя — уплывут. А вы — как хотите, мне бы только на работу ребята вышли.
Заворготделом — малюсенький рыжеватенький бритый человек в кожаной тужурке, в брюках галифе и шлеме, принесенном из Красной Армии, зашлепал сапожищами по грязи, прямиком прошел к зданию профтехкомбината. Иван едва успевал за ним. Они миновали длинный светлый коридор, ведущий в учебные мастерские. Народу там оказалось мало. Был конец занятий. Заворготделом ввел Ивана в другой коридор со множеством дверей. Весь этот коридор был запружен девушками. Они стояли, сгрудившись, и пели «Кирпичики». Он протискался сквозь стену девиц, провел и Ивана.
Они очутились подле крайней двери коридора. Там и была ячейка техкомбината. На одном столе, близ двери, комсомолец писал плакат, за вторым столом сидел секретарь, а на третьем помещались приходящие. Секретарь черкал что-то в тетрадке и одновременно переговаривался с людьми из соседней комнаты.
Отсек, не обращая никакого внимания на вошедшего заворготделом, продолжал свое дело.
— Я, думаешь, без дела сюда пришел? — спросил заворгот-делом сердито.
— Думаю, что за делом, — ответил секретарь, продолжая писать.
— А коли за делом, так слушай.
— Слушать мне некогда, — ответил отсек, — у меня на руках молодежи две тысячи; каждого станешь слушать — так время для разговоров не хватит, а коли не поговоришь, так ровно не поешь, чего-то не хватает. Вот как мы воспитаны.
— Имей в виду, Васьков, я тебе не «каждый»! — закричал заворготделом.
— Большой чин, — ответил секретарь, продолжая писать, — чин из четырнадцати овчин.
Заворготделом подавил в себе гнев и сделал вид, что не расслышал смешки сидящих на столе. Он не стал больше спорить. Он произнес:
— Сегодня штурмуем соцгород. Из твоей армии послать надо сотен пять. Понятно? Али разъяснения потребуются?
— Не дам ни души, — в тон ответил секретарь. — Вся моя комса после работ себе щитковые дома строит. Плотников, как тебе известно, недостача, время идет к зиме, в техкомбинате их двадцать сот, им жилье надо, администрация спит. Мои ребята строят в сверхурочное время. Не дам ни души.
— Ты, видно, не дослушал, — сказал внушительно заворготделом. — Пять сотен. Всех с работы своей сними, а норму выполни.
— У нас свои расчеты, и я за них в ответе. Тебя не потянут за недостройку домов, а меня потянут.
Тогда заворготделом подошел к столу ближе и, тыкая пальцем в тетрадь, строго-настрого спросил:
— Ты кто будешь?
— Отсек ячейки, — ответил секретарь техкомбината.
— А еще?
— Еще член бюро райкома, — опять ответил секретарь.
— А дальше? Еще. Самое главное.
— Самое главное, я — комсомолец.
— Ну, так и знай, комсомолец: слово райкома — для тебя закон. Собирай людей, не рыпайся. С тобой больше говорит не Колька, с тобой говорит заворготделом райкома. Комментариев не полагается.
Заворготделом сел на стол рядом с комсомольцами и закурил, а секретарь поднялся из-за стола и стал сурово оправдываться. Отсек объяснял, что каждый час нескончаемо дорог его ребятам, говорил, с каким самоотверженным героизмом возводят они себе жилье, что недостает материалов, и как они ночами подбирают материал подле цехов и людскою силою подвозят по рельсам к профтехкомбинату, и как, наконец, он, отсек, связан самыми корнями совести с задачами успешного выполнения жилищных планов.
— Ты стрекулистов и воров разводишь, — сказал на это заворготделом. — Ты попадешься нам, так мы за эти ночные прогулки тебе спину нагреем. Выделяй людей, довольно заниматься красноречием, побереги это для зазноб.
— Больше двух сотен не дам, — сказал секретарь сокрушенно.
— Дашь и больше, — возразил заворготделом, продолжая раскуривать.
— Двадцать человек у меня пойдут на бараки, сорок человек заняты сегодня распространением займа, несколько человек больны, потом в отпуску, часть ушли в кино, а девчата на какой-то женский митинг собираются. Больше трех сотен никак нельзя дать.
— Довольно трепать языком, — закричал заворготделом, — довольно разводить фигли-мигли. Сами грамотные. Накручивай, Гаврила, время не ждет, время перегонит тебя, хватишься, да поздно будет. Подчиняешься ты оргбюро или нет, признаешь ты дисциплину или в корне отвергаешь? Ну?
Секретарь цветисто выругался и сказал сидящим:
— Сообщить моментально по мастерским, тем, кто еще не ушел, чтобы в шесть часов были на соцгороде, чтобы знали, что штурмуем сегодня, а не юбки рвем. Дисциплина в первую очередь. А потом бегите за ушедшими, накройте их в столовой тепленькими и решение ячейки доведите до каждого члена в отдельности. Понятно али нет? Али повторить? Так повторения никто не дождется. Позвать сюда Сиротину!
Заворготделом спокойно курил и уж больше не вмешивался в дела отсека. Приходили люди, быстро выслушивали распоряжения и отправлялись на агитацию. Потом явилась Сиротина, миловидная девушка-чернявка, которую Иван встречал на Оке и которая судила его с женой в клубе. Она спросила:
— Что за вихрь?
— Девчатам молви, — сказал секретарь, — пусть готовятся к штурму. Срок для обеда есть. Пусть наедаются как хотят, но помнят: шесть часов. Дело не ждет, к пуску завода соцгород приводить в порядок надо. Надо или нет?
— Дело ясное.
— А раз ясное, то вполне надеюсь, что весь твой состав беспорточной команды налицо будет.
— Не отстанем от вас, — ответила та, — тоже хлеб едим и партии служим.
Заворготделом вышел после этого из профтехкомбината, вразвалку, неторопко пошел на завод и грязь старательно обходил, на лужи не натыкался.
— Дело заварено и заверено, — сказал он Ивану. — Тебе только людьми управлять и держать ухо востро. Чтобы не дезертировали, шуры-муры на работе не разводили, курили бы меньше и тому подобное.
— А то как же, — согласился Иван. — С этим народом гору своротим.
С шести часов пополудни молодежь стала трудиться в квартале социалистическою юрода.
А безлунным вечером двигалась потом колонна в тысячу человек шумливо и тревожно. То и дело цигарками попыхивали, так что Ивану приходилось останавливать сборище и напоминать об опасности пожара. Попадали в канавы, задевали ногами о бочки цемента, о шпалы, о бут, кучами сваленный при дороге. Задние ряды напирали на передние, поэтому то и дело возникала перебранка.
Предстояла огромная работа. Канавы как следует не были засыпаны, кучи земли грудились где попало, валялась щепа, пустые бочки, проволока, сотни поломанных носилок.
Рабочий табор с гиком осел на землю в ожидании, Иван пошел искать хозяйственников. В конторе их не оказалось, хотя двери были открыты настежь, и в темноте Иван нащупал книги и бумаги на столе. Чтобы долю не задержать ребят, начинающих роптать, он пустился на розыски администратора. Застал одного в квартире. Тот ложился уже спать. Иван обрушился на него.
— Голова ты садова, объявились люди с готовностью сверхурочно поработать, а вас черт не разыщет. Я же вам звонил со второго участка.
— Знать не знаю, — ответил администратор, — никаких я звонов не слышал.
— Так ведь мне же ответили, что нас встретят здесь.
— Может, и отвечал мой начальник, а я ни при чем.
— А начальник разве не передавал тебе ничего?
— Ни единого звука.
— Ротозеи, губители! Вам и дела нет. Говори, куда начальник делся, или я приведу всю нашу армию, и мы тебя на воздух вознесем!
— Начальник поехал в город по надобности, — ответил администратор и добавил насмешливо: — А может быть, по своим делам. Он еще, наверно, в гараже, не успел отъехать.
Иван побежал в гараж. И верно, застал там начальника. Тот хотел садиться в автомобиль, чтобы ехать в город.
— Лопаты готовы? — спросил Иван, не поздоровавшись. — Носилки припасены? Рукавицы присланы?
Начальник вздохнул, поглядел на ожидающий его автомобиль, на фонарь, льющий свет неудержимо, и ответил виновато:
— Запамятовал. Чертовщина какая! И в голову не пришло, что сегодня штурмовики. Невдомек.
— Вам невдомек. У вас что же на разуме? Штурмовики тоже отдых любят и спать хотят. Но ждут. Понятно это вам или не понятно?
Начальник молча вошел в гараж и позвонил по телефону, Иван понял из переговоров, что о лопатах, о носилках, о рукавицах речь только что зашла. Начальник сокрушался, и его лицо выражало полное недоуменье, даже испуг и явное недовольство. Иван угадал, что недовольство это росло не из того вовсе, что ребята остались без призора. Может быть, начальник опаздывает в театр или на приятельскую пирушку. Наверно, это его и заботило. А Иван заботился о другом: как будут галдеть ребята и ругаться, как попадет ему от них за «несогласованность дела с хозяйственниками».
Наконец начальник облегченно заявил:
— За лопатами, милый человек, надо сходить на склад, я созвонился с кладовщиком.
Иван пошел к товарищам и повел их к складу. Кладовщик долго не приходил, и штурмовики опять расселись, ждали его и непристойно шутили. Кто-то сказал:
— Эх, Расея, моя Расея, недаром Есенин про тебя унылую песню сложил.
— Теперь нет России, а Эсэсэрия.
— Как хочешь назови, а смысл один: любим проволочку, посидеть, поскрести за ухом, почесать в затылке, шляться туда-сюда. Вешать бы таких, честное слово!
— Сам такой, — ответили тому в темноте.
— И меня повесить.
Когда Иван привел кладовщика, тот заявил, что лопаты выдаст только под расписку.
— Распишемся всеми ногами, — сказали ребята шутливо, — давай только, не томи.
Но тут не нашлось карандаша с бумагой, и долго думали и решали, как быть. Предложено было написать расписку на щепке, но кладовщик не согласился; тогда заменить решили щепку дверью склада — долговечнее, мол. Кладовщик на это пошел.
Иван расписался на двери в получении лопат и спросил, как достать рукавицы. Рукавицами ведал другой человек. Иван побрел к нему, и ребята опять ждали уже с лопатами в руках.
Получили рукавицы и пошли на работу. К этому времени исчез десятник, а без него Иван не решайся производить работу.
Иван побежал на квартиру к десятнику. Тот сидел за самоваром и «заливал».
— В такое ли время мерзким делом утешаться? — вскричал Иван. — Протри глаза!
— Не командовать! — ответил десятник. — Я думал, что лопат вам не достать, посидят, мол, и испарятся; вот и сам поэтому ушел на покой. Старик я. Мне каждый час жизни дорог.
Он напялил на себя брезентовый плащ и пошел за Иваном.
С голодной энергией ринулись люди с заступами на бугры застарелой, слежавшейся тины и гигантскими жуками впились в нее. Лезвия лопат, натыкаясь на куски железа и бут, звенели тревожным звоном в ночи, тонули в неистовом шорохе скользящих по земле ног, в стуке деревянного хлама, в шебуршании земли, сухой и твердой. Учащенные вздохи летали над канавами, и эта густая темь, истыканная электрофонарями, придавала им фантастический смысл и заражающее волненье. Люди смутно были различимы, точно дышала сама мать-земля, движения рук и взмахи лопат скрадывались темью, зато течение дела никакая темь скрыть была не в силах. Земляные ометы пропадали на виду, и люди вместе с ними спускались ниже, врастали в почву, стушевывались. Разрыхленная от взметов земля не убиралась в канавы и росла над ними могильными курганами, и люди уминали их ногами. Это был действительно штурм.
После работы, когда буйная эта и сплошь молодая орда в усталом разброде вломились в столовую на промрайоне, запоздав, конечно, к ужину, Иван сразу уловил, как боевое настроение сникло. Сперва пробежал какой-то шепот по столам, потом отдельные нетерпеливые выкрики послышались, и уж после этого громовой голос раздался:
— Холодной похлебкой ударников разве кормят?
Иван и посейчас отчетливо помнит этот момент. Заведующий стоял, окруженный толпою ребят, и объяснялся: плита уже погасла, истопники, как на грех, отлучились куда-то, под руками не оказалось свежих овощей. Ребята забрались на столы и на стулья, чтобы лучше видеть зава.
Вдруг чей-то зычный голос смял разговоры в кругу:
— Этак только деревенских вы потчуете. Городские не дозволяют.
Толпа качнулась, потом ахнула, затем шарахнулась в стороны. Послышался звон битой посуды. Кто-то из миски вылил заведующему похлебку на голову. Он покорно стоял и стирал с лица мутные струи варева. На момент замерла суматоха. Люди выжидали чего-то, а может быть, обдумывали новую затею, но заведующий вскрикнул вдруг с ехидцей:
— Против советской власти бунт? Ага! Это мы расскажем. Этак вы? — И, удаляясь в контору, взвизгнул: — Контрики!
Иван не помнит, как он сорвался с места и подле себя увидел того парня, который рассказывал сказки у механосборочного. Его звали Колька Медный. Они разломили дощатую дверь надвое и вытащили заведующего в столовую.
— Ребята! — сказал Иван, дрожа от гнева. — Караульте его тут. Я разыщу и продукты и все. Накормит он нас и напоит чин чином, убей меня бог.
— Ребятушки, — обратился в то же время заведующий к поварам и подавальщицам, — вам спать, милые, пора. Валяйте по домам.
Повара не знали, что делать. Молодежь тоже пребывала в нерешительности. Некоторые подавальщицы направились к выходу. В это время к Ивану подошел Неустроев.
— Выходить следует, я думаю, из положения с достоинством, — сказал он. — Бригаду накорми. Энергичнее надо, энергичнее, брат.
И развел руками: де, беспомощен и труслив ты.
А зав между тем уже смелее отдавал приказанья служащим, говоря каждому:
— Валяй домой! Чего стоишь? Кто тебе начальник?
— Ах, так? — вспылил Иван. — Ребята, занимай позиции!
Ребята загородили ходы в столовую, чтобы никто не смог выйти. Разгоряченный небывалым значеньем своей роли, Иван вышел в темноту с Колькой Медным и крикнул шоферу, везущему на грузовике пустые бочки из Кунавина:
— Стой, парень!
Парень был знакомый. Иван поскидал бочки на дорогу и приказал шоферу ехать на кооперативный склад. Там они сбили замки у дощатого строения, забрали овощи и консервы и привезли их в столовую.
— Не выпустим домой ни одного, — сказал Иван заву, — пока до отвала не накормите. Понял ли?
Ребята стали рассаживаться за столами, а зав побрел на кухню.
Глава XXVI
ПРО ЛЕБЕДЯ, ЩУКУ И РАКА
На другой день Ивана позвали в райком. Он поднялся на второй этаж вновь отстроенного здания по устланной свежей грязью лестнице, и тут дежурный милиционер приостановил его, потребовав партбилет. Только после того как Иван разъяснил, что сам Кузьма позвал его, дежурный удалился в кабинет отсека, а потом пришел и сказал Ивану: