Звенигора рассказал о предложении Шаруды.
— Односменка?.. В одну смену — две? Это нужно серьезно продумать. Это, собственно, дело хозяйственников, мы в их дела влезать не будем. Ты с Черкасовым посоветуйся, Яков Иванович человек опытный.
Звенигора передал разговор с Черкасовым.
Серегин неодобрительно взглянул на Звенигору.
— Значит, жаловаться ко мне пришел? Ну, я на Черкасова жалоб не принимаю. Яков Иванович хозяйственник умелый, думающий, с перспективой. Таких поискать надо. Ты сколько лет шахтой руководишь? А он только трестом — пятнадцать! У него глаз наметан. Раз Черкасов говорит — не надо, значит, на это имеются основания... Вы у него, как у Христа за пазухой... Односменка дело хозяйственное — с хозяйственниками и решай. Ссориться тебе с Черкасовым не советую. Учиться у него надо.
И Серегин стал укладывать бумаги в портфель.
10
За короткой пристанционной улочкой начиналась донецкая степь. Вдали ярко светились огни поселков, эстакад, терриконников. Порывы ветра вздымали серебристую снежную пыльцу.
Может быть, только морю дано так захватывать, волновать душу, как степным просторам. Всматриваешься в их раздолье — и начинаешь понимать, почему степняки, видевшие леса Сибири, алтайские белки, карпатские полонины, кавказские отроги, все же больше любят родные края...
Каждый раз, когда Алексей возвращался в Донбасс, его охватывало радостное чувство. Все воспринималось как-то особенно — даже воздух здесь был не таким, как в иных краях, и звезды сияли небывало ярко, и поселки казались красивее, уютнее, чем в любом другом уголке земли.
— Вот и наша шахта, — сказал шофер, кивнув в сторону крутого холма, у подножия которого раскинулся поселок. — Весной — картинка! Распустится все — аж домов не видать, то сирень цветет, то акация, то жасмин.
На другой день Алексей проснулся необычно поздно, в одиннадцатом часу. Сразу же после завтрака он направился в шахтоуправление.
Был тот день, когда еще крепка морозом зима, но уже в заигрышах солнца, в мягкости ветра, сладковато-прелых запахах земли, оттаявшей на полуденной стороне, ясны приметы скорого вторжения весны.
Ветерок доносил запахи вишни.
Нигде так не пахнут вишни, как в Донбассе. Даже зимой, в самую лютую стужу вдруг потянет сладким ароматом от какого-то занесенного по макушку садочка, от дичняка, растущего в безводной балочке, какими изборождена донецкая степь, словно лицо пожившего человека морщинами.
С холма, на котором находилась гостиница, хорошо был виден весь поселок шахты «Глубокая» и начинавшийся за ним шахтерский город Белополье; когда-то Алексей проходил здесь преддипломную практику. Тогда Белополье было небольшим поселком, упрямо взбиравшимся на лбище известнякового холма. Теперь в центре города возвышались красивые многоэтажные здания с колоннами. От вершины холма к балкам протянулись лучи улиц, застроенные каменными особняками. Голубые, белые, розовые дома сверкали под ослепительным светом степного солнца. Молодые деревца ровными рядами окаймляли улицы города.
Иней одел деревья в богатые меха. Над домами колыхались стальные султаны дыма. За городом листом жести сверкал каток. Далеко в степь — по обочинам древнего Муравского шляха — убегали мережки саженцев.
Сколько потребовалось любви и упорства, чтобы они окрепли в выжженной солнцем, суховеями-азовцами и метелями степи!
На выезде, как сторожевые башни, стояли копры шахт. Упругие, нацеленные в небо, они парадно поблескивали алюминиевой краской.
Там, где теперь была шахта «Глубокая», в первой пятилетке на голые выходы известняковых пластов, скудно прикрытых дерном, привезли бурильный станок. Перед Отечественной войной на бугре уже вырос поселок, вступила в строй большая шахта. Фашисты сожгли поселок, взорвали клуб, разобрали и увезли в Рур копер, насосную станцию, другие шахтные установки. Казалось, смерть прочно ступила ногой на это место и жизнь не возвратится на пепелище, фундаменты и завалы поросли бурьяном, чертополохом.
Но минуло только четыре года после того, как выбили с бугра батальон фашистов, и снова ожили улицы поселка, во весь свой исполинский рост поднялся смонтированный краматорцами копер; свинцовую тишину разбудили гудки маневровых паровозов.
Шахта стала лучше, поселок краше. Белопольцы «вылечили» искалеченные войной деревья, насадили новые.
Железобетонный двухэтажный корпус бытового комбината с колоннадой, с высокими светлыми окнами, залитыми щедрым мартовским солнцем, походил на здание театра. Над порталом высилась бронзовая статуя шахтера.
На комбинатом виднелся ажурный копер, еще дальше — врезался в небо силуэт террикона.
...Алексей открыл резную дубовую дверь, из коридора шахтоуправления на него пахнуло домашним теплом.
В приемной секретарша печатала на машинке.
— Мне главного инженера.
— Его сейчас заменяет главный механик. Если хотите, зайдите, но лучше вам подождать начальника шахты...
Алексей все же зашел в кабинет.
Главный механик сдержанно приподнялся из-за стола. Пожимая Алексею руку, он назвался Барвинским и пригласил сесть.
— Значит, у нас будете испытывать свою машину? — после короткой паузы спросил Барвинский.
— Так решили в министерстве.
— Шахта у нас капризная. Почва «дуется», а уголек с колчеданом, с «изюмом», как шахтеры говорит. — Барвинский пристально смотрел на Алексея.
— Это и хорошо! — невозмутимо проговорил Алексей. — Такую шахту я как раз искал...
— Вот смотрите, — Барвинский подошел к стене, откинул кисейную занавеску с плотной дубовой рамы, в которой висела схема геологического разреза района: изогнутые линии схемы были круто устремлены вверх. Казалось, каменные волны застыли в бурном накате, так и не сумев прорваться к поверхности земли.
— Восемьдесят градусов падения. Недаром «мазуркой» окрестили. Перевал за перевалом. Метана у нас больше, чем в любой другой шахте... Часто бывают выбросы. О нашем недавнем происшествии слыхали?.. Хорошо, что выброс случился в третьей смене, никого не было в шахте. Четыре тысячи тонн выбросило!.. Четыре тысячи! Какая сила!.. Все оборудование в стальные панцири приходится одевать, чтобы не только искры — святой дух сквозь них не проникал. У нас перед войной одну машину испытывали. Врубовку с двумя барами... Не пошла. Тяжелая. Нам нужна машина легкая, как перо, прочная, как вольфрам, простая, как рычаг. Взял под мышку и понес.
«Зачем это он все так расписывает мне? Похоже, что отпугивает от шахты».
Зажглась лампочка на панно селектора:
— Товарищ Барвинский, — услышал Алексей чей-то бас, — засыпались углем на третьем. Порожняка нема.
Барвинский нажал кнопку селектора и спокойно спросил:
— Дорошко, почему с третьего не качаете?
— Вагонов не дают, — ответил хрипловатый голос.
— Заберите со второго участка.
Барвинский отключил микрофон.
— Да, многое от нас не зависит. — Снова обратился он к Алексею. — Вот хочется работать по часовому графику, а работаем из-за нехватки порожняка по-старому.
— Начальник шахты надолго уехал? — спросил Алексей.
— Завтра или послезавтра приедет. Главный инженер наш на Кавказе отдыхает. Не дождусь, когда вернется... Приходится за двоих тянуть воз... Инженерными делами некогда заниматься, то на запросы отвечаешь, то с заседания на заседание скачешь.
Было ясно, что с Барвинским бесполезно вести разговор об испытаниях «Скола».
11
На шахте «Глубокая» заканчивала работу вторая смена.
Клеть подъемника беспрерывно доставляла на поверхность покрытых угольной пылью, усталых людей с удивительно белыми, сверкающими зубами и расширенными, горевшими от долгого пребывания в полутьме зрачками. Выходя из клети, люди жадно вдыхали морозный воздух, разминались на звонких листах железного настила и медленно, валкой походкой матросов проходили в здание бытового комбината — там их ждала жарко натопленная баня.
В мягкой темени переливались огни шахт, вспыхивали фары, вырывались на простор прожектора паровозов. Как на поверке, перекликались рудники, заводы, депо.
От дальних байраков и суходолов тянуло сладковатым холодком.
Яркие полосы света из окон домов промывали колею дороги, бурый снег, льдинки в копытнях...
Последней поднялась из шахты бригада Миколы Петровича Шаруды.
Коренастый, с крутыми сильными плечами, Шаруда, в короткой брезентовой куртке и кожаной каске, сдвинутой на затылок, походил на подростка-крепыша. Серые глаза его, казавшиеся голубыми от угольной пыли, глубоко въевшейся в веки, молодо и задиристо глядели из-под широких бровей.
— Зайдемте, соколята, в столовку? — предложил он. — Хочется мне про одну думку вам рассказать.
Шаруда остановился, помолчал, взглянул на небо, вздохнул:
— Кавуном пахнет, хлопцы. От чудно! Как весна приходит, так в воздухе кавуном пахнет.
Было просто, но уютно в столовой — выбеленные известью стены, пестрядные дорожки, расшитые крестом скатерти, комнатные цветы в больших кадках рядом с обеденными столами.
Сюда приходили не только обедать, ужинать, но и поговорить за кружкой пива, скоротать время перед сменой.
Бригада уселась за крайним столом под веселым золотистым абажуром.
По радио передавали закарпатскую «Верховину», грустную и широкую песню, будто ветер с Карпат долетел в эти шахтерские края и принес с собой шум семерек над Черной Тиссою, запахи гор, гул быстрой воды, вырвавшейся на волю из гранитных ущелий.
— Хорошая песня, за сердце хватает! — прислушавшись, сказал Шаруда.
Подали закуску, борщ.
— Знаете, хлопцы, чего я с вами сегодня сюда зашел? — Шаруда пристально взглянул на своих «соколят», а «соколята» были все как на подбор. Статный, чернобровый, с тонкими чертами лица и задумчивыми глазами Василь Шеремет; кряжистый, широкоплечий, чуть-чуть курносый Коля Бутукин; плотный и слегка сутуловатый буковинец Мариан Санжура; известный на весь район гиревик Женя Пастухов; сухощавый, с острым и цепким взглядом Фахри Асадулин.
— Машина к нам идет — слышали? Угольный комбайн для крутых пластов. Нужная машина, — продолжал Шаруда.
— Говорят, провалилась на «Капитальной», не угрызла пласта, — заметил Коля Бутукин.
— Ну, ты это брось, не паникуй раньше времени. Помолчи, если не понимаешь. Наша машина. Будем испытывать... Там провалилась, а у нас не провалится. Не дадим провалиться.
Шаруда помолчал и в раздумье повторил:
— Будем... Только не каждому дадут испытывать ее.
— С ней возни не меньше, как на год, а то и больше, — не унимался Коля Бутукин.
— Откуда ты знаешь? Кто тебе такое сказал? — Шаруда даже привстал и через стол наклонился к Бутукину, глядя на него в упор. — На базаре?.. Может, ворожки нагадали? Эх, Коля, а я думал, что ты настоящим шахтером стал.
— Я ж ничего, Петрович. Только догадка такая у меня.
— А ну тебя, с твоими догадками, — глухо вымолвил Шаруда. — Как камнем привалил.
— Ты на него не обращай внимания, дядя Коля, он может бухнуть такое, что самому потом целую неделю чудно, — старался сгладить размолвку Женя Пастухов.
— А я надеялся, что мои хлопцы меня поддержат, — обиделся Шаруда.
Хмурясь, он стал отхлебывать жирный, пахнущий укропом борщ. Потом отодвинул тарелку и, вынув папиросы, положил их на середину стола.
— Послухайте меня, хлопцы!.. Я сорок лет этими руками тепло для людей из-под земли выгребал. — Он медленно поднял над столом свои сильные руки в ссадинах и синих крапинках въевшегося под кожу угля. — Рылся в таких норах, что вспомнить страшно, — каждый день сам в могилу заползал. А в двадцатом году, когда пришел к нам приказ Ленина Донбасс восстанавливать, на душе заря заиграла. Я тогда бойцом был, в сорок восьмой дивизии. Слыхали про такую?
— У нас в Щербиновке шахту так называют — «Сорок восьмая дивизия», — обрадованно воскликнул Коля Бутукин.
— Ее наша дивизия восстанавливала, по ленинскому приказу, — продолжал Шаруда. — И тогда же к нам в Донбасс первые машины-врубовки привезли. Ленин их прислал. Только на крутых пластах ими нельзя было уголь рубать... На антрацитах они пошли... Но я уже с думой про то, что машинистом стану, не расставался... Все ждал, когда нам такую машину-комбайн дадут, какая на пологих пластах работает. Вы думаете, соколята, мне не надоело вручную, хоть и отбойным молотком, а не обушком, в пласты вгрызаться. Каждому хочется, чтоб работать не руками, а головой, чтоб больше угля дать. Добрый заработок иметь. А ты, Коля, сбиваешь на то, щоб мы от такой машины отказались. Эх, хлопцы, хлопцы, соколята мои.
— Тату, — нашел нужное слово Мариан Санжура, — берите машину, мы все за вас будем. Поддержим... Как один...
— Добре, хлопцы, — глаза Шаруды заблестели. — Только такой почет — испытывать машину — заслужить надо... Работой... Я такое, хлопцы, надумал. Давайте начнем в одну смену работать вместо двух.
— Как в одну смену? — будто по команде, в один голос спросили Бутукин, Санжура, Асадулин.
— А так... Давали за две смены триста тонн — столько же будем давать и за одну. Я все рассчитал. У нас на шахте двенадцать лав. С порожняком трудно, с воздухом тоже. На две смены всего не хватает. В одну смену будем рубать столько, сколько за две — тогда и воздуху хватит, и людей вдвое меньше нужно будет... Так чи ни?..
— Так никто еще не работал, — заявил Женя Пастухов. — А вдруг...
— Ну, и что ж? С бухты-барахты и мы не будем начинать. Я ж все обдумал и десять раз пересчитал. Давно эта думка со мной ходит.
Бригада Шаруды уже не один год считалась лучшей на шахте, но Микола Петрович, когда заходила об этом речь, скромно говорил:
— Работаем, как все... Пороху не выдумали, а угля в пластах еще много.
За этими словами чувствовалось, что старому горняку даже отличная работа не предел, что есть у него своя заветная цель найти новое в труде, «выдумать порох» в дорогом, кровном шахтерском деле.
Микола Петрович Шаруда вырос в семье донецкого проходчика. Первое, с чем связывались его воспоминания о детстве, — был уголь. Уголь окружал все: из него складывали огромные штабеля, похожие на крышки гробов, он лежал конусообразными кучами возле шахтерских казарм, его можно было видеть на траве, на деревьях, на снегу.
Первыми словами, которые услыхал Шаруда, были слова об угле — его одновременно и проклинали и прославляли. В детском уме запечатлелось: уголь — основа жизни, мир стоит на нем, как дом на фундаменте.
Подростком Шаруда знал наизусть названия угольных пластов. Ему нравились эти гордые, звучные слова: «Великан», «Могучий», «Хрустальный», «Золотой», «Алмазный», «Атаман», «Кипучий».
Семи лет он впервые побывал в шахте, пробравшись туда тайком от старших через запасный ствол; в девять лет уже выбирал породу на угольной сортировке.
Не было ни одной угольной профессии, которую не познал бы Микола Петрович. Он доставлял шахтерам лампы в забой, работал коногоном — водил составы вагонеток по подземным путям, лесогоном — гонял крепежный лес в лавы, проходил стволы и штреки, наваливал подорванный уголь, бурил шпуры.
Но особенно он любил специальность забойщика — «первую среди шахтерских».
Шаруда работал на многих шахтах Донбасса, побывал в Кузбассе, Караганде. По первому приказу Микола Петрович снимался с обжитого места: в Кузбасс — осваивать новые месторождения, в Караганду — передавать опыт казахским горнякам.
Жена, недовольная частыми переездами, порою пыталась склонить мужа отказаться от нового назначения.
— Ты шо, Ганна? — останавливал ее Микола Петрович и улыбался глазами, как будто говорил с девочкой, а не с женщиной. — Меня не знаешь? Характера не изучила? Я партийный рядовой. Прикажет партия: собирайся, Шаруда, на Северный полюс. Зачем? Добывать уголь. И на полюс поеду. Не задумаюсь. Это же мое призвание — добывать уголь.
В дни освобождения Донбасса от фашистских оккупантов его назначили на восстановление «Глубокой».