завидев куму, Софрон снимал шляпу, сиял такой улыбкой, что его продолговатое лицо
округлялось, а рот растягивался до ушей.
Но вот на этот раз кума Чалапко была необычайно удивлена и встревожена: ее кум бежит
куда-то, как заведенный, шлепает, как незрячий, и даже куму свою не замечает.
— Эгей, кум! — крикнула Платонида, остановившись под липой.
Ярчучка, которая недолюбливала Чалапко, — а кого она вообще любила? — неспешно
пошла дальше, повела и дочь, так как имела в виду свое. Знала о сложных — и трудно
определить: похвальных или греховных? — отношениях между сестрой и страховым агентом
Чалапко, поэтому не мешала — пусть перекинутся словом, а тем временем надумала поговорить
со своенравной дочерью, поучить, предостеречь…
Чалапко как бежал, так и споткнулся, словно пробудился после нехорошего сна, поднял
голову, оглянулся и, узрев куму, направился к ней через улицу.
— Здравствуйте, кумушка, челом вам, Тарасовна, — он держал в левой руке шляпу, а
правую уже тянул навстречу, уже и губы сложил для поцелуя — он был едва ли не единственным
в Калинове, кто целовал женщинам руки, и то, видимо, потому прикладывался к каждой женской
руке, чтобы иметь доступ к руке кумушки.
Даже эхо пошло по улице от поцелуя, а Ярчучка оглянулась и недовольно сплюнула в
сторону — то ли от зависти, то ли от отвращения. Чалапко ничего не заметил, бубнил:
— Сама судьба мне вас послала, Платонида Тарасовна, сама судьба. Бегу, как
ненормальный, будто отравы хватил или белены объелся…
Платонида и в самом деле никогда не видела Чалапко таким растерянным. Молчала, только
вопросительно смотрела, поощряла к исповеди.
— Ой, кумушка, голубка, сам не пойму, что творится со мной, на каком свете живу и как мне
быть. Пропал я, кумушка, ой, пропал…
— Да что же случилось, Софрон Прокопович?! — не на шутку встревожилась Платонида.
Софрон Прокопович вытер платком вспотевший лоб, протер за воротником, замигал глазами,
зашмыгал носом.
— Это кто-то мне подставил ножку… Несчастье, погибель, одним словом… Хоть сову пнем,
хоть сову о пень…
— Да какая же у вас беда приключилась?
— Вот послушайте-ка, кумушка. Не знаю уж, спалось ли кому в эту ночь, а я и глаз не
сомкнул, выбежал утром из хаты, а во дворе «гости»… Конечно, душа в пятки, хоть и не робкого
десятка, ну а кто знает… чем черт не шутит, когда бог спит. «Комком», — пальчиком. Ну, думаю,
уж вылезет мне боком и служба, и государственное страхование.
Платонида замерла, не моргнет, слушает.
— К самому старшему привели, стою как столб, хоть бы слово знал по-ихнему. А тут один из
них заговорил по-нашему. Да так ловко, будто он тут и вырос. «Софрон Прокопович, —
говорит, — извините, что так бесцеремонно…» Отпустило немного. «Откуда вы знаете мою
персону?» — спрашиваю. А он так лукаво: «Мы все знаем, мы тоже здешние». Да и что вы
думаете, кума, ни с того ни с сего: «Пан ортскомендант поручают вам, пан Чалапко, высокую
должность председателя райуправы, или иначе бур… гомистра». Слышали такое?
Платонида ожидала всего, но не этого, хлопнула руками об полы, побледнела да «свят-свят-
свят» только и лепетала.
— Вы, кума, меня знаете, я и при своих вверх не лез, помните, в революцию тоже стоял в
стороне, кто меня не ловил: и петлюровцы, и гетманцы, и деникинцы, и красные. Помните, как у
вашего покойного батеньки в кожевенной мастерской пересиживал, никогда я политику не
одобрял, а тут такой поворот. «Не по мне эта высокая должность», — говорю. А он смеется.
«Наши благодетели, — говорит, — из столба сделают попа». И еще добавил, что советует не
отказываться, так как это уже саботажем пахнет, а у них за саботаж расстрел. Так и сказал,
кумушка, расстрел…
— Ну и что же вы? — ожила наконец Платонида.
— Стал хитрить. Прикидываю себе: кого подставить? Вспомнил Макара Калениковича, ну,
этого бухгалтера из «Заготльна», вот, думаю готовый этот… бурго… мистр, но молчу, прошу
только разрешения с бабой посоветоваться. Улыбнулся комендант да как-то так, что вроде бы и
смеялся, а вроде бы и сердился, разрешил. Ну я быстренько к Макару Калениковичу, дай, думаю,
предложу. И что же вы думаете? Нету Макара Калениковича дома, а забрали еще раньше меня,
да и как корова языком слизала. Ну, думаю себе, ведь и он стал отнекиваться… Вот и
доотнекивался… Вот и доотнекивался… Поэтому я уж и со старухой не советовался, явился в
назначенное время…
— Согласились?
— А куда денешься?..
— И что же?
— Ох и напел он мне, ох и напел. Бегу вот, как с цепи сорвался. Ой, пропала, кумушка, моя
голова!
— Что же он вам? Неужели что-нибудь такое?..
— А то как же! Значит, перво-наперво: подай готовеньким все, чем земля богата: и житечко,
и пшеничку, картошечку и зелень, из сада все, и сено и солому, живность всякую, какая только
водится: коровок и овец, коз и кроликов, уток и гусей, кур и индюков, а уж сало, мясо, молоко,
масло, яйца, перья, шкуры — это само собой, будто из одной коровы можно одновременно и
мясо, и шкуру, и молоко, и масло взять. И не просто дай, а сколько скажут. А не дай —
наказание. До расстрела…
— Господи боже мой…
— Да разве это все? Налоги отдельно. И за то, и за другое, как начал высчитывать, ну,
скажу вам, кума, я специалист по страхованию, но чтобы додуматься до такого… Да и этого мало.
Главное, что все надо взять на строгий учет, в первую очередь людей. Особенно молодежь,
хлопцев и девчат. Слышите, что сказал? «Мы знаем, вы люди энергичные, работящие, честные,
но слабовольные, беспомощные, сами себе помочь не можете. Нам известно, что все украинцы,
разве что кроме большевиков, рады нашему присутствию, и поэтому мы пришли, чтобы владеть
вами. Мы, — говорит, — вывезем в Германию всю вашу молодежь, научим ее культурно жить и
работать. Нам нужны работящие и покорные люди, приближенные к нашей нации, а тот, кто не
способен или не желает стать таким, не имеет никакого права на существование». Слышали,
кума? И велел немедленно взять всю молодежь на учет и готовить…
Платонида почувствовала, что ноги ее не хотят держать, сердце забилось, так как мысль
сразу же завертелась возле внука, возле Спартака.
— Ой, страсти господни, да что вы говорите? Да разве же можно детей… от родителей
отлучать?
Чалапко только хмыкнул, словно обиделся за такие слова.
— Что вы, кума, что вы говорите, и слышать мне это обидно, будто бы я вас обманываю.
Видно, они такие, что у них и нитка зря не пропадет… Ага, ваш внучок с вами? Не поехал? Ну, вы
с ним поберегитесь, я вас заранее предупреждаю… Придумайте что-нибудь, потому что хоть я
теперь и главная власть, но… Выдумали же, мерзавцы, — вспомогательная. Помогать должны,
собственными руками делать то, что им захочется… Тут не то что чью-нибудь дочь или внука
чьего-нибудь, а собственную бабу отправишь на трудовой фронт, если прикажут, эти не
посмотрят…
Когда Платонида догнала, сестру с племянницей, те, глянув на родственницу, перепугались.
Лица на ней не было, руки тряслись, ноги петляли по стежке, в глазах тревога.
— Тонка, что с тобой? — прищурившись, спросила Ярчучка. Она еще и до сих пор
подозревала сестру в незаконных связях с давним ухажером.
— Ой, не спрашивай, сестра, не спрашивай…
— Что он тебе такого наговорил?
— Софрон Прокопович сказал такое, что хоть живьем в могилу…
— Так уж и в могилу… Еще время не пришло… — огрызнулась Параска. — Вот у нас беда, так
что ты уж о своей и помолчи. Килинка такое рассказывает…
Откуда было знать Платониде, что рассказывает матери дочь?
— Растила ребенка, как зеницу ока берегла, а теперь вон что… Какой-то пройдоха, фершал
задрипанный, а уж видишь что поет? Немцы его старшим в больнице сделали, поэтому ему уж
все можно… Девушке, стыд потеряв, предлагает такое, что я ему в глаза бы плюнула…
Платонида поняла, в какое положение попала племянница, но Параска не знала, что это еще
не вся беда, поджидавшая ее дитя. Когда услышала от сестры подробности разговора с Чалапко,
готова была проклясть все на свете.
Платонида одернула сестру:
— Помолчи, сестра. Лучше подумаем, как нам быть… Я считаю, что и Килинке, и Спартаку
надо быстрее… исчезать…
У Ярчучки даже плечи содрогнулись, торчком стала на них серая жакетка, ну как есть
шерсть на собаке, когда та сильно взъярится:
— Это как же исчезнуть? Ну, сестра, хоть ты и старше меня, но я слушать тебя не буду… Да
ты что? Чтобы я свое дитя да с глаз долой? Не было такого и не будет. Посажу в хате рядом с
собой, заверну в старье, вымажу морду сажей, никакой черт не позарится, пускай сидит…
Платонида словно и не принадлежала к роду Вовка, единственная среди сестер была
рассудительной и спокойной, умела любую горячку остудить.
— К Присе отошлем… Пусть пока пересидят…
Теперь Параска Ярчучка послушала сестру.
— У тебя голова поповская, сестра! — призналась она.
XV
Как и десятки других поселков, Калинов окружен той неброской красотой, в которую надо
всматриваться да всматриваться, чтобы ее увидеть. Нет ни в самом поселке, ни вблизи него
каких-либо див, которые бы разнесли о нем славу не то что на весь мир, а хотя бы на всю
область.
И все же Калинов по-своему очень красивое и даже неповторимое селение. Взять уж одно
то, что все оно утопает в садах, а на улицах красуются высоченные, местами уже и усыхающие
осокори и липы, много здесь рябины, растет жимолость.
Больше всего ее было за поселком, там, где протекает, вернее, протекала в давние времена
речушка, чье название даже на карты не наносят, а саму речушку если и замечают, то только
корысти ради. Когда-то, еще до революции, приметил в долине среди густых зарослей калины и
камыша глубокую заводь предок Чалапко да и поставил запруду, рядом возвел постройку,
приделал к ней лапчатое колесо, оно завертелось, закрутился вал, завертелись каменные
жернова, заработала мельница. Пруд каждой весной заполнялся водой, расширялся, над прудом
выбрасывали ветки вербы, разрастались, сплеталась в густой-густой клубок вербовая защита,
удерживала землю от оползней, сохраняла воду, как в гигантском казане, летом давала
приятную прохладу, зимой обессиливала ярость северных ветров, была надежным кровом сотням
и тысячам птиц. Рядом с вербой клонилась в воду, красовалась в долинах и на холмах красная
калина, а на калине весной было столько соловьев, что, когда вечерней порой начинали свои
птичьи хоры, за ними не слышно было ни лягушачьего кваканья, ни колокола церковного, ни
голосов людских. Всю, всю окружающую природу заполняли соловьи в такие ночи и вечера. И
говорят старые люди, что в давние годы весной отбоя не было в Калинове от гостей, ехали из
Киева, ехали из Москвы и даже из самого Петербурга богатые купцы, ставили возле водяной
мельницы уютные шалаши и там ночевали. Случалось, притащит с собой купчина целый кошель
еды да бутылок с вином и водкой, но, очарованный соловейками, забывает в него заглянуть.
Соловьиным лучше было бы назвать поселок, а его назвали калиновым.
Правда, в то время, когда в Чалапковщину пришел Ванько Ткачик, эта местность уже имела
далеко не тот сказочный вид, о котором слагались легенды. Мельницы не было, даже следа от
нее не осталось, хотя запруда, неизвестно только, старая или уже новая, преграждала в низине
русло, через которое могла вытечь вся вода, вся животворная влага из калиновского пруда. Но
без пруда Калинов перестал бы быть Калиновом.
Ничем особенным калиновский пруд не отличался, хотя и назывался достаточно пышно —
Чалапковым плесом, — но самого плеса отсюда, где сидел Ванько Ткачик, сейчас не было видно,
среди густого аира и камыша неясно просматривалось только плотно закрытое круглыми
листьями, бледно-розовыми и желтыми цветами кувшинок озеро, очень напоминающее днище
гигантского блюда, украшенного мозаичным разноцветьем. Немного дальше — вербы, на сухих
холмах жимолость, одичавшая сирень, плелась ежевика, клонилась к земле тяжелыми гроздьями
калина, с ней соревновалась рябина — кто кого краснее, а возле них шумела бузина, рос жостер
и лопух, крапива выше конопли, хоть трепли из нее волокна, тки полотно и шей штаны хлопцам-
разбойникам; хмель вился с дерева на дерево, боярышник, как еж, выставлял во все стороны
колючки, дразнился: вот мои красные ягодки, а попробуй-ка возьми.
Это здесь калиновские бабки-знахарки веками собирали целебные травы. Алтей и адонис,
болиголов и зверобой, еще прозванный заячьей кровушкой, валериана и донник, или же буркун
по-калиновски, золототысячник и лилея, гусиные лапки и папоротник — да всех и не счесть.
Теперь, правда, бабки травы почти и не собирали, только школьники по заданию пионерской
организации выискивали корешки валерианы, обрывали ягоды жостера и боярышника, да еще
Параска Ярчучка, упрямо не признававшая ни врачей, ни аптеки, с ранней весны до поздней
осени запасалась здесь зельем, зная, от какой болезни какая травка, ягода, корень, настойка
коры.
Ванько Ткачик словно впервые оказался с глазу на глаз с природой Чалапкова плеса.
Школьником приходил сюда за рябиной — уж очень красива; подростком однажды весной,
ощутив непонятную тревогу в сердце, искал покоя в зарослях сирени, ломал ее беспощадно,
приносил на свою улицу целые охапки, к радости девчат, тем самым немного приглушая
душевный стон, но еще больше хмелел от непонятности желаний и устремлений. Когда же
повзрослел, как ни странно, забыл сюда дорогу, несмотря на то что не раз слышал от дотошных
историков родного поселка самые невероятные легенды, связанные с Чалапковым плесом как в
прошлом, так и теперь.
Зато Спартак Рыдаев знал здесь каждый кустик, каждое деревце, а главное, тайные места, в
которых можно было спрятать, как он утверждал, целую дивизию. За свои беспокойные
школьные годы, играя в партизан, облазил с хлопцами все чуть заметные стежки, исследовал
лощины и пещеры, нашел самые густые заросли, в которых можно было прятаться не только в
летнюю пору, когда все зеленеет и кустится, а даже зимой, когда и деревья и кусты все голые.
Разбитый, обессиленный Ванько Ткачик понуро плелся за Спартаком, а тот молча вел его
дальше от поселка, туда, откуда вытекает калиновская речушка и начинается холм. Склоны его
густо изрезаны неглубокими оврагами, которые каждой весной после дождей и ливней оползают,
угрожают завалить низину, но поток выносит песчаную пульпу на равнину, насыпает возле
Калинова настоящую подвижную дюну, из которой иногда строительная организация берет
отборный зернистый песок.
В неглубоком ущелье, в том месте, где начинается холм, и пристроил Спартак Ивана Ткачика
на дневку. Стежкой, которую может заметить только человек, обладающий звериным нюхом и
орлиным зрением, провел его на склон, показал густые кусты боярышника, в глубь которых
можно было попасть только ползком, согнувшись в три погибели. Здесь было и просторно, и
красиво, можно сколько угодно отлеживаться на травяной постели, даже укрыться от дождя в
почти незаметной пещерке.
Терпко пахли запоздалые цветы, пахли дикие груши и дикие яблоки, калина и боярышник,
но Ткачику все это перебивал острый запах больницы. Он не воспринимал ничего из
окружающего его здесь, в Чалапковой леваде, был безразличен ко всему, что происходило в
поселке и вообще в мире. Помнил одно: теперь он одинокий, остался без матери. Все