необходимое дело.
Отвечал за райкомовский транспорт и одновременно вертел баранку седоглавый дед Бурич,
один из первых автоводителей еще в дореволюционной России. Возле него вертелся лохматый
подросток с руками, которых ничто уже не могло отбелить. Хмуро взглянул на новое начальство,
потупился, ожидая от него каверзы.
— Стажер? — поинтересовался Качуренко.
Дед Бурич безнадежно махнул рукой:
— Водитель-любитель. Без прав и надежд…
Оказалось, воспитанник местной школы-интерната Павлик Лысак, влюбленный в автодело,
уже давненько стал добровольным и бескорыстным помощником Бурича. Все свободное время, в
часы, когда транспорт отстаивался в гараже, Павлик пропадал возле Бурича, выполнял самую
черную работу, готов был не то что смазывать голыми руками и вытирать тряпкой загрязненные
детали, а языком вылизывать их. Теперь, закончив семь классов, и слышать не хотел о
дальнейшей учебе, об отъезде из Калинова, нелегально поселился у старого водителя и с утра до
ночи вертелся в полутемном гараже.
Павлик был безродным. Матери совсем не помнил, а отца и помнить не хотел, потому что,
спившись, тот бросил его на какой-то станции, посадил в тамбур вагона, а сам пошел по вагонам,
так и ходит до сих пор. Кондукторы привезли хлопца в Киев, сдали в милицию на вокзале, в
отделении определили, что юный путешественник, по сути, беспризорный, обещали разыскать
отца, а тем временем передали в распоряжение работников народного образования. Особо не
надеясь на знакомство с отцом Павлика, работники образования долго не мудрили, отправили
его в калиновскую школу-интернат, руководствуясь единственным критерием: здесь были в
начальных классах свободные места.
Павлик Лысак, хотя и не ходил раньше никогда в школу, оказался мальчиком способным,
сел сразу во второй класс, а по возрасту, наверное, должен был учиться в четвертом, прижился
здесь и чувствовал себя как в родном доме. Отца так и не разыскали, из мальчика вырос юноша,
ставший не зависимым ни от кого человеком.
Постепенно Павлик вошел в жизнь Качуренко как свой, близкий человек. Помня
собственное сиротство, Андрей Гаврилович вскоре выбил в областном исполкоме штатную
единицу стажера при водителе, сумев убедить кадровиков в том, что дедушке Буричу вскоре
потребуется замена, а заместителя себе тот должен воспитать из младшего поколения.
Посчастливилось также Андрею Гавриловичу убедить Аглаю в том, что они должны приютить
мальчика в своем доме, заменить ему родных. Аглая заявила, что пасынок ей вовсе не нужен, но
если уж мужу так хочется вырастить из беспризорника высококультурного человека, то пусть
попробует. Рано или поздно, но убедится: душа у его воспитанника не чистая доска, а, наверное,
такая же черная, как и шершавые промасленные руки.
За два года Павло Лысак овладел самыми сокровенными секретами своей будущей
профессии и в один из хмурых осенних дней после смерти деда Бурича стал неожиданно даже
для самого себя полновластным хозяином райисполкомовского гаража и единовластным рулевым
обеих машин.
С началом войны райисполкомовского шофера должны были мобилизовать, но руководители
района пришли к выводу, что именно он может хорошо послужить партизанскому делу.
— Павлик! А Павлик?
Павло по-детски всхлипывал, не находил слов.
— Как же это ты?
— Вот так…
— Я же велел не возвращаться…
Но разве мало кто кому что велел, приказывал, к чему-то обязывал? Если бы все эти
приказы, повеления и просьбы старательно и своевременно выполнялись… Молчал Павло Лысак.
Что тут скажешь? Слышал приказ, не собирался возвращаться, а вернулся. Вернулся на свою
голову и вот теперь оказался в этом страшном подземелье, в непроглядной тьме, хорошо только,
что не надо виновато прятать глаза и краснеть перед человеком, который неожиданно так нежно,
так искренне распознал в нем сына. Это сыновнее чувство было неизвестно Павлу Лысаку. Даже
не надеялся, что оно может в нем, притаившись где-то в самой глубине души, тлеть и сразу
ожить, вспыхнуть от одного слова.
Свыше четырех лет прожил Павло в семье Качуренко. Был он в этой семье на правах
полноценного и полноправного члена, на правах сына, хотя его здесь никто и не усыновлял.
Самому же Павлу все то, что имел, казалось закономерным, обычным, так как получал не просто
из ласки, а как бы в награду за труд, за ту часть хозяйственных хлопот, которые он, как и
надлежало, нес на своих плечах.
Он знал, что то ли в шутку, то ли из зависти кое-кто в поселке за глаза называл его
выкормышем, батраком, иногда еще хуже — челядником. Но не обращал на это внимания, хотя в
душе и склонялся в определении собственного положения к тому, что оно недалеко от такого же,
как и у незаконнорожденного, поскольку, как казалось, как думалось ему, от него брали гораздо
больше, чем давали ему. Возможно, у него сложились бы и более теплые отношения с семьей
Качуренко, если бы с ним по-иному повела себя хозяйка. Ее холодное безразличие,
невмешательство в его дела сначала вызвали в нем удивление, а затем, когда случайно раскрыл
ее тайну, ту, которую Качуренко, вечно занятый работой, к тому же доверчивый, как ребенок, в
устройстве семейных отношений, не замечал, стал относиться и к ней, и к Качуренко с
поверхностной доброжелательностью и даже неприязнью. Ее осуждал за неискренность, за
откровенный и наглый обман, а его немного жалел и немного презирал за ослепление, так как не
верил, что Андрей Гаврилович не знает того, о чем либо знали, либо догадывались все, кто имел
глаза и уши.
«Сыночек».
Как оно прозвучало, как неожиданно осветило беспросветную-тьму! Как перевернуло ему
всю душу, обожгло мозг, всколыхнуло неведомые до сих пор чувства. «Сыночек…» Так мог
воскликнуть только отец, самый родной человек, почувствовав, поняв, что его единственный
ребенок попал в непоправимую беду, а он, отец, бессилен спасти его даже ценой собственной
жизни.
— Держись, Павлик. Ты ничего не знаешь. Все я… только я… Ты должен вырваться… Ты
юный… Тебе жить и жить…
Прислушивался Павло Лысак к отрывистым фразам и не знал, что ответить, чувствуя, что
судьба обошлась с ним немилосердно, жестоко.
Загремел засов, открылась высветленная карманным фонариком дверь, сноп света упал на
грязный пол.
— Рысак!
Павел резко поднялся на ноги, вырвался из рук Качуренко, пошел на вызов.
— Держись, Павлик… Молчи, мальчик…
Вряд ли и услышал отчее напутствие Лысак, выскользнул за дверь, лучик угас, дверь
хлопнула, завизжал засов, и залег непроглядный мрак.
XIV
Это было, наверно, единственное место в Калинове, где стояла в этот день невероятная
тишина и царил величавый покой. Красная калина клонилась на трухлявые дубовые кресты и
проржавевшие ограды, роняли желтые листья липы и клены, вились между могилами стежки,
темные и лоснящиеся то ли от росы, то ли еще от ночного ливня.
Люди молча растекались по стежкам, меж кустов жасмина и калины — ну и уродила же она
этим летом, листьев не видно, гроздь к грозди, ягода к ягоде, красные-красные. Пусть спит
вечным сном Марина Ткачик, пусть благодарит, что в такую лихую годину проводили ее в
последний путь, опустили в могилу, засыпали землей.
Уже только на улице, отойдя от кладбища, первой откликнулась Параска Ярчучка. Хоть и
какая была языкастая, а соблюдала и она похоронный этикет — помолчи, человече, перед
дверью вечности.
— Это же оно видишь как. Если бы мирное да тихое время, то и помянуть человека годилось
бы, пусть он тебе и не родня, а если безродным остался, тоже помяни, не полиняешь… А оно бы и
зачлось…
Ярчучка возвращалась домой со своей родной сестрой Платонидой и с дочерью,
неуправляемо-непонятной Кармен. И сестра и дочь промолчали, поэтому баба Параска и
восприняла их молчание за полное одобрение своих речей.
— Вот так и живет человек, ожидает-надеется; кажется, сердечному, износу ему не будет, а
тут тебе — трах-бах! — и уже ни фершал, ни святой Николай, ни сам господь бог помочь не
могут: ложись в яму!
Молчит Платонида — что тут возразишь? Молчит Кармен — терпеть не может маминого
мудрствования, но сейчас молчит: очень уж к месту ее размышления, никто не знает сегодня, что
с тобой будет завтра.
— Времечко наступило, преставился человек — чужие люди проводили в дальнюю дорогу,
единственного сыночка имеет, а за гробом и не шло родное дитя…
Кармен и вовсе опустила голову, глазами на стежке что-то ищет, а из-под век — слезы.
Выпроводили Ванька Ткачика в надежное укрытие, а там кто знает: еще наткнутся случайно
немцы, теперь тут их право, что хотят, то и делают. Больница вон была для людей, а теперь
выбрасывают… Все выбрасывают: больных и даже койки.
— Молчишь, Платонида, а может быть, не надо молчать, может, зайдем, я знаю, у тебя там
что-нибудь найдется, ты скрытная, скупая, сестра, у тебя где-то на всякий случай завалялся
шкалик… Красивая была покойница Марина, труженица. Мне самой такой коврик выткала… — Не
договорила, безнадежно махнула рукой.
По главной улице проносились машины, трепыхались туго натянутые брезентовые тенты.
— Машин стало меньше, — отметила Параска Ярчучка. — Утром такое перло, что и глянуть
страшно, танки, что ли… Может…
То тут, то там мелькали одинокие прохожие, немцев не было видно. Поэтому, когда им
встретился Софрон Чалапко, который, словно чем-то взволнованный или испуганный, чесал по
противоположной стороне улицы, женщины, очень обрадовались.
Софрон Чалапко — ровесник Платонидин, к тому же бывший ухажер. Черт не брал
Чалапков: свою мельницу имели на запруде, жито-пшеницу перемалывали, сукно валяли, масло
давили, крупу рушили, все, можно сказать, мукомольное дело до революции было в их руках,
богатства полные закрома, а сыночек один, делить наследство не нужно. Да и сынок выдался у
Чалапков славный. Был этот Софрон чернобровый, и статный, и рассудительный, и работящий,
все калиновское панство с охотой отдало бы за него своих дочерей, а он втрескался в Платониду
Вовкивну, бесприданницу из черт знает какого рода; только и всего, что красивая была да
наделена силой, которая и не каждому парню снилась.
Видным человеком был в Калинове Тарас Вовк, видная у него была и семья. Отыскал себе
молодицу в самой Таврии, уж кто знает, заработал ли там за лето, а жену себе привез гром-
девку. Одинакового роста с Тарасом, выглядела рядом с сухим, как вобла, мужем просто
великаном, все у нее было как по заказу, а лицо светилось, как полный месяц, румяное,
скуластое, одним оно казалось некрасивым, для других переливалось невиданной красотой,
видно, сказывалась то ли давняя скифская, то ли татарская кровь.
Как бы там ни было, а прижилась могучая степная, унаследованная от давних племен
порода в Калинове. Статная Вовчиха самой природой была призвана рожать так же, как рожает
мать-земля: в любую погоду, в любых, самых неблагоприятных условиях. Ежегодно праздновал
Тарас Вовк рождение: одна за другой шли девочки, круглолиценькие, скуластые, все в мать, и ни
единого, даже малейшего признака того, что в их появлении было хотя бы незначительное
участие Тараса. Словно ему, бедняге, выпадало одно — подбирать для них имена и заботиться о
том, чтобы были накормлены и кое-как одеты. Параска, Приська, Платонида, Пистина, Палажка,
Петрина, Павлина, Памфилия, Парфения, Поликсена, Пракся, Полина — двенадцать девчат
вырастил кожемяка калиновский, даже отец Танасий шутил: двенадцать светлых апостолов в
юбках бегают в хате Вовка. Правда, их могло быть значительно больше, но случался отсев, не
естественный, так как на здоровье не жаловались, а все из-за чрезмерной энергичности,
вездесущности, разбойничества, чем не все мальчишки могли похвастаться. Уже большими
сворачивали себе апостолы головы, отбивали печенки, тонули, травились или находили какую-
либо другую случайную гибель, приносили родителям и растраты, и хлопоты, и, главное,
большое горе, так как Вовки любили своих детей. Хотя и печалиться долго не выпадало, вскоре
появлялось пополнение, и упрямый Вовк называл младенца именем, вышедшим в тираж. По
семейным преданиям, эта Ярчучка была уже третьей Параской, которая выжила, и, возможно,
именно потому и была такой беспутной и ветреной.
Платонида выделялась среди всех сестер — стройная, как… ну конечно же как тополь, а
круглолицая и румяная, как… сравним с осенним яблочком. Поэтому не было такого ухажерского
глаза, который бы не прикипал к ней. Но взаимностью пользовался только Софрон Чалапко.
Любовь у них была такая, как у Джульетты с Ромео, а может быть, и еще крепче, поэтому на нее
никто и не зарился, парни хоть и тяжело вздыхали, но обходили Вовкивну третьей дорогой, не
хотели нарываться на неприятность.
Пришлось разлучиться Софрону с Платонидой. Старый Чалапко рыдал, проливал слезы,
сочувствуя сыну, разрывалось его сердце, когда слушал мольбы Софрона, не мог смотреть, как
его единственное дитя ползало у него в ногах и просило, умоляло подарить счастье. Он бы и
подарил, он бы и не обидел любимого и единственного наследника, если бы не старый Вовк. С
тем сам черт каши не варил. Надо было давать за дочерьми приданое, а он как взял себе
правило, так уперся в одно — никакого приданого за такими дочерьми, так и не отступал ни на
шаг. Не девушки, а золото, ни красотой, ни трудолюбием, ни здоровьем ни одной принцессе не
уступят, а за них еще и приплачивать? Да не дождется тот плюгавец, который разинет рот на
достатки Вовка, лишь бы взять себе жену из Тарасова двора! У него их двенадцать, если за
каждой дать приданое — с сумой иди на старости!
Разобрали девчат и без приданого, порода особая…
Пошла вскоре Платонида за того, кто взял без приданого, а Софрон не скоро женился на
другой. Только и счастья им выпало, что стали кумовьями: позвал покойный муж Платониды — то
ли по доброте своей, то ли по глупости, то ли под нажимом жены, а может быть, и нарочно,
чтобы хотя бы таким образом отомстить сопернику, — Софрона Чалапко окрестить свою
единственную дочь Домку…
Время изменило их обоих. Софрон за богатством не гонялся, но и своего не выпускал из рук,
был более осмотрителен, чем его отец, поэтому как-то незаметно и умело избежал отцовского
наследства, в революцию заработала мельница Чалапко на общину, хозяин не пожелал остаться
при ней даже мельником, устроился на неприметную, зато государственную службу да так всю
жизнь и прослужил по разным конторам. Агентом районной системы страхования дослужился
Софрон Чалапко до желанной пенсии. На этой должности выработал агент и нормы поведения, и
даже внешность. Одевался недорого, но всегда опрятно, имел при себе часы с золоченой
цепочкой, из верхнего карманчика белел уголок платочка, старенькие хромовые ботиночки
чистились ежедневно и блестели, как новенькие. Отрастил небольшую округлую бородку,
седеющие волосы всегда были старательно причесаны и спрятаны под соломенной шляпой.
Одним словом, очень интеллигентно выглядел Софрон Прокопович Чалапко, и именно эта
интеллигентность, вкрадчивый доброжелательный голос и фанатичная влюбленность в дело дали
возможность ему отлично исполнять свои обязанности, финансисты района даже шутили, что
Чалапко перестраховал в районе все имущество, которое когда-либо у кого-либо было, есть и
еще будет…
Каждая встреча кума с кумой и по сегодняшний день была для обоих радостью. Еще издали