убедительно, так живописно рассказывал о развалинах Колизея, об Аппиевой дороге, о герое
древности Спартаке, о разных римских властелинах, начиная от Юлия Цезаря и до Одоакра,
благодаря которому двадцать третье августа четыреста семьдесят шестого года стало последним
днем античности, концом Римской империи. Свыше сотни императоров вершили судьбу Римского
государства, и почти все без исключения воевали. Одни гибли на поле боя, других, поскольку
плохо воевали, убивали свои же, более воинственные захватывали власть в руки едва ли не с
единственной целью — самым лучшим образом продемонстрировать свое воинское умение и
личную храбрость.
— А хотя бы и наша родная история, — подал голос Лука Лукич Кобозев. — Русские цари
только то и делали, что воевали…
— А Киевская Русь? Тоже воевала. Разные племена громила. Хотя из Святославова черепа
разве не пили варенуху?
Уже ночь наступила, лес ожил под дыханием холодного ветерка, уже костер только тлел, его
теперь не решались поддерживать, а разговор не утихал, вся история, далекая и близкая,
оживала под сводами лесных чащ, будоражила, тревожила, заставляла думать, переживать.
Нынешняя война разбушевалась по воле бесноватого Гитлера. Объявил себя чуть ли не
богоравным, а немецкой нации напророчил тысячелетнее господство над всеми народами.
Об этом напомнил Белоненко, секретарь по идеологии и комиссар отряда, он сказал, что
войны не все одинаковые, что есть преступные, а есть и священные…
Возможно, возбужденные партизаны не скоро замолчали бы, если бы не Евдокия
Руслановна. Уже давненько она рылась в своей котомке, перешептывалась с Зиночкой, то
исчезала в темноте, то снова появлялась, пока наконец не появилась в мигающем сиянии
догорающего костра совсем непохожей на себя, деревенской старухой с клюкой в руках и
лозяной корзиной под мышкой.
— Пошла я, командир, — сказала она.
Разговор прервался, все с удивлением посмотрели на нее.
— Куда это? — спросил Трутень.
— Надо же наконец узнать, где наш Качуренко.
Белоненко проводил Евдокию Руслановну и вскоре вернулся к лагерю. И, когда заговорил, в
его голосе прозвучали командирские нотки.
— Устанавливаем посты. Часовые будут меняться через каждые полтора часа.
— Через час, — откликнулся прокурор.
— Через полтора часа будем менять, — не обратил внимания на его слова комиссар, и все
почувствовали: время дебатов кончилось.
Новое утро и застало Нила Силовича на посту, за собиранием грибов.
И все же он, хотя и был увлечен поисками грибов, услышал, что к лагерю приближается
посторонний. Забыв о том, что винтовка подпирает белокорую березу, начал просматривать
через кусты и туманный занавес утреннюю полутьму. И уж кто знает, как повел бы себя часовой,
если бы сначала увидел пленного Ганса, а не лесничиху Присю. Замер от неожиданности,
заметив за ней еще людей и среди них чужака в ненавистной форме, а опомнившись, смело
вышел навстречу лесничихе и новоприбывшим из Калинова.
XVIII
Именно в то время, когда в лесных чащах еще не привыкшие к своей новой роли друзья
Качуренко, онемев, переглядывались, услышав весть об аресте своего командира, в бывшем
райисполкомовском подвале ржаво скрипнула дверь и заключенного подняли на ноги. А именно
в ту минуту, когда партизаны приступили к расспрашиванию у Ганса о судьбе Андрея
Гавриловича, сам он оказался в своем бывшем кабинете и ждал начала допроса.
Комендант Цвибль сидел в мягком кресле с замкнутыми устами, прищуренными глазами
неопределенного цвета гипнотизировал, прожигал пленника насквозь. Андрей Гаврилович не
ошибся, когда про себя подумал, что противник ищет в нем признаки надлома, покорного
примирения со своим безнадежным положением.
Длинную и почти бессонную ночь посвятил Качуренко разгадыванию загадки, которую
поставил перед ним Цвибль вчерашним необычным допросом. Нет, это был не допрос. Это было
изучение личности допрашиваемого, подбор ключа, которым можно было отпереть его душу.
Размышляя над своим положением, Качуренко пришел к выводу, что ему не миновать гибели
и умирать придется нелегкой смертью. От него снова потребуют откровенного признания,
рассказа обо всем, что их интересует, а особенно объяснения причины, которая вынудила его
остаться здесь. Возможно, будут выманивать нужные данные хитростью, методом, который был
продемонстрирован при первом знакомстве: начали угощать не чем иным, как продуктами из
тайных складов. Заруби, дескать, себе на носу: нам все известно. И вместе с тем тонко
намекнули: если и не все, то…
Он ничего не ждал для себя утешительного. Смерть. Только она впереди. А придет ли сразу
или после утонченного издевательства — это уж дело второстепенное. И удивился сам себе —
смерть его не пугала.
Ему только сорок, но он прожил их не напрасно. Увидел за четыре десятилетия и пережил
столько, сколько мало кто другой. Встречал смерть не однажды, смотрел ей в глаза, отобрала она
у него самых дорогих людей. Отца, мать, Галочку, Галчонка…
Выпало ему за эти сорок лет многое. Очень многое. Счастье бороться, счастье действовать,
счастье строить и перестраивать. Жить с людьми и для людей.
Ночью, когда совсем обессилел, приснилось, будто он, совсем юный, бродит по улицам
Киева в то время, когда из каждой подворотни можно ожидать наскока целой ватаги
беспризорных. На самом деле никогда их не боялся, сам был недалек от них, отнимать у него
было нечего, а голодранцев беспризорные не удостаивали вниманием. А тут получилось так, что
заблудился на знакомых улицах, точнее — не заблудился, а исчезла куда-то знакомая улица, та
самая, по которой всегда возвращался к своему приюту, пропала, и все. Соседняя церковь,
богатейший дворец, сквер и небольшой парк — на месте, а улицы не стало, пустошь какая-то
зияла впереди да еще развалины, камни под ногами валялись, выглядывали из-под земли глыбы
от фундамента какого-то строения. Растерянный, он блуждал среди тех развалин, а тут откуда ни
возьмись — Аглая. Вроде бы и она, вроде и не она. В каких-то лохмотьях, босая, растрепанная,
волосы торчком и седые-седые, только лицо юное и глаза молодые, исполненные похотливого
блеска, скрытого обмана. Хотел Андрей Качуренко убежать прочь, а перед ним возникла целая
толпа урок, немытых, нечесаных, разъяренных, и у каждого в руке камень, с ненавистью, так,
будто бы бог знает какого врага видели перед собой, смотрели на Андрея… А откуда-то, словно
из-под самой земли, долетала тихая песня, которую он слышал в детстве в Киевской лавре, до
боли жгучая, протяжная. Глянул, а вокруг церкви идет процессия с черными хоругвями, с
черными иконами, попы и монахи тоже в черном, не идут, а словно плывут, сгорбленные старухи
метут дорогу черными юбками, опираются на черные палки, чернобородые пророки тянут черный
хвост пыли за собой. А вверху, там, где густо переплелись черные кресты, застыло черное-
черное солнце. Затмение солнца. Полное затмение…
С тяжелым впечатлением от зловещего сна и встал Андрей Качуренко перед комендантом
Цвиблем. Минуту спустя в комнату беззвучно прошмыгнул переводчик Петер Хаптер, бодро
поздоровался:
— Утро доброе вам, пан Качуренко.
Не обратил никакого внимания на то, что Качуренко не ответил на приветствие. Допрос
начался.
— Качуренко Андрей? — спросил комендант с иронией.
Это у него прозвучало как «Катшеренко Андре». Арестованный подтвердил:
— Качуренко Андрей, да еще и Гаврилович.
Наверное, Цвибль уловил иронию в ответе, взглянул на переводчика, улыбнулся одними
глазами, презрительно скривил губы.
Затем речь пошла о месте и годе рождения.
— В преславном Киеве произвели родители на свет, за что благодарен им до смерти…
Отвечал хотя и хриплым от простуды голосом, но деланно весело, почти насмешливо. Хаптер
обратил на это внимание коменданта, тот взглянул высокомерным взглядом на Качуренко, что-то
сказал, а Хаптер перевел:
— Пану коменданту Киев не понравился — провинция…
— Он, наверное, не знает, что Киев был известен на весь мир еще в то время, когда Берлин
был глухим хутором…
Глаза Хаптера полезли на лоб, он запнулся, взглянул на Цвибля, будто решал: переводить
или нет, — и все-таки перевел.
Внимательно выслушав, комендант закрыл глаза и беззвучно рассмеялся, показав все свои
золотые коронки.
— Кто были ваши родители?
— Владельцы завода…
На лице у Хаптера появилась растерянность, он поспешил перевести шефу слова Качуренко.
— Какого завода? Где? Жив ли отец? — расспрашивал шеф.
— Завод обыкновенный. А отец погиб. В бою за право владеть заводом…
Хаптер наконец понял Качуренко. Долго говорил, видимо, не только переводил, но и
объяснял сказанное Качуренко.
Ортскомендант сурово посмотрел на допрашиваемого, наверное, решал, как повести себя с
ним дальше.
— Женат? — неожиданно поинтересовался переводчик.
Затем долго и придирчиво расспрашивал, где пребывает жена Качуренко, что она делала, и
наконец спросил о таком, что Андрей Гаврилович сразу же догадался: эти двое знают про него
все.
— Жена из богатой семьи? Дворянка?
— Да… продукт революционной ломки…
Цвибль понимающе качал головой, сочувственно и даже ласково блеснули его глаза.
— Поэтому и невысокий пост занимал пан Качуренко. Не пользовался доверием?
Андрею Гавриловичу никогда не приходило в голову, что он занимает в обществе положение
ниже того, которое заслуживает. Тем более никогда не чувствовал Качуренко, что Аглая
преградила ему путь к людям, что из-за нее был лишен доверия со стороны товарищей. Он
никогда ни перед кем не скрывал, кто его жена, вскоре после женитьбы кто-то из близких
товарищей было намекнул ему, дескать, связался пролетарий с дворянкой, но одновременно и
высказал уверенность, что в этом союзе ведущей силой, гегемоном, так сказать, будет
пролетарий.
Только на какой-то миг словно споткнулся в мыслях Качуренко.
— Если судить по должности, то следует думать, что у пана ортскоменданта наоборот —
жена из пролетарской среды, поскольку ему тоже выпал Калинов, а не Львов или Киев…
Ортскомендант рассмеялся:
— Я в восторге от шутки…
Цвибль сделался серьезным и что-то долго, деловито внушал Хаптеру, а тот только «яволь»
да «яволь», понимающе кивал головой, затем взглянул на Качуренко.
— Пан комендант был бы огорчен, если бы такой остроумный, смелый и умный человек
пренебрегал своей безопасностью, точнее сказать — самой жизнью. Пан комендант считает, что
человек с такими способностями мог бы вершить в стране большевиков дела более высокие, а не
управлять долгие годы жалким и бесперспективным гебитом, — за самого же пана коменданта
можете не волноваться, он здесь временно, его еще ждут великие дела, может быть, даже и
Москва, у него жена из старинного богатого рода. А вы, Качуренко, если бы не были в опале,
могли бы сделать много полезного. А вам доверяли только мелочи. Ортскоменданту известно, что
именно вам поручено организовать из местных коммунистов банду, но это не потому, что к вам
такое высокое доверие, а потому, что вы — мелкая сошка…
Поэтому пан комендант, как человек гуманный, благородный и мудрый, проявляя к вам
уважение, даже глубокую симпатию, протягивает руку дружбы и предлагает сотрудничество.
Готовы ли вы выслушать условия пана ортскоменданта?
— Давай… — внешне спокойно, но с большим внутренним напряжением сказал Качуренко.
— Пункт первый. Нам известен количественный и персональный состав банды,
организованной для преступных действий в подвластном пану ортскоменданту гебите. Прошу
сверить.
Качуренко совсем безразлично рассматривал список, который подсунул ему переводчик. В
нем и в самом деле были Голова и Комар, Ткачик и Витрогон, Кобозев и Жежеря, Вовкодав и
Зорик, Трутень и Раев, Зиночка Белокор, Лан и, безусловно же, они с Белоненко. Вместе
четырнадцать… Но почему четырнадцать? Пятнадцать всего… Кого же пропустили? Ага, нет в
списке Павлика Лысака… Радостно забилось сердце — про него ничего не знают, значит, есть
надежда…
— Правильно? — смешливо прищурил глаза Хаптер.
— Как вам угодно… — пожал плечами Качуренко.
— Пункт второй: у пана ортскоменданта нет списка ваших тайных сообщников — мы это
говорим откровенно, но он должен у нас быть. Самый простой способ — получить его от вас,
ферштейн?
— Не пойму, о чем речь… Какая банда, какие сообщники?..
Хаптер с удивлением уставился на Качуренко.
— Ой, не советую… ой, не советую… Не стоит строить из себя идиота, так как мы знаем:
Качуренко на самом деле не идиот. Вам, уважаемый, предоставлена последняя возможность.
Либо честное и безотказное сотрудничество с новой властью, либо же пожизненный концлагерь,
если не… Можете мне поверить, уважаемый Качуренко, победители установили железный
порядок, и он не дает никому надежд на смягчение.
— Мне нечего сказать ни по одному из этих пунктов, не компетентен в этих делах.
— Разве не нарочно оставили пана Качуренко в наших тылах?
— Я случайно, как последний олух, попался. Считайте пленным.
— Считаем тем, кто пан Качуренко есть на самом деле.
Хаптер с ортскомендантом снова долго переговаривались, Цвибль менялся на глазах,
благодушие и спокойствие постепенно сплывали с его холеного и самоуверенного лица, оно
становилось суровым, каменным.
— Пан Качуренко отрицает свою принадлежность к банде?
— Отрицаю.
— Пан Качуренко не согласен сотрудничать с новой властью?
— Остаюсь до конца преданным власти своего народа.
Андрей Гаврилович полагал, что на этом допрос завершится и ему объявят приговор. Но
комендант молчал, смотрел в окно. Хаптер незаметно выскользнул из кабинета. «Позовет
палачей, — похолодело на сердце Качуренко. — Что ж, этого не миновать… надо пережить и
это…»
С Хаптером в комнату вошел Павло Лысак.
Даже посветлело кругом — родная душа появилась. Только сердце сжалось от сожаления —
пусть уж сам запутался, как перепел в сетях, за что же должен мучиться парень?
— Садитесь, пан Рысак, вот сюда, уважаемый…
Переводчик подчеркнуто почтительно указал Павлу на дощатую, окрашенную в коричневый
цвет табуретку.
Качуренко что-то пронзило мозг. Не мигая смотрел на своего водителя и уже не знал, что
думать. Да это же он, Павло Лысак, сидел на табуретке… Почти солдатским шагом
промаршировал на указанное место, резко повернулся, влип в табурет, послушно сложил
пятнистые от машинного масла руки на круглых коленях, не глянув на Качуренко и даже обойдя
взглядом Хаптера и Цвибля. Нет, не похоже, что он готов лезть в пасть удаву, видно, парень
переносит беду достойно, ведет себя, как положено настоящему человеку перед лицом большой
опасности.
Со жгучим сожалением в сердце смотрел на него Качуренко. Он в самом деле любил Павла
так, как можно любить только сына, кому-то, может быть, хмурым, неуклюже сложенным
показался бы парень, а для Андрея Гавриловича он был красавцем, настоящим казаком с теми
грубовато-нескладными чертами, которые и являются эталоном мужской красоты.
— Уважаемый Качуренко, — лениво процедил Хаптер, — присмотритесь-ка внимательно к
человеку, сидящему перед вами…
Удивлялся Андрей Гаврилович — откуда у парня такая выдержка, такая сила воли? Словно
эта комедия с очной ставкой его и не касается. А может, боится, что, взглянув на своего