слову, ничего не мог понять, сливались для него все чужие слова в одно.
Из молочной непроглядности снова донеслось петушиное кукареканье, на ближней сосне
пискнуло что-то живое, то ли зверек, то ли птица, видимо, какой-то из лесных обитателей уже
откликнулся на зов дня. Затем послышался собачий лай.
— Теткин Жучок, — уверенно сказала Кармен.
— Тише! — прикрикнул Спартак. Он ловил ухом, с какой именно стороны долетал этот
лай. — Подъем! — решительно скомандовал и встал первым. Серая кочка сразу же ожила. Ганс
без перевода понял приказ.
В лесной сторожке, еще не зная про гостей, пробужденные голосом Жучка насторожились.
— Кого-то уже несет, — недовольно проворчал Гаврило, натягивая штаны.
— Наверное, кто-то из хлопцев, — зевнула Приська.
— Не в ту сторону Жучок лает…
Опытный, всезнающий и всевидящий Гаврило знал, с какой стороны могут подходить
«хлопцы», а с какой кто-нибудь посторонний. Жучок предупреждал — идут не с той стороны.
— Может быть, заблудились, взгляни-ка, что за окном, дубов не видно.
Гаврило видел, какое молоко за окном, допускал, что «хлопцы» могли и заблудиться, но
знал и другое: сейчас только смотри да смотри…
Уже одевшись, взялся за крючок, задержался на минутку:
— А может быть, это… может быть, Прися, подадимся, пока не поздно, куда…
Тетка Прися с шумом спрыгнула с кровати, даже пол зашатался под нею, — была из Вовчьей
породы, — с упреком взглянула на мужа, фигура которого еле виднелась в предрассветном
мраке.
— Боишься?
— Да что ты! — возмутился Гаврило. — Не обо мне речь. За тебя тревожусь — что ни говори,
а баба…
— Сама знаю, кто я, а ты не забыл, для чего здесь посажен?
— Да оно так. Думалось, что, может быть, и не дойдут…
— Думалось-думалось… Иди вот и рассмотри, кого там несет… Время теперь такое, что всего
можно ожидать…
— Да иду же…
— Ну и иди, а то разговорился… бабу пожалел… Раньше не жалел, а тут разжалобился…
утешитель…
Только на широком, захламленном дворе, огороженном тщательно отесанными сосновыми
жердями, прибитыми к дубовым столбам в два ряда, окруженный своими конвоирами и одетыми в
какие-то несуразные одежды стариком со старухой, оглушенный лаем вертлявого Жучка,
который сразу же почувствовал в нем смертельного врага, наскакивал с разных сторон, хотя его
никто и не натравливал, Ганс Рандольф окончательно понял, что все, что с ним произошло, было
не сном, а самой ужасающей действительностью. И убедила его в этом старуха, похожая на
какое-то странное существо. На ней были огромные растоптанные сапоги, сшитые из старой
киреи, простроченные по бокам рыжими нитками так, что казалось, эти сапоги, были созданы из
густого нитяного плетения; сборчатая полотняная юбка, окрашенная ольховым соком и сшитая
из десяти кусков, покрытая старой клетчатой поневой, приданым покойной матери; могучую
округлую грудь и живот прикрывал рабочий передник; на голове, поверх очипка — носила его,
как и каждая порядочная молодица, до преклонного возраста, так как вовсе не считала себя
старухой, — торчал рожок-треугольник, образованный старым платком, который, по мнению
Гаврила, нисколечко не старил его подругу.
— Го! А это что за чучело такое? — спросила тетка Приська после того, как поздоровалась с
племянницей и внуком. — Где это раздобыли такого долговязого? Не немец ли?
Ганс видел, что речь шла о нем, и понимал, что эта аборигенка дивится его жалкому виду:
штаны не хотели держаться на веревочке, сползли чуть ли не до коленей и норовили опозорить
своего хозяина.
— В зубах держит?.. — не переставала удивляться тетка, а дядька Гаврило тем временем не
штанами Ганса интересовался, а настороженно косил на лес, бдительным глазом пробуя
заглянуть за молочный занавес, расспрашивал Спартака:
— Следом не идут? Вас кто-нибудь видел?
Тетка Приська, услышав этот вопрос, присоединилась к Гаврилу:
— На какого черта вы притащили сюда эту нечистую силу? Где вы взяли его, окаянного?
Спартак объяснил, что пленный немец является самым удобным способом для
транспортировки поклажи. Тетка уж было и рот раскрыла, чтобы высказать свое отношение к
такого рода затеям, но Кармен ее опередила, сказала, что Спартачок совершил подвиг — взял в
плен немца, который мог арестовать их самих.
— Вот тебе и Партачок! — довольно сузила и без того узкие, по-монгольски раскосые глаза
тетка. А я все думала — дитя.
Когда же услышала, что сестра Платонида велела в первую очередь передать привет какой-
то двоюродной тетке, так и пронзила глазом Гаврилу.
— А я же тебе говорила… Беги немедленно, зови Явдоху.
Гаврило закашлялся, быстро принялся сворачивать цигарку из такой крепкой и вонючей
махры, что ее слышно было в лесу за километр, а сам все посматривал в ту сторону, откуда
родственники притащили на подворье пленного.
Затем кивнул головой.
— Да придется, придется… Если не перебежали в другое урочище, они же теперь… они же
того… на заячьем положении.
Идти на розыски ему не пришлось. Уже совсем рассвело, бело-молочный туман стал похожим
на разведенную сыворотку, и из нее явилась знакомая фигура Саввы Дмитровича Витрогона,
который для Гаврила и Приси и поныне был самым высоким начальством.
Спустя какой-то час великий знаток истории древнего мира, интерпретатор всеобщей
истории человечества Гай Юлий Цезарь, а проще калиновский учитель Лан, старательно добывая
из памяти все слова и фразы немецкого языка, который он в свое время изучал, придирчиво
выспрашивал у обескураженного и оторопевшего Ганса военные тайны. Расспросили его о
вчерашней операции Кальта в лесу, узнали, что их партизанская база уже разрушена, а выдал ее
сам шеф Калинова.
— Неужели Качуренко? — даже задохнулся Нил Силович Трутень.
— Вранье! Провокация! — рассвирепел Агафон Кириллович Жежеря.
— Переспросите еще раз, — сурово насупив широченные брови, приказал прокурор Голова и
многозначительно переглянулся с судьей.
Переспрашивали, уточняли, допрашивали перекрестно — получилось одно: нежданных
гостей при вступлении их в поселок встретил именно шеф этого же поселка. И именно ефрейтор
Кальт официально сообщил солдатам, что шеф района, представитель самой высокой власти,
добровольно сдался завоевателям и начал им помогать.
— А мы здесь ждем! — сурово пробасил после глухой паузы Исидор Зотович Голова, слова
его прозвучали как самое суровое обвинение Качуренко.
Откликнулся Роман Яремович Белоненко. Его голос в утренней тишине прозвучал
незнакомо, по-новому, с командирскими нотками. Комиссар принимал на себя всю полноту
командования.
— Усилить охрану, организовать патрулирование. Мы с товарищем Кобозевым идем в
разведку, узнаем, в каком состоянии наши базы. Старшим в лагере остается товарищ Витрогон.
— А может быть, Витрогон лучше бы… Он дорогу в лесу знает.
— Дорогу покажет Гаврило. Витрогон, если что, выведет группу в надежное место.
Когда уже разведчики вышли из лагеря, Кобозев спросил:
— А с этим как? С пленником?
— Судить будем…
Вскоре над Гансом Рандольфом начался народный суд.
XX
В кабинет Цвибля неслышно вплыла секретарша, нежно проворковала:
— Цу миттаг эссен.
Ортскомендант Цвибль, не раздумывая, поднялся, направился к двери, за ним, почтительно
склоняясь, пошел Кальт, и только Петер Хаптер не сдвинулся с места. Может, не привык так рано
обедать, а может быть, еще и не заработал еду. Скорей всего, так и было, потому что Цвибль,
выходя, что-то ему пробормотал, он послушно кивнул головой.
Они остались в комнате втроем. Переводчик перешел за стол, но садиться в комендантское
кресло не посмел, замер на стульчике сбоку, оперся локтем на угол массивного стола.
Павло Лысак провожал коменданта из кабинета стоя.
— Прошу садиться, — сухо приказал переводчик.
Хаптер не торопился. Внимательно осмотрел собственные ногти, осторожно отодвинул от
края стола какие-то бумаги, посмотрел на окна, тоскливо покачал головой:
— Осень.
Проговорил таким голосом, словно единственной неприятностью было то, что в Калинов
пришла осень.
Павло Лысак тоже смотрел в окно, отметил, что осень в самом деле пришла на калиновские
улицы, но это его нисколечко не волновало, чувствовал себя одиноко всегда, какое бы время
года ни царило в природе. Что же касается Андрея Гавриловича, то ему было все равно. Для него
все времена года потеряли свои краски. Для него все кончилось. Тело еще жило, страдало, мозг
жил своей жизнью, но из всех чувств, доступных ему, осталось страдание, болезненное
ожидание конца.
Переводчик начал:
— Паны обедают… Не правда ли, уважаемый, вам странно, что в двенадцать у них уже
миттагэссен? Наш брат украинец откладывает трапезу поближе к вечеру, чтобы наработаться,
как вол, чтоб желудок не разбирал, что в него пихают, — давай, давай, борща, каши, затирухи,
картошки…
Избавившись от хозяйского глаза, переводчик стал неузнаваем, из Хаптера переродился в
Хаптура, снова был украинцем, который больше всего любит и умеет подшутить над собой.
Собеседникам было не до веселого настроения переводчика, они оказались неспособными
достойно оценить тонкую иронию, отшлифованный европейской культурой природный талант
мыслящей личности Петра Хаптура.
Он заметил это сразу же, нахмурился и то ли обиделся или просто определил, что не стоит
рассыпаться бисером перед свиньями, заговорил более глухим и более серьезным тоном:
— Пока пан комендант обедает, у нас будет возможность поговорить. Поговорим, как свои
люди.
Он повел разговор о таком, что Качуренко, слушая, только время от времени глотал
пересохшим горлом сухую слюну и его бросало то в горячий пот, то окунало в ледяную воду.
— Вы, уважаемые, предполагаете, что, допрашивая вас, хотят что-то выведать, о чем-то
узнать? Да не будьте же, хлопцы, олухами, а поймите раз и навсегда: чихать хотел, уважаемый
Качуренко, пан комендант на ваши показания. Ему о вас известно больше, чем вам самим о себе,
он знает не только то, что вы делали вчера, позавчера, десять лет назад, он знает даже то, о чем
вы думаете сейчас…
Качуренко с трудом перевел дыхание.
— Вам приказано остаться в тылу, велено организовать банду из отпетых партийцев, вы
заложили базы, харчи и оружие упаковали в ямы, а ортскомендант Цвибль, назначенный еще
задолго до вступления в Калинов, уже ведал, чем вы заняты, что думаете, к чему готовитесь…
Качуренко не мог этому поверить — откуда такое могло быть известно какому-то Цвиблю?
Это уж, прибыв сюда, раскопал, это, видимо, нашлась подлая душа, выдавшая врагу и склады и
тайну, ту, которая была известна немногим.
— Все напрасно… Все напрасно, уважаемые. Ваша игра — если ее можно назвать игрой —
проиграна, советские порядки не выдержали испытания, как видите, не хватило ума у «рабочих
и крестьян» управлять государством, не хватило… Ну в самом деле, уважаемый Качуренко! Кто
вы такой? Обыкновенный простак, извините за выражение. Взять хотя бы это — вам поручили
организовать банду террористов, а вы… в первый же день оккупации попали в каталажку, сидите
вот на деревянной табуретке, а пан Цвибль разыгрывает с вами комедию допроса…
Качуренко клонил голову, стыдно было не перед этим болтуном — перед самим собой.
Руководить районом он умел, а вот что оказался на этой табуретке…
— Поговорим откровенно, мы с вами украинцы. Независимо от того, кто как сегодня думает
и как понимал жизнь вчера. Сегодня ясно: армия Гитлера через неделю-другую возьмет Москву,
еще до наступления зимы будет на Урале…
Качуренко невольно поднял голову, в его потухших глазах вспыхнул огонек. Переводчик это
уловил.
— Да, да, уважаемый Качуренко. С полным разгромом армии Буденного открывается путь на
Москву. Осень, уважаемые, это время сбора урожая. Гитлер пожинает невиданный за всю
историю урожай.
Качуренко, если бы имел физическую силу, если бы не пересохло у него во рту, если бы не
жгло так в груди, возражал бы, кричал, ругался, доказывал бы, что все это вранье, но сейчас он
был способен только на одно — на молчание. И он молчал.
Переводчик был опытным психологом, он понимал людей, поэтому безошибочно определил,
что допрашиваемый не верит ни единому его слову. Возможно, кто другой в такой ситуации стал
бы сердиться, ругаться, но не Петер Хаптер.
— На вашем месте, в вашем положении, я тоже не поверил бы во что-либо подобное. К
сожалению, факты — вещь упрямая. Я говорю, к сожалению…
Петро Хаптур заговорил про Украину, про «многострадальную неньку Украину». Про давние-
давние времена, когда еще шумела Сечь. С патетической грустью вспоминал недавние времена,
когда не утвердились на украинской земле ни Центральная Рада, ни Скоропадский, ни
Директория, ни Петлюра, ничего не мог поделать и Тютюнник, вместе с ним ему, Петру Хаптуру,
недоученному студенту из хутора Затуляки, который располагался в овраге, рядом с зеленой
рощей, пришлось драпать и искать приют на чужбине.
— Великий фюрер Германии вернул украинцам все привилегии и права. Он восстанавливает
нашу державу. В славном городе Львове Ярослав Стецько уже формирует кабинет украинского
правительства, украинская добровольческая армия под руководством подхорунжего Андрея
Мельника поднимает знамена.
На лице Качуренко с трудом обозначилась улыбка. И этого не пропустил внимательный глаз
Петра Халтура.
— Не верится?.. И в самом деле трудно поверить, уважаемые, в такое счастье. Украина
будет принадлежать украинцам…
И сразу же предостерег, сурово предостерег, стукнув по столу кулаком.
— Безусловно, не всем украинцам. Только достойным, Тем, кто навсегда забудет о
большевистских обещаниях, о службе-дружбе с русскими. «Универсалы» Хмельницкого новая
Украина отменяет раз и навечно… Вот так, уважаемые.
Петро Хаптур выговорился. Он считал, что нарисовал такую убедительную картину, которую
только сумасшедший мог бы отрицать. Андрей Качуренко вполне допускал такую мысль, что
Гитлер мог дать разрешение на создание марионеточного правительства Украины, которое
должно было стать орудием задурманивания, ослепления и разъединения украинского народа.
Понимал и то, что переводчик рассказывает об этом ему с Лысаком не по доброте душевной, не
потому, что он «украинец», а имея в виду свое. Поэтому молчал, тем более что его ни о чем не
спрашивали.
Павло Лысак сидел, откинувшись на спинку стула. Казалось, речь переводчика не задела
его сознания. И у Качуренко почему-то нехорошо, тревожно встрепенулось сердце — при
появлении Лысака почувствовал было себя уверенней, а тут сразу стало ему так одиноко, что
даже на душе похолодело.
Качуренко безнадежно клонил голову, минутный интерес к жизни, к людям снова куда-то
исчез, снова он стал безразличен ко всему, и все же хотелось одного — как-то спасти Лысака, он
молод, глуп, жизни не видел, не успел еще ничегошеньки сделать ни хорошего, ни плохого,
зачем же должен гибнуть преждевременно? Но как спасешь? Та Украина, которую обещает
Гитлер, рассчитана на послушных, согласных склонять шею, а Лысак имел непокорный характер,
воспитанный советским строем. Этот не покорится, будет бороться. Поэтому именно для этого
стоит ему спастись…
Петро Хаптур ходил по комнате. Может быть, засиделся, может быть, ноги затекли или