человеке.
Вдруг словно прорвало плотину или, может, гроза расщедрилась наконец на ливень, все
присутствующие заговорили весело, хотя и нервно:
— А и в самом деле, смолкли…
— Кажется, еще с обеденной поры…
— Похоже, остановили их…
— Позиция у наших выгодная… Я прикидывал на карте…
Не сговариваясь, впились глазами в начальника районной милиции Луку Лукича Кобозева,
человека, всегда бывшего на виду, так как щеголял он в такой форме, в такой фуражке, что
перед ним невольно встанешь по стойке «смирно». И хотя у тебя за душой и намека нет на
какую-либо провинность, но душа эта, видимо, от испуга, что может сотворить что-либо
непотребное, дрогнет и зажмется в самые пятки. Только сегодня увидели калиновцы Луку Лукича
не начальником милиции, а обыкновенным человеком и с трудом узнали его. Он сидел тихонько
в уголке, замаскировавшись в штатский, уже ношенный костюм, внимательно рассматривал
хромовые ботинки.
Когда Кобозев заговорил о карте и выгодной позиции, его сразу же окружили со всех
сторон, почувствовав в нем военного спеца, даже стратега.
— Ну-ка, ну-ка, Лука Лукич, объясните…
Лука Лукич уже готов был объяснять, развернуть, как это он умел и любил, целую теорию,
полную предвидений и гипотез, но вопрос о том, где же она, эта позиция, где этот рубеж, на
котором наши войска остановили обнаглевшего врага, загнал калиновского стратега в глухой
угол, и он заколебался.
— Где же… Думаю, на Днепре… Водный рубеж…
В мертвой тишине слова утонули, как в вате. Далекий-далекий гром со вспыхнувшей
молнией то ли подтвердил, то ли опроверг сказанное. Присутствующие не удовлетворились
объяснением, они и сами так полагали: широководный Днепр — неприступный рубеж для врага,
обнадеживающая преграда.
— Ну, а слухи… слухи… Что вы о них скажете?
— Какие слухи? — насторожился начмил.
По поселку упрямо ползли слухи о том, что враг будто бы прорвался через Днепр и даже
через Десну перемахнул.
— О каких слухах речь? — сурово переспросил Кобозев.
— О прорыве… На Днепре будто бы… — откликнулся Агафон Кириллович Жежеря. Все знали
его наивную откровенность — что в голове, то и на языке.
Лука Лукич не возразил и не обвинил Жежерю в пораженчестве, а, наоборот, авторитетно
подтвердил, что так и есть, враг неосмотрительно, не спросив брода, полез в воду, попал сдуру
вместе со своими танками и самоходками в западню между Днепром и Десной, и у наших теперь
только и дела — захлопнуть эту западню и бить его до победного конца.
— Что правда, то правда, — крикнул Станислав Иванович Зорик. — И как я сам до этого не
додумался? Ведь слышали же, как и вчера, и позавчера била наша артиллерия? И авиация
немецкая не летала…
Вражеские самолеты появились над Калиновом уже в первые дни войны. Сначала, заслышав
характерный отрывистый рев чужих моторов, все живое замирало к пряталось, а потом
привыкли, не обращали на них внимания, наверное, только потому, что летунам, видимо, не
было дела до Калинова. Он неподвижно лежал на зеленом ковре лесов, лугов и полей, а
самолеты плавали в пространстве где-то там, наверху. Только три дня назад внезапно и
неожиданно один коршун нацелился глазом на тихий, смирный Калинов. Не увидел тут никаких
важных военных объектов, не маршировала по его улицам пехота, не передвигались обозы
замаскированных желтеющими ветвями осени машин, вместо этого приметил на околице
местечка какую-то странную и печальную процессию да и решил хищно поглумиться над
человеческим горем.
В послеобеденную пору прощался Калинов с учителем пения в средней школе. Исполнилось
Аристарху Савельевичу ровно восемьдесят, напелся за свою жизнь человек вдоволь, поэтому в
день своих именин будто бы сказал: пора и честь знать, теперь, когда обрывается столько
молодых жизней, стоит ли ему, служителю искусства, замолкающего перед ревом пушек,
пребывать далее на этом свете? Близкие подумали, что старый учитель пошутил, а он взял да и
сдержал свое слово.
На похороны, невзирая на грозное время, собрались и стар и мал, ведь знали Аристарха
Савельевича все, — в молодые годы был дьяконом, выпестовал еще в годы царя-«освободителя»
при калиновской церкви прекрасный хор. А когда с «освободителем» покончили, траурное пение
калиновских хористов прозвучало так молодо и вдохновенно, что на ни в чем не повинного
регента обратило внимание жандармское управление. Напелся он в церковном хоре, намахался
тоненькой, как копеечная свеча, палочкой, а вскоре после революции одним из первых
объявил — и принародно, и в печати, — что не может больше петь старому миру, добровольно
отрекся от сана, понес новую песню в народ.
Во славу революции и народа загремели с тех пор песни в Калинове, пели их школьники в
классах и в знаменитом детском хоре, и как-то очень скоро забылось, что Аристарх Савельевич
вскормлен поповским родом, выучен религиозной бурсой, в прошлом регент церковного хора.
Печалились калиновцы, идя за гробом, медленно плывшим на человеческих руках,
вполголоса переговаривались, вспоминая жизнь Аристарха Савельевича.
Вороньей стаей плыли в вышине далекие самолеты. На них уже не обращали внимания.
Поэтому никто не заметил, откуда низвергся этот крестатый злодей, как он откололся от своей
стаи и подкрался незаметно, но только сразу пронесся черной смертью над кладбищем, сыпанул
пулями и пошел на разворот. На какой-то неуловимый миг замерла толпа, а затем рассыпались
люди во все стороны, ломали кусты и деревца, сваливали старые подгнившие кресты,
карабкались на ограду, калечились, разбегались по улочкам на чужие дворы и огороды. И только
Аристарх Савельевич спал вечным сном, безразличный к реву чужого самолета, к крикам живых
и стону раненых, корчившихся между могилками. Прошмыгнул и во второй раз самолет над
кладбищем, снова полоснул пулеметной очередью, а в довершение ко всему еще и бомбы
сбросил — одна упала на кладбище, вторая взорвалась в огороде, возле хибарки сторожа, но на
этот раз никого не задело — люди были далеко.
Аристарх Савельевич до самого вечера покоился на давно забытом холмике чьей-то могилы
и только в сумерках был предан земле, лег в нее не один, а вместе с теми, кто первый в
Калинове пал от вражеских пуль. Нескольких тяжелораненых поместили в больницу, а остальных
разобрали по домам.
…После нескольких минут молчания, вызванных тяжелым воспоминанием, присутствующие
снова приступили к обсуждению животрепещущей проблемы.
— Чего гадать — погнали их в три шеи, поганцев! — с комсомольским азартом крикнул
Ванько Ткачик. Зиночка Белокор от восторга захлопала в ладоши, но никто ее не поддержал, и
овация не получилась.
Тогда, словно старая и мудрая черепаха из сказки, откликнулась Евдокия Руслановна:
— Стратеги! Полководцы!.. Все у вас быстро решается, мигом поворачиваете события в
желаемом направлении.
Если бы эти слова произнес кто-либо другой, на него зашикали бы, обвинили в
пораженческих настроениях, но старой большевичке, страстному калиновскому пропагандисту и
агитатору никто не посмел возразить. Еще в юные годы, и во время петлюровщины, и во время
деникинщины, прошла она подполье, что такое война, знала очень хорошо, не теоретиком была
в этом деле — практиком. Разве что первый секретарь райкома товарищ Беловол мог с ней
поспорить, но недели две назад был призван в армию, да еще, может быть, Андрей Гаврилович
Качуренко, который так не вовремя повез на станцию эвакуированных и где-то замешкался.
И все же спор должен был завязаться. Лука Лукич уже даже бросил какую-то
оптимистическую фразу, когда дверь открылась и вошел Роман Яремович Белоненко, секретарь
райкома партии, а за ним, как привязанный, проскочил учитель истории Юлий Юльевич Лан,
прозванный коварными школьниками Гаем Юлием Цезарем. За ним еле протиснулся сквозь
дверной проем заведующий райпотребсоюзом Семен Михайлович Раев, круглый, как мяч,
веселый, как свадьба, и, как магазин в мирное время товарами, переполненный душевной
добротой и щедростью. Цепко держа обеими руками авоську, Раев нес обществу харчи: ветчину
и колбасу, банки с консервами, пакеты с печеньем, полголовки сыра, сахар головками, а сверху
буханки черного хлеба.
— Эй, общество, не умерли вы тут с голоду? — весело перекрыл все голоса Семен
Михайлович и с шумом опустил на стол свою ношу.
Никто из присутствующих — то ли не были голодны, то ли и забыли уже про еду — не
взглянул не то что на авоську, а даже на самого Семена Михайловича, а он осекся, замолчал.
Глаза всех были направлены на секретаря райкома.
Роман Яремович не торопился… Растерянно сквозь слишком уж выпуклые стекла очков
скользнул взглядом по притихшей компании, щурился будто виновато, а от него молча и
терпеливо ждали слова, так как вернулся он из почтового отделения, где у онемевшего телефона
постоянно дежурил телефонист, надеясь, что телефон в какой-то миг оживет и можно будет хоть
что-нибудь узнать о последних событиях.
— Молчит… — грустным голосом сообщил Белоненко.
Легкий шум то ли недовольства, то ли отчаяния прошелестел по комнате.
— На мертвой точке… — добавил Юлий Юльевич.
За окном вспыхнуло яркое малиновое зарево, всем показалось, что это свет автомашины, и
Ткачик вскрикнул:
— Ну, наконец-то! Андрей Гаврилович! Едет!
Все прижались к окнам, но сразу же и отступили, так как начмил Кобозев — его власти был
подчинен весь транспорт в районе — знал, что фары наспех сколоченной полуторки были
слепыми.
Вслед за вспышкой над Калиновом глухо прогрохотало, как это чаще всего и бывает во
время грозы в сентябре. Но именно из этой кутерьмы и выплыла полуторка Лысака.
Словно свежий ветерок повеял в комнате, все искренне обрадовались Качуренко,
потянулись к нему, даже не услышали, как за окном загулял осенний ливень.
Вскоре следом за Качуренко вошел и Павло Лысак. Молча стряхивал с фуражки серебристые
капли, пристально осматривая присутствующих, словно приценивался: поместятся или не
поместятся они в расшатанном кузове его слабосильной полуторки. И молчаливо супился,
встревоженный тем, что людей набралось больше, чем могла взять его машина. Пристроился в
уголке, чтобы не беспокоить присутствующих, — был то ли скромным, то ли вышколенным.
Молча бросив на стул плащ, Качуренко подошел к столу, придирчиво осмотрел все, что
лежало на нем, зябко потер ладони и, блеснув голодными глазами, ловко ухватил острый
охотничий нож, отрезал кусок ветчины, прямо руками оторвал от буханки краюху, жадно, не
прожевывая, глотал куски, а секретарь райкома Белоненко ровным, даже слегка казенным
голосом, как это часто бывало на заседаниях райкома, докладывал о том, что Калинов в данный
момент погрузился в сплошной мрак, лишен телефона и другой связи, без электроосвещения, без
тепла и надежды, опустевший и тихий, хотя его, кроме мобилизованных и эвакуированных, никто
не оставлял, — напуганный неизвестностью люд затаился, замер.
Качуренко слушал или не слушал, глаз не поднимал, ни на кого не смотрел, и неизвестно
было, знает обо всем либо ошеломлен так, что не находит слов.
Насытился скоро, недоеденные куски хлеба и мяса небрежно бросил на запачканное
зеленое сукно, то самое, которым он когда-то так дорожил и которое требовал от уборщиц
вытирать разведенным нашатырем, жадно выпил воды, ребром ладони вытер шершавые от ветра
губы.
— Все? — переспросил хрипловато, хотя и видел, что здесь все.
Секретарь райкома уже хотел было сказать слово, но его опередил придирчивый и
нетерпеливый заготовитель Жежеря:
— Может быть, нам объяснили бы наконец обстановку и наше положение, а, хлопцы?
Качуренко властно поднял руку. Это был жест сурового учителя, успокаивающего
расшалившихся учеников.
— Спокойно, товарищи! Объяснять обстановку нет необходимости.
— Но ведь смолкло же… И самолеты притихли… — робко произнес судья.
— Положение наше, товарищи, прояснилось до конца, — не приняв во внимание слова
Комара, продолжал Качуренко. Помолчав минуту, незаметно подтянулся, встал «смирно» и
сказал тоном приказа: — Слушай мою команду. Смирно!
И все, кто как умел, встали смирно.
— Слушать первый боевой приказ: согласно решению бюро райкома и обкома партии наш
партизанский отряд объявляю действующим.
Теперь уже кто не умел или забыл, как надо стоять в боевом строю, невольно встал по
стойке «смирно» и замер на месте.
— Командовать отрядом поручено мне. Комиссаром назначен товарищ Белоненко. С этой
минуты мы боевая единица. Вопросы есть?
Вопросов не было. Присутствующие к этому были давно готовы, ведь все они добровольно
согласились остаться во вражеском тылу. Единственное, что их до этого времени расслабляло, —
надежда на то, что вражеская нога не достигнет Калинова. Все сомнения, все тайные надежды
теперь развеялись как предутренний сон. Спрашивать было не о чем.
— Тогда вольно! — совсем не по-военному приказал командир, но партизаны, ошарашенные
неожиданностью, еще какое-то время безмолвствовали. — Собирайтесь и — по коням!
Засуетились, заговорили, закашляли, затопали, укладывая котомки и сумки, звякали
оружием, кто-то кого-то упрекал, кто-то сердился, не сразу и заметили, что в комнате появился
посторонний человек.
— Ванько! — прозвенел девичий голос, но поскольку он был похож на голос Зиночки
Белокор, то и подумал каждый, что именно она зовет комсомольского секретаря.
— Товарищ Ткачик!
Однако Зиночка была рядом с Ваньком, а голос доносился от двери, прокурор Голова
первый увидел постороннего человека и обратил на это внимание Ткачика. Ванько, не медля,
пробрался к выходу и встретился глазами с соседской ветреной девчонкой Килиной, известной
под многозначительным псевдонимом Кармен.
— Иванко, — прошептала она печально, — скорее в больницу…
— Что случилось? — встрепенулся и побледнел Ткачик.
— Мать, — Килина судорожно глотнула слюну.
— Ей хуже?
— Она… она…
И исчезла за дверью.
Ткачик машинально поднял дрожащую руку, пригладил непокорные волосы. Подступил к
Качуренко, залепетал:
— Там… Мать… в больнице… Медсестра зовет…
Качуренко задумчиво смотрел на хлопца. В поселке были ошеломлены расстрелом
калиновчан с самолета. Несколько раненых уже умерли. Теперь подошла очередь и матери
Ткачика…
— Что ж… беги. Я пока еще буду здесь, утром встретимся.
Ткачик молча схватил винтовку и выбежал из комнаты.
Вскоре комната опустела. Сквозь раскрытое окно было слышно, как спорили,
переговаривались возле полуторки новоявленные партизаны, далекий гром откликался уже не с
запада, а с востока.
Белоненко и Качуренко остались в комнате вдвоем. Понимающе посмотрели друг другу в
глаза, вздохнули.
— У меня, Роман, здесь еще дела, а ты веди хлопцев…
— Может, не стоит оставаться? — блеснул стеклышками очков Белоненко. — Толком
обстановку не знаем — где враг, где наши?
— Думаю, день-два в нашем распоряжении еще есть, — высказал предположение
Качуренко, — но ждать не будем. Выведем отряд в лес.
— Подумай, Гаврилович, время опасное…
— Волков бояться… Мне и в самом деле нужно еще кое с кем поговорить, успокоить людей.
На базу, Роман Яремович, не спешите. Остановитесь лучше у Гаврила, у него сторожка
просторная, и люди они надежные. Гаврило укажет, где можно стать лагерем. Кроме того, завтра