— Я вам покажу этот лесок, — охотно стал одеваться и молчавший до этого муж Ванды.
И все тут переглянулись с каким-то облегчением: Журанов — с добродушным мужем Ванды, сама Ванда — с сыном. Словно бы все позабыли сразу о нарочитой, изощренной приветливости Валерика, словно бы всем и пригрезилось общее, что связывало их всех, — ну хотя бы тот балкончик, который, помнится, никогда не прятал от дождя, настолько был маленький. А может, лишь ему, Журанову, представилась та огражденная гнутыми прутьями махонькая колыбелька на высоте.
Шаркающий звук пилы, который доносился с соседнего двора, заставил его посмотреть туда, за терновниковые заросли вдоль забора, но никого из пильщиков Журанов не разглядел. Пила взвизгивала поначалу, а потом, уходя в дерево, шаркала все сытее, и Журанов знал, что звук этот на расстоянии истает вовсе, перейдет в шум деревьев.
— А вы не охотник? — внезапно спросил у Журанова его добродушный спутник.
Как будто и вправду Журанов был охотник, с горячими глазами любил снимать со стены ружьецо и протирать, сдувать с него пылинки, гильзой отмеривать дробь и сыпать этот железный горошек в дрожащую ладонь — до того он обрадовался разговору об охоте, заглядывать стал в лицо своему добродушному спутнику, вопрошать у него и ахать, хотя и не был он, Журанов, охотником, а только мечтал побродить с ружьем по лесам, только завидовал своему коллеге по институту Сечину, Сергею Христофоровичу, который всякий понедельник так складно и захватывающе рассказывал о своих приключениях, будто ничего интереснее охоты и не было на свете. И вот теперь, вспоминая Сергея Христофоровича Сечина и увлекаясь разговором об охоте, Журанов находил с проницательностью, отчего прежде так занимали его рассказы институтского охотника, подобно тому, как теперь казались такими умными рассказы вот этого невооруженного охотника: чтобы не помнить своих тревог, не помнить той единственной комнаты своей, не знать ничего. Да, мы порою так рады незамысловатым словам и готовы слушать человека, рассказывающего об охоте или спорте, и вот мы слушаем, слушаем, и наши умные дела меркнут перед чужими увлечениями, нам тоже хочется жить просто, не отягощать свою жизнь разными сложностями. Слушая спокойного человека, мы завидуем ему и даже не предполагаем, какие противоречия и сомнения беспокоят и его душу. Счастливый человек, думаем мы.
Он был вовсе не прост, счастливый Вандочкин муж, и потом, когда они исходили немало, развлекая один другого все тем же разговором об охоте, Журанов спохватился, что охотник этот очень понял его настроение, его неустроенность и былями своими хочет его усыпить. Журанов даже почувствовал оскорбление и замолчал.
А спутник мгновенно уловил перемену в его настроении, больше не стал докучать, шел и посвистывал, такой сообразительный, такой наблюдательный, как и полагается быть охотнику.
Все-таки исходили они немало, теперь возвращались усталыми, точно плотно поели. Журанов никак не мог припомнить, что такое он должен не упустить, о чем неважном он должен не забыть, и, едва услышал шаркающий звук пилы, вздохнул: ах да, ведь он ждал этого звука пилы! Всякий пустяк его радовал теперь, и вот он вслушивался, как пила взвизгивает поначалу, но вскоре уже приглушенно членит дерево, а под конец опять пронзительно зудит, и почти одновременно слышится мелодичный звон отставляемой пилы и стук отпиленного чурбана.
Может быть, он и постоял бы некоторое время на крыльце, дыша запахом опилок, если бы не померещился ему из распахнутых дверей знакомый голос, уж очень знакомый голос, будто бы голос Ирины.
— А мы хотели вас искать, Дмитрий Алексеевич, — и тревожно, и в то же время словно бы игриво произнесла Ирина и знакомым, сто раз знакомым движением провела по виску, поправляя мнимое колечко волос.
В первое мгновение он едва не потерялся, точно все это происходило там, там, в той единственной комнате, где оставались его вещи, где ходила, где жила тихая, вежливая жена его, Майя. Но когда он подумал, что Ирине в клинике дали новый адрес его, оставленный им для сотрудников института, и что приехала она все же одна, то уже с любопытством взглянул на эту бедную девочку, которой нелегко в эти минуты, как ни приветлива она. Бедная, бедная, думал Журанов, глядя на эту девочку; бедная, бедная. «Мам, я пошла», — слышал он теперь другой, давнишний голосок ее, ломкий от своего превосходства, и словно впервые прислушивался к ней, выросшей на его глазах, и словно впервые видел, какая она красивая девочка, красивее мамы, хоть и совершенно не похожа на красивую свою маму. Даже страшно за нее, такая она красивая, черноглазая, чернобровая. Бедная, бедная, думал Журанов, припоминая отношение этой девочки к себе и сочувствуя ей теперь.
— А мы хотели вас искать, Дмитрий Алексеевич! — воскликнул затем и Валерик, и это был уже немного другой Валерик, не такой, как утром, как раньше, тоже улыбчивый, как утром, но сейчас по-настоящему душевный.
И Журанов, вдруг увидев сразу, как на одном портрете, Валерика и Ирину, почувствовал расположенность этого мальчика и этой девочки друг к другу и что они уже познакомились и, кажется, понравились один другому, что они ждали его и то и дело спрашивали, ну где же бродит Дмитрий Алексеевич, хотя на самом деле хотели, чтобы он подольше бродил. Им и теперь еще было хорошо, это же так заметно.
— Сбежал я из Москвы, сбежал! — словно бы покаялся Журанов, довольный тем, что объясняться во всем приходится лишь с Ириной.
— А вам здесь будет лучше, — подхватила Ирина.
Его всегда поражала в жене, а вот теперь поражала и в Ирине способность говорить правдивым голосом неправду, и пускай Ирина не знала того, что он больше не вернется в ту единственную комнату, а все равно ведь надо уметь притворяться, будто ему, Журанову, и впрямь должно быть лучше в чужом доме.
— Как бы я играла на рояле? Вы еще не совсем здоровы, и я бы не играла, я бы всю учебу в консерватории запустила. А вы бы мучились, что я не играю.
— А я бы тоже играл, — отчаянно возразил Журанов. — На гитаре, — и представил себе ту заброшенную гитару, которая давно валялась среди хлама в верхнем отсеке кладовки и которую на памяти Ирины он, кажется, ни разу не брал в руки.
— От долгого бездействия она, конечно, приобрела качества бандуры, — с некоторой робостью, не совсем веря в то, что он шутит, продолжила Ирина.
Валерик хохотнул, взглянул на нее страстно и похорошел оттого, что ему, конечно же, нравилась, очень нравилась Ирина. По его возбужденности заметно было, что он вот-вот вступит в веселый разговор, что ему очень хочется сказать что-нибудь умное, необыкновенное, дерзкое, но оттого, что он был ненаходчив, он казался глупее, чем утром.
«Если Валерик не найдется и наступит молчание, надо что-нибудь об охоте или спорте»… — размышлял Журанов. И он действительно, чтоб ничем не вызвать вдруг подступившей неприязни к этой девочке, к Ирине, стал пересказывать об охоте то, что слышал сам недавно. Валерик наконец заговорил тоже, дополняя известные ему охотничьи истории, и Журанов поделился с этой девочкой и с этим мальчиком, что вот теперь-то, может быть, ему и удастся поохотиться, а так он лишь мечтал, лишь завидовал Сергею Христофоровичу, своему коллеге. И за пустым разговором, уже совсем неинтересным для Журанова, потому что разговор этот сегодня уже повторялся, прошло время, и когда не стало больше о чем говорить, Ирина и Валерик взглянули друг на друга с любопытством: «Ну?»
— Пора, — ответила Ирина себе и Валерику. — А завтра опять приеду.
— Завтра обязательно! — почти с угрозой поддержал Валерик.
В глазах у Валерика была просьба, такая понятная ему, Журанову, и Журанов помялся, не смея провожать Ирину, сел опять и стал размышлять: «О чем это я хотел подумать?»
Ах да, он вспомнил как бы вновь все эти переглядывания Валерика с Ириной, смущение их и то, как весело поспешили они вон, и с рассеянностью сказал себе: «Эге!..» Как-то неловко ему было, что он такой старый и проницательный, что все уловил, и, лишь предполагая что-то, лишь смутно опасаясь то за Валерика, то за Ирину, он понимал, что ничего не волен нарушить, как бы ни был прав в своей предусмотрительности.
Станция совсем близко отсюда, и электричка, наверное, подоспела удачно, так что уже через несколько минут Валерик, запыхавшийся, румяный, влетел в эту комнатенку, где Журанов сидел и думал о нем, Валерике.
— Извините, Дмитрий Алексеевич, забыл свое новое место, — совсем чистосердечно выдохнул Валерик, застенчиво улыбнулся и тут же исчез.
Но через мгновение Валерик вернулся, извинился опять и взял какой-то томик, а уходить раздумал, стал спрашивать, ну как он, Дмитрий Алексеевич, освоился ли здесь, среди фолиантов и талмудов, и не закрыть ли форточку, и вообще вы тут, Дмитрий Алексеевич, не гость, а хозяин. Журанов знал, что Валерик очень хочет сделать ему что-нибудь доброе, и знал, отчего такая перемена в этом мальчике.
— Ирина обязательно приедет завтра, — пообещал Валерик. — Завтра у нас пир, соберутся ребята, мы заранее договорились, и все так удачно складывается!
«Да приедет, приедет Ирина, успокойся, мальчик», — мысленно говорил Журанов, любуясь им.
Валерик жил как? Когда он вскакивал в электричку, чтоб ехать в университет, то не садился даже в том случае, если вагон был пуст, и ему нравилось ехать стоя, совсем не прикасаться к ручкам сидений, пружинить ногами при остановках, и все на пути подмечать: виадук дачной станции, новые и словно бело-мраморные здания, немо лающую у автобусного павильона собаку. От избытка силы он совсем не мог сидеть эти сорок минут, эти сорок километров, и сознавал, что от того же избытка нерастраченной силы люди в электричке кажутся ему неинтересными, тусклыми, у каждого унылая дума на лице, а жить надо умнее, взахлеб, в счастливом ознобе, жить надо так, жить надо так… ну хотя бы вот так, как он, Валерик, видит свою будущую жизнь. Чтобы все объять, все испытать — и славу, и муки исканий, и предательство женщин, и мудрое добровольное одиночество, чтобы не пасть под грузом лет, не сотворить подлости, не унизиться, не растерять себя, вновь добиться успеха, и не стариться при этом, не стариться, а только поседеть! Воображаемая эта яркая жизнь еще не приветила Валерика, но он знал, опять же чувствуя дарованный ему избыток силы, что начнется она буквально завтра или послезавтра, и поэтому он так жалел едущих в электричке людей, так хотел внушить им простую истину, чтоб не жили они мелким, суетным, преходящим.
Он и в Журанове узнал обычного человека, прожившего лучшие годы как-то начерно, а если прибавить ко всему его болезнь и семейные неприятности, то ведь и совсем он неудачник, этот приятный гость, эта мамина первая любовь.
«А мама отчаянная женщина, — подумал он с восхищением, оставшись один, потому что отец с Журановым пошли поближе знакомиться в лес. — Дескать, прошу любить и жаловать: моя первая любовь».
Все склоняло его размышлять о Журанове и о маме, о тех обстоятельствах, которые портят жизнь или делают ее сладкой, и как это удивительно, что встречаются теперь пожилые люди, которые встречались когда-то в юности и не загадывали, что станут пожилыми. И уже можно подводить итоги, уже не сосчитать друг у друга морщин и седин, хотя мама пока без морщин и седин, а это Журанову не повезло, это Журанова побила обыденщина. «А он мужик ничего, — великодушно допускал Валерик. — Не такой уж зануда». И все-таки как удивительна встреча старых знакомых, очень грустная встреча, и неужели он, Валерик, через каких-нибудь двадцать лет тоже будет иным, не таким, как теперь, уже не с этими силами, не с этими упованиями, не с этими надеждами?..
Впервые и неуверенно коснулось его предчувствие зыбкости, непостоянства жизни, но в это же мгновение и распалось, потому что он был уже прежний Валерик, потому что вошла незнакомка, красавица и спросила:
— Дмитрия Алексеевича можно видеть?
Он оторопел, настолько хороша была эта девочка с завитками черных волос над чистым, яблочной свежести лбом, с глазами черными и большими и очень умными, и вмиг он разглядел незнакомку, даже ямочку над верхней губой, и особенно пленяла в незнакомке эта ямочка, подобная следу дождинки на стекле.
— Журанова то есть? — уточнил Валерик, вдруг почувствовав почти любовь к Журанову, не отводя своего взгляда и по незначительным, едва промелькнувшим в ее глазах душевным движениям находя, что он тоже ей понравился и что вот оно, вот оно, начало замечательной, совсем превосходной жизни.
И потом, чем далее они будут входить в разговор, и в тот, понятный лишь им двоим, разговор бессловесный, разговор взглядов, жестов, каких-то внутренних, сокровенных обмолвок и прозрений, Валерик со странностью будет открывать для себя, что чем более нравится ему Ирина, тем более нравится и Журанов, где-то бродящий в эту пору по лесу.
Едва она попросила ну хотя бы подержать в руках старинные книги, он охотно отозвался, так что знакомство, которому, кажется, оба рады были, вдруг начало развиваться с необыкновенной быстротой, и это лишь потом, через добрый час, они стали поговаривать, ну где же Дмитрий Алексеевич бродит, желая, чтобы он все бродил и бродил.
Но когда Журанов возвратился, Валерику изменило вдохновение, он сам почувствовал свою скованность, все не мог с прежней находчивостью вступить в разговор, и все из-за того, что был поражен проступившей долей неискренности, фальши в словах Журанова и Ирины, людей из одного дома.
И он надеялся, что красноречие вернется к нему, едва пойдет он провожать Ирину, об этом не могло быть и речи, что он пойдет провожать один, и взглядом, обращенным на Журанова, он просил и настаивал. Как только поспешили они с Ириной вон, возобновилась меж ними складная беседа, в которой каждый то и дело подхватывал слова другого, и Валерику приятно было говорить Ирине «вы» с такой интонацией, точно он говорит ей «ты», и он знал, что завтра уже будет говорить ей «ты». Завтра соберутся ребята, вина принесут, начнется пир, и подруги ребят будут веселы и наравне с ними пить вино, подражать в курении сигарет, и как удачно, что он думал позвонить Вере лишь сегодня, но сегодня уж, конечно, не позвонит. Завтра он будет сидеть на том торжестве с Ириной, которая будет лучше всех, красивее всех, и пускай ребята позавидуют ему: ну Валерик, ну ловелас!
Со станции, поглядев влюбленно на последний вагон отъехавшей электрички, Валерик побежал, потому что любой в его положении побежал бы, и прямо с крыльца, по забывчивости, влетел в свою комнатенку.
— Извините, Дмитрий Алексеевич, забыл свое новое место, — выдохнул он, извинился вторично, а уходить раздумал.
И уже не опасался, нисколько не опасался того, что Журанов поймет его восторженное состояние, уж только и думал о завтрашнем пире, что завтра приедет Ирина, что он будет ждать на платформе, как и договорились, и даже с цветами выйдет на платформу, пусть мама нарвет букет белых георгинов, одних белых цветов, и вот завтра уже не случайная встреча, а свидание, и завтра уже он будет говорить ей «ты».
Там пир, там веселье, напоминал себе Журанов, и все расхаживал по асфальтированному шоссе, подаваясь на обочину, если проносилась вдруг машина, обдавая влагой с колес и слепя дальнобойным своим светом. Временами он почти готов был уехать в Москву, позвонить приятелю и до ночи с ним просидеть. Но потом передумал, потом решил, что за шумом и песнями ребята не заметят его, он проникнет в темную комнатенку, они будут петь и кричать глупости, а он будет слушать все это с наслаждением.
Все-таки веселье еще не началось, хотя музыка уже слышна была, какой-то голос с магнитофонной ленты не то рассказывал, не то бредил, и несколько трезвых лиц выглянуло на стук двери. Валерик с Ириной тоже вышли навстречу, смущенные и покойные, как жених и невеста, и стали звать его к столу, едва не за рукав тянуть. Но что-то было иное в облике Валерика, не вчерашнее, и Журанов догадался, что Валерик спрашивал, пускай вскользь, Ирину о нем, и она тоже вскользь что-нибудь неопределенное отвечала, но и этого достаточно было Валерику, чтобы умерить свое радушие.
С оживлением усадили его как раз напротив Валерика с Ириной, и это было удачно, что как раз напротив этого мальчика и этой девочки, наблюдать которых ему казалось интересным и отмечать так же, как стали еще прекраснее от недовольства глаза у Ирины и как Валерик сжал ее локоток и попытался ободрить: «Ну-ну!»