Димитрий снял сумку с человека, сложил в нее все письма. Поискал у человека на груди, в карманах, — нет ли каких документов. Ничего не оказалось. Взглянул еще раз на еле мерцавшие огоньки деревни, подошел к лошади, сел в сани и повернул обратно…
Комдив еще не спал.
— Что, товарищ Киселев, неудача?
— А вот посмотрим, удача или неудача.
Димитрий рассказал о находке и вытряхнул из сумки письма. Комдив бросился помогать Киселеву счищать снег с писем. Димитрий с любопытством просматривал адреса.
— Самара, Симбирск, Москва, Самара, Казань, Москва…
Вдруг письмо дрогнуло в руках.
— Что? Что? Не может быть?
Еще раз взглянул на письмо и громко прочел:
— Москва, Василию Степановичу Киселеву.
Ну да, да, письмо двоюродному брату Димитрия. И почерк знакомый, милый почерк жены. Торопливо разорвал конверт. Дрожат руки, прыгают строчки перед глазами.
…Издевались, угрожали… Допытывались, где муж… Таскали по контрразведкам… Голодала, боялась за Мишу… Со службы уволили… Опять лишения… Переехала в другой город… Устроилась у одного товарища, адрес которого дал Алексей…
Димитрий вздохнул.
— Бедная, бедная!
Не скрывая горя, сел за стол, сжал голову руками.
— Милая Наташа, милый Мишка. Что-то с вами?
Комдив положил руку на плечо Димитрию и сердечно сказал:
— Ничего, товарищ, теперь знаете, где семья.
— Да, да, — встрепенулся Димитрий, самое главное, что мой путь именно в этот город.
Днем несколько раз перечитывал письмо жены. Только теперь заметил, что Наташа не указала адреса, в тексте письма упоминался только город и больше ничего. Ну, не беда, лишь бы добраться до города, а там разыскать уж не составит больших трудностей. Бережно уложил женино и Мишино письма в двойные стенки чемодана, распростился с комдивом и с вечера вновь выехал. Когда поднялся на бугорок, направо, внизу, увидел желтоватые огоньки.
«Деревня, — подумал Димитрий, — значит, надо забирать налево».
По спуску было много снегу, лошадь шла трудно, часто проваливалась. Все время смотрел вперед, стараясь не упустить из виду огней деревни и объезжая ее с левой стороны. Вот как будто деревня на прямой линии с Димитрием. Теперь надо сделать полукруг, забирая вправо, чтобы выехать на дорогу сзади деревни. Лошадь тяжело дышала. Киселев остановил ее, слез с саней. Подтянул подпругу, поправил хомут, дал лошади передохнуть.
— Ну, теперь поедем дорогу искать.
Скоро лошадь пошла легко по твердому насту. Сдуло ли снег с косогора, или начиналась дорога, Димитрий не знал.
Вдруг впереди метнулись темные фигуры.
— Стой! Кто едет?
Волна холодной дрожи обдала Димитрия с ног до головы.
«Вот они, белые! Что-то будет?»
Остановил лошадь.
— Свой, братцы!
— Стой!
Подошли три солдата в коротких полушубках, в пимах, серых вязаных шапках.
— Чей такой? Откуда?
— Братцы, голубчики, из России я, из Большевизии проклятой!
Димитрий постарался придать голосу радость.
Солдаты стали вполголоса совещаться.
— Што ж, видать, в штаб вести?
— Понятно, в штаб, как больше.
— Езжай в штаб. Мальцев, садись ты!
Один солдат сел в сани сзади Димитрия, взял ружье на изготовку.
— Держи на деревню. Вон огни впереди.
Лошадь вышла на накатанную дорогу и легко побежала. Въехали в деревню. Посреди деревни, у большого шатрового дома остановились. Солдат вылез из саней.
— Бери сундук. Иди за мной!
Димитрий взял чемодан и пошел за солдатом. У входа в дом остановил часовой.
— Что за человек?
— Со степи. В степи пымали. Из Большевизии.
— Проходи.
Прошли в дом. В первой половине было тесно — мужики, бабы, ребятишки. У стен на лавках сидело пять-шесть солдат в шинелях и с ружьями.
— Подожди здесь.
Димитрий поставил чемодан на пол. Провожавший Димитрия солдат открыл дверь в другую половину.
— Человека пымали, господин поручик!
— Человека? Где поймали?
— В степи. От большевиков ехал.
— Давай его сюда!
Солдат оглянулся на Димитрия.
— Ну, ты, иди!
Киселев взял чемодан и вошел за солдатом в чистую половину. За двумя составленными столами сидело несколько офицеров. На одном конце стола лежала разложенная карта, кучи бумаг. На другом — кипел самовар, стоял горшок с молоком, на жестяной эмалированной тарелке лежал хлеб, рядом яйца, в разорванном конверте табак, большая коробка гильз.
Офицеры внимательно и подозрительно осмотрели Димитрия. Один встал из-за стола, подошел ближе, засунул руки в карманы, расставил ноги и молча стал глядеть на Димитрия.
— Из Большевизии?
— Из Большевизии, господин поручик, — с готовностью ответил Киселев.
— Большевик?
Пронизал Димитрия пытающим взглядом. Киселев спокойно выдержал взгляд.
— От большевиков бегу. Я учитель. Невозможно интеллигенции у большевиков жить.
Офицер насмешливо фыркнул.
— Рассказывайте сказки! Знаем мы вашего брата. Обыскать!
Двое солдат бросились обыскивать. Вытряхнули все из чемодана на пол. Перебирали и перетряхивали каждую вещь. Тщательно прощупали рубцы на белье, некоторые даже распарывали, — казались подозрительными по толщине, не зашито ли что? Окончив, все в порядке сложили в чемодан. Стали обыскивать одежду. Вынули бумажник.
— Деньги советские, господин поручик!
Солдат передал бумажник офицеру. Все с интересом стали рассматривать. Один насмешливо улыбнулся.
— Зачем же в Большевизии деньги, там все даром?!
— Кому даром, господин поручик, а кому и за деньги ничего нет.
Димитрий совершенно овладел собой, непринужденно глядел на офицеров, спокойно говорил. Поручик взглянул на него все еще недоверчиво.
— Раздеть его!
Димитрий притворился рассерженным.
— Господин, поручик, вы напрасно будете беспокоиться. Я действительно тот, за кого себя выдаю. Бежал из Большевизии оттого, что там, повторяю, нельзя интеллигенту жить. Творится что-то дикое, кошмарное, словами нельзя передать всего.
В голосе Киселева была большая убедительность. Поручик заколебался.
— Как же вы пробирались без документов? Где у вас документ?
Димитрий ударил себя по лбу.
— Совсем из головы вон. Да ведь у меня есть документ.
Быстро сел на пол, снял сапог с ноги и, вынув из кармана нож, стал отпарывать подошву.
— У меня здесь паспорт старый.
Протянул офицеру паспортную книжку — Ивана Петровича Мурыгина. Офицеры тщательно осмотрели книжку со всех сторон.
— Почему же вы сразу не показали паспорта?
Димитрий улыбнулся.
— Забыл со страху. Ведь, вы знаете, что там про сибирские войска распускают. Будто при переходе через границу убивают на месте без всяких разговоров.
Кто-то из офицеров выругался.
— Вот сволочь большевистская! И неужели этому верят?
Киселев виновато развел руками.
— Верят не верят, а все-таки боязно. А ну как и вправду без суда и следствия. Там, в Большевизии, всяких страхов натерпелся, да еще, думаю, здесь неизвестно что будет.
— А советский документ у вас был?
— Был. Вот уж из последней деревни выехал, изорвал. Думаю, без документа еще суд да дело, хоть расспросят, может быть, ну, а с советским документом прямо на месте пристрелят.
— Здорово-таки напугали вас!
— Откуда ж нам знать? Ведь отсюда никаких вестей не доходит. А то, что сообщается в советских газетах, вы, наверно, знаете, какого сорта.
Поручик все еще вертел книжку в руках, время от времени незаметно приглядываясь к Киселеву.
— Так как вас звать?
— Мурыгин, Иван Петрович Мурыгин.
— Так.
Офицер вернул Мурыгину книжку.
— Ну, садитесь с нами чай пить.
Мурыгин спрятал книжку в карман. Вынул бумажник, отобрал с десяток советских денежных знаков и положил на стол.
— Вот, может быть, поинтересуетесь. Все равно здесь не нужны будут.
Офицеры взяли, поблагодарили.
— Ну, что там в Большевизии, расскажите.
— Да что там! Жить нельзя интеллигенту. Все под подозрением. Каждый интеллигент — буржуй и контрреволюционер. Тюрьмы всюду переполнены. Расстреливают массами. Хлеба нет, голодовка форменная. Петроград вымирает. На улицах трупы, не на чем вывозить, всех лошадей поели. Поели и собак, и кошек. Здания разрушены, деревянные дома растаскивают на топливо. В Москве то же самое. Дороговизна невероятная, и то можно купить только из-под полы. Все, кто может, бегут. Ждут, как светлого христова воскресения, прихода сибиряков или с юга Деникина. В провинции всюду крестьянские восстания. Недолго, недолго продержится советская власть. Даже рабочие и те против большевиков, потому что живется им в тысячу раз хуже, чем при царе. Ну, конечно, — иронически усмехнулся Мурыгин, — комиссары и теперь живут припеваючи. У них и фрукты, и вина, все чего хочешь.
Офицеры с жадной напряженностью слушали рассказ Мурыгина. Димитрий вполне вошел в свою роль, с азартом ругал большевиков и, в конце концов, рассказал тут же придуманную историю о том, как его самого выгнали из собственного дома, отобрали мебель, одежду, словом, все, что было в доме. Кое-как приятели на дорогу собрали.
— Ничего, все скоро вернем. Рождество будем встречать в Москве.
— Дай-то бог, — вздохнул Мурыгин.
Глава третья
Первые шаги
В город Мурыгин приехал рано утром. Сдал чемодан на хранение в багажную кассу и пошел искать комнату. Проходил целых полдня, исходил город вдоль и поперек и нигде не встретил ни одной записки о сдаче, комнаты. Попробовал зайти в два-три дома без записок, — ничего не вышло. И сами не сдают, и кто может сдать, не знают.
Приближался вечер. Мурыгин вернулся на вокзал, прошел в буфет первого класса, спросил обед. Клонило ко сну, болела голова. Но спать не решался — кто знает, что может случиться. В книжном киоске купил несколько номеров газет и прочитал их вплоть до объявлений. Кое-как просидел до утра. Утром вышел наружу, ледяной водой из крана освежил голову и лицо, в буфете напился чаю и опять пошел в город. Теперь решил заходить подряд в каждый дом и в каждом доме спрашивать, нет ли свободных комнат. Опять проходил до самого обеда и все безрезультатно, — везде отказ.
Мурыгин начинал беспокоиться. Провести на вокзале еще ночь ему не хотелось, могли заприметить шпики из контрразведки, и легко было провалиться, даже не начав никакого дела. Решился на крайнее средство. Встретил человека с лицом, показавшимся Мурыгину симпатичным, и остановил его.
— Послушайте, не знаете ли вы, где можно найти комнату?
Человек взглянул на Мурыгина из-под круглых стекол очков и, нисколько не удивившись, просто сказал:
— Нет, не знаю.
— Вот скандал! Город незнакомый, приютиться не у кого, целую неделю на вокзале сижу.
— Да, здесь трудно найти комнату, все переполнено беженцами. Беженцев больше, чем коренных жителей. А вы откуда?
— Из Перми. Я тоже беженец, — улыбнулся Мурыгин.
— Беженец?
— Да. Я учитель.
— Коллега, значит. Я тоже учитель. Куда бы это вас направить? Постойте, я дам вам записку к одному своему приятелю кооператору. Если у него нет угла, так он вас тоже куда-нибудь направит.
Мурыгин обрадовался.
— Вот спасибо вам, коллега!
— Ну, что там, дело невеликое записку написать.
Учитель вынул записную книжку, написал записку и подал Мурыгину.
— Ну вот вам! Приятель — хороший парень, если что можно сделать, сделает. Только ступайте к нему после обеда, до обеда он на службе.
Мурыгин еще раз горячо поблагодарил учителя и вернулся на вокзал. Здесь пообедал, прочитал пару газет и отправился разыскивать Ломова, того самого, к кому учитель дал записку.
Мурыгина встретил среднего роста человек с широким круглым лицом и широким же, слегка приплюснутым носом. Прочитал записку, задумался.
— Что же с вами делать? У меня негде, видите, в трех коробочках маленьких ютимся, нас двое да ребят пара. К кому же вас направить?
— Иван Александрович; вы бы приютили меня хоть на день, на два. Может быть, за это время что-нибудь удастся найти. Поймите, неделю прожить на вокзале почти без сна.
Ломов виновато улыбнулся.
— Я понимаю, товарищ.
Привычным жестом взлохматил длинные волосы на голове.
— Знаете что, перебирайтесь, действительно, пока ко мне, в кабинете переночуете, а там видно будет.
Мурыгин крепко пожал руку Ломову.
— Спасибо вам, спасибо!
Вечером Мурыгин приехал к Ивану Александровичу с чемоданом. Следующие два дня добросовестно потратил на поиски комнаты. Ничего не выходило.
— Ну что ж, Иван Александрович, гоните меня на улицу. Ничего не нашел. Хоть бы угол какой-нибудь, конуру бы какую. Везде битком. Ей-богу, стыдно, но что ж я сделаю.
Ломов махнул рукой.
— Ладно. Оставайтесь у меня, как-нибудь устроимся в двух комнатах, я себе кабинет в столовой устрою.
Мурыгин был очень обрадован. Помимо того, что у него было жилье, ему нравился Ломов. Мягкая застенчивая улыбка Ивана Александровича, его задушевный голос сразу располагали к себе. Мурыгин вспомнил, что Ломов при первой встрече назвал его товарищем. Конечно, это еще ничего не значило и могло быть простой случайностью, — ну, просто человек оговорился. Наконец, среди кооператоров слово «товарищ» могло остаться в обращении и после ухода большевиков. Как бы то ни было, Мурыгин эту оговорку Ивана Александровича принял к сведению. Хорошо было бы определить политические взгляды и симпатии Ломова. Вдруг он оказался бы из сочувствующих, через него можно было бы установить кое-какие связи.
Раз как-то показал Ивану Александровичу несколько советских денежных знаков.
— Видали, Иван Александрович?
— Что это? А, советские рубли! Нет, не видал. Где достали?
— У солдата на улице купил. Должно быть, с фронта солдат, убитого или пленного обобрал.
— Да, должно быть, — сказал Ломов, рассматривая деньги.
— Говорят, в плен теперь не берут?
— Да, говорят.
Ломов болезненно сморщился.
— Удивительная жестокость эта война. Утеряно все человеческое. Люди истребляют друг друга, как дикие звери.
— Это вполне понятно, Иван Александрович, — в гражданской войне нет общего языка между воюющими, оттого она и более жестока, чем война между государствами.
— Я понимаю. Но все-таки то, что происходит, так ужасно, что становится жутко за человека. Вы только послушайте, что делается на фронте. Я действительно слыхал, что ни красные, ни белые в плен не берут, раненых добивают на месте.
Мурыгин перевел разговор на атаманщину.
— Это в порядке вещей. Возьмите, вот, анненковцев. И эмблема у них — череп и кости. По черепам идут… по трупам… кровь, кровь.
Иван Александрович бледнел, взволнованно ходил по комнате, нервным жестом лохматил волосы.
— Да, да. По черепам… по трупам.
Ломов старался говорить спокойно, но по тому, как в гневной вспышке ломался голос, как сдвигались брови и в болезненной улыбке кривилось лицо, Мурыгин знал, что думает и чувствует Иван Александрович.
— Ну, а правда, что атамановцы пороли кооператоров?
— Да, случаи были.
— Правда, что, между прочим, и за то, что в своих обращениях друг к другу они писали «уважаемый товарищ»?
— Да, правда.
— Ну и что же?
— То есть, что «что же»?
— Как кооператоры отнеслись к этому, смолчали?
— Нет, не смолчали. Через свой совет съездов протестовали перед Совмином.
— Ну, и чего добились?
— Добиться ничего не добились. Совмин принял протест к сведению.
— И только?
— И только.
— Но ведь так всех перепороть можно!
Мурыгин прошелся несколько раз по комнате, остановился перед Ломовым, серьезно посмотрел ему в лицо.
— Как бы, например, вы, Иван Александрович, отнеслись к тому, если бы вас выпороли?
Ломов потупился и ничего не ответил…
В другой раз Мурыгин вынул из своего чемодана полный комплект советских денежных знаков.