ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Сибиряков Алексей Н и к и ф о р о в и ч,
машинист.
Авдотья Ивановна, его мать.
Рубцов Максим Романович, академик, директор
Института инженеров железнодорожного транспорта.
Дроздов Сергей Петрович, профессор,
конструктор паровозов.
Крутилин Борис Викторович,
директор-полковник, главный инженер дороги, руководит кафедрой
института.
Ко ндратьев Андрей Ефремович,
генерал-директор, начальник дороги.
Лена, его дочь, инженер депо.
Софья Романовна, жена Кондратьева.
Кремнев, секретарь узлового партийного комитета.
Т и х в и некая, репортер дорожной газеты.
Матвеич \
Модест > подростки, недавние выпускники
Ф e н я | железнодорожного училища.
Действие происходит в наши дни.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Перрон. Черный полог неба струится мерцанием звезд.
Особой прозрачностью выделяется небесная дорога, густо
усыпанная мелкими искрящимися хрусталиками.
Широкими разводами она уходит вдаль, растворяется в густой
темноте. За перроном, слабо освещая станционные пути,
мигают огоньки — желтые, зеленые, красные. На
переднем плане летний буфет — столикиц плетеные кресла,
большой сервированный стол; справа — стойка буфетчика.
В буфете Авдотья Ивановна, немолодая, но
статная, быстрая как птица. На ее лице почти всегда еле
заметная улыбка.
Входит Лена. В руках у нее огромный букет цветов.
Лена. Готовитесь, Авдотья Ивановна?
Авдотья Ивановна. Посмотри,
милая, ладно ли стол накрыт? Приказание Крути-
лина— встретить как следует; хлебом-солью и...
шампанским!
Лена. Великолепно! И вот это... (смутилась)
от комсомольского комитета — лично Алексею
Никифоровичу, главному имениннику!..
(Передает букет.)
Авдотья Ивановна. А ты будто не
именинница!
Лена (улыбаясь). Да что вы, Авдотья Иван-
на. ...Побегу в депо. Событие-то какое огромное
на дороге! (Убегает.)
Авдотья Ивановна (рассматривает
букет). Таких цветов и не продают в городе.
Розы... От себя самой букетик, из генеральского
сада. Она, Леночка, в тебе души не чает! А как
не полюбить? Лобастый ты у меня,— самой на
удивление! (Запрокинув голову, долго смотрит
в черную бездонность неба. Исчезла едва
заметная улыбка.) Далеко пойдешь, Никифорыч, ой,
далеко! Дорога перед тобой широкая,
просторная, как этот большак небесный!
Входит Дроздов. По безукоризненному костюму
видно: человек этот, несмотря на годы, не перестал следить
за собой. Но лицо его с запавшими худыми щеками!, вялые
движения выдают и годы и усталость, а в глазах,
утративших блеск, застыла какая-то тайная тревога. Сняв
шляпу, он вытер платком огромный выпуклый, будто
вылепленный из гипса белый лоб, прорезанный двумя
глубокими кривыми поперечными складками. Опустился
в кресло. Закурил.
Авдотья Ивановна (продолжает
философствовать, не заметив появления
Дроздова). Природа — умница! Ишь, как хитро
звездами путь вымостила через все небо, за моря, за
океаны... А какая же звезда эвон там, на краю,
ярче всех горит? Не тебе ли, Алексей Никифо-
рыч, самый дальний семафор крыло поднял?
Тихо как... А на душе-то как празднично; петь
охота! (Смеется беззвучно. Передвигает цветы,
посуду, бутылки, стараясь красиво убрать стол.
Монотонно, вполголоса что-то напевает.)
Дроздов. И на вас, гляжу (широкий жест),
первобытная прелесть влияет?
Авдотья Ивановна. А... Сергей
Петрович! (Едва заметная улыбка.) А разве
простые люди другими глазами на мир глядят?
Дроздов. Извините. Я не хотел вас
обидеть... Я хотел только сказать, что каждый
человек, Авдотья Иванна, по-своему ощущает
(широкий жест) вечность, уму не постижимую. Вы
вот испытываете счастье от этакой тиши. А на
меня сия благодать нагоняет тоску.
Пауза.
Авдотья Ивановна. Вам, как всегда,
сто грамм и семгу?
Дроздов. Да, как всегда...
Авдотья Ивановна идет за стойку буфета.
Траур у меня сегодня, Авдотья Иванна... Да
еще хуже, пожалуй... Оттого вот и грущу и...
завидую. Вам завидую!
Авдотья Ивановна (подает на стол).
Мне?
Дроздов. Вам. Всем обыкновенным людям.
Авдотья Ивановна (уходя за стойку).
Полно, Сергей Петрович. Что с вами? Какой
траур?
Дроздов. Траур. Чертежи спалил,
Авдотья Иванна.
Авдотья Ивановна. Господи! Как же
вы так неосторожно?
Дроздов. Довольно. Десять лет
осторожничал. Довольно... Не вышло, Авдотья Иванна.
Модель — об пол, чертежи и расчеты — в
печку. Десять лет прахом... Десять лет... (Долгая
пауза.) Крушение надежды, пустой результат...
И значит, страх? Да, страх (широкий жест)
перед вечным покоем. (Горько усмехнулся.) Ха!
Все останется: и земная благодать и небесная.
Все останется, а меня не будет. И мучаюсь и
томлюсь, а час мой придет. (Обводит долгим
взглядом пространство. Смотрит вверх
холодными, застывшими глазами.)
Неслышно входит Рубцов, высокий, сухой, угловатый.
О таких говорят: неладно скроен, да крепко сшит. Голова
непокрыта, серебряный густой ежик оттеняет квадратный
лоб, а усы—твердый, почти квадратный подбородок.
Быстрые, светящиеся улыбкой глаза говорят о том, что
человек этот знает секрет вечной молодости. Держа в одной
руке широкополую мягкую шляпу, в другой — суковатую
толстую палку, он стоит позади Дроздова, слушает.
Авдотья Ивановна (из-за стойки).
Не надо так сокрушаться, Сергей Петрович. В
одном — не вышло, в другом — выйдет.
Дроздов. Что? А... Нет, не выйдет,—
поздно...
Авдотья Ивановна. А я так полагаю:
трудиться никогда не поздно. (Увидела
Рубцова, обрадовалась. Хотела что-то сказать, но
Рубцов только кивком головы приветствовал ее и
жестом дал понять, чтобы Авдотья Ивановна
не выдавала его присутствия.)
Дроздов. А... (Махнул рукой.) «Все
суета-сует и нет выгоды человеку при всех
трудах его». (Горько улыбнулся.) В писании, что
ли, так сказано. (Выпил залпом водку.)
Рубцов (весело расхохотался). Хо-хо-хо!..
(Говорит громко, на «о».) Но там же сказано:
«Сладок сон работающего. И нет ничего лучше,
как наслаждаться делами своими и... пить в
радости сердца вино свое...»
Авдотья Ивановна. Верно, Максим
Романович!
Рубцов. По сему случаю прошу бутылочку
сухого! (Усаживаясь против Дроздова.)
У
Дроздов. Максим Романович!.. (Жмет ру-
КУ Рубцову.) Не сдался значит? А в институте
говорили, что ты совсем плох. Едва ли одолеешь
эту заступницу безносую.
Рубцов. А ты поверил?
Дроздов. Поверил! Поверишь тут. Все мы
ползаем под ее покровительством!
Рубцов. Нет, не согласен! Нет, нет! У
меня, Петрович, другая заступница — жизнь.
Властная она богиня, Петрович! И сильная, как
дьявол! Под ее покровительством жить буду
целую вечность. Вот, брат!
Дроздов. Как ученый?
Рубцов. Нет, как Максим Рубцов.
Физически! Да... А ты не к загробной ли жизни
готовишься? Безвременной кончины своей, Сергей
Петров, боишься? Нет, батенька, мы еще с
тобой на земле погрешим!
Дроздов. Погрешим?
Рубцов. Погрешим. Я и на этом свете
человек нужный.
Дроздов. Разве я отрицаю?
Рубцов. Я жить хочу, Сергей Петров. Не
ползать, а жить! Пусть не пятьдесят лет, а пять,
но жить! Ибо лучше пять лет прожить, чем
пятьдесят просуществовать. (Кричит.)
Авдотья Иванна, где же вы, голубушка?
Замешкались...
Авдотья Ивановна (давно стоит с
подносом позади Рубцова. Она с увлечением
слушала его и в знак согласия одобрительно кивала
головой). Пожалуйста, Максим Романыч! А вы
после болезни посвежели. Алексей переживал
очень.
Рубцов. Знаю. Он два письма прислал в
«Кремлевку». Сообщал про замыслы. Жалко,
ответить не мог,— плох был.
Авдотья Ивановна (указав на
сервированный стол). Встречаем! Скоро будет.
Рубцов. Знаю и об этом. Из-за него,
сорванца, поднялся. (Серьезно, по секрету.) Как
член бюро горкома партии и член коллегии
министерства имею полномочия. Да, да!.. (Весело
хохочет.)
Авдотья Ивановна. Спасибо, что
пришли! (Ушла за стойку.)
Рубцов (разливает вино). Куда же вы,
Авдотья Иванна? Прошу стаканчик. Давайте-ка
за Алешку, моего любимого экстерна!..
(Дроздову.) Ты что недобрыми глазами смотришь?
Авдотья Ивановна. Не могу, Максим
Романович, нахожусь, можно сказать, на боевом
посту! (Жест за шкаф, уставленный бутылками.)
И... (едва заметная улыбка) примета у меня —
нельзя пить заглаза.
Рубцов. Хо!.. Примета?! В таком случае,
да здравствуют виноделы! Держи, Сергей
Петров!
Дроздов (захмелевший, встал со стаканом
в руке, осмотрел с ног до головы Рубцова, как
будто впервые увидел его. Поставил стакан.
Потряс за плечи). А здорово тебя склеили!
(Обнял.)
Рубцов. Склеили ладно, не жалуюсь.
Говорят, клееная посуда дольше живет. Правда,
что ли?
Дроздов. Да здравствует медицина,
вернувшая мне друга!
Целуются, весело смеются, пьют. Дроздов тяжело
вздохнул. На его лице снова усталость.
Рубцов. Твое самочувствие как? Уж не
по священному ли писанию жить начал без
меня, Петрович?
Дроздов (думая о своем). Что?.. А... Ты
спрашивал меня о чем-то?
Рубцов. Как дела твои, говорю? Новый
паровоз скоро у нас будет?
Дроздов. Дела мои, Максим Романович...
(Махнул рукой.) «Все суета-сует...»
Рубцов. Что, не поддается орешек?
Дроздов. Не спрашивай...
Рубцов. Да что с тобой, Петрович? Вид-то
какой у тебя! Словно не я, а ты только что с
больничной койки.
Дроздов. Хорошо, если бы с койки. А то,
боюсь, как бы не пришлось на стол вперед
ногами. А впрочем (махнул рукой), все там
будем...
Рубцов. О-о!.. Да ты не захворал ли уж на
самом деле?
Дроздов. Ты послушай-ка, что я без тебя
натворил... Ведь я все расчеты сжег.
Рубцов (спокойно). А это зачем?
Дроздов. Не буду я больше ломать
голову. Стар, видно. Так, выходит, я и не оставлю
глубокой боро'зды на сей планете. И к чорту!
Пусть так. На Иртыш,— рыбу удить... в
бакенщики... На отдых и покой...
Рубцов (усаживая Дроздова). Слушай,
бакенщик! Я открытие сделал для тебя полезное.
Дроздов. Какое открытие?
Рубцов. Когда я на тебя смотрю издали,
ты мне кажешься и так и сяк...
Дроздов. А вблизи?
Рубцов. А вблизи—ни то ни се. Хо-хо-хо!..
Садись. (Взглянул на часы.) Через четверть
часа здесь будет машинист Сибиряков. Тебе
стоило бы спросить, как это он на твоем
паровозе сломал тобою же установленные нормы? Да
не только нормы эксплоатации паровоза. Весь
этот «твердый» график движения поездов
опрокинул!
Дроздов. Ну, так и я говорю то же. Вот и
пусть они, новаторы, рационализаторы и
упрощенцы всякие, двигают технику. А я на отдых и
покой...
За перроном спорят: «Значит, при коммунизме букс
не будет?» — «Не в этом дело...»—«Нет, скажи: не будет
букс?..» — «Да не говорил я этого...»
Входят подростки: Модест, Феня, Матвеич. В
руках у каждого по одному-два музыкальных
инструмента. Продолжают спор.
Дроздов. Слышишь? (Кивнул в сторону
ребят.) Тоже, видать, рационализаторы?!
Модест (садится за столик. Фене). Пожал-
те, мадмуазель. Матвеич угощает сегодня.
(Матвеичу.) Коммунизм?! При коммунизме,
по-твоему, буксы не нужны? Железных дорог не
будет? Захотел в Москву — нажал кнопочку:
нате вам — Москва. Сиди себе вот так барином
(развалился в кресле) и в потолок поплевывай!
Нажал кнопку: «Пожалте, Матвеич, кофейку!»
Нажал еще: «Пожалте, Феня, наполеон!»
Матвеич. Ты чего подсмеиваешься? Так и
будет.
Модест. Будет... Ковер-самолет и скатерть-
самобранка... Тебе сапоги-скороходы вместо спе-
цовки выдадут?! Что есть коммунизм?
Коммунизм есть...
Фен я. Коммунизм есть фаза...
Матвеич. Сама ты фаза. (Авдотье
Ивановне.) Три бутерброда с сыром, два пива и
одно ситро для фазы.
Ф е н я. Глупый какой! Конечно, фаза.
Наивысшего накала. Как у нас в электротехнике.
Авдотья Ивановна. Пожалуйста,
Матвеич.
Модест. В буксах, Матвеич, ты смыслишь
не больше Феньки. Самосмазывающаяся букса!
Это знаешь что? Это же переворот на
транспорте! Это же... (Махнул рукой.) Чего ты
смеешься? Механический смазчик — пружинка, а
сколько людей заменит?
Матвеич. Пружинка имени Модеста Дру-
жинкина!
Модест (Матвеичу). Ты брось острить!
Лучше подумай, что будет! Какая экономия.
Сколько тысяч смазчиков полезным делом
займутся, а? То-то и оно!
Матвеич. Носишься ты со своей буксой,
как с писаной торбой. А самого и не признали
еще.
Модест. А тебя признали? У меня дело
такое — временем проверяется. Дай срок —
признают. А тебя не признают, факт!
Ф е н я. Нет, не признают. Благо бы станок
наш, а то американский!
Модест. Еще низкопоклонство пришпилят.
И правильно.
(Матвеич. Шутник, ваше сиятельство! Вам,
Фазочка, извините, Фенечка, не угодно ли
стаканчик пивка?
Ф е н я. А вам за глупости не угодно по
шапке? Низкопоклонник!
Матвеич. Вот, пристали. Да что же я
должен говорить на хороший станок — плохой, да?
Я же его совершенствую. Они, американцы,
сами не знают его мощности.
Ф е н я. Да где уж им,— не они будто делали.
Матвеич. Делали, да не доделали. А я в
уме рассчитал: в два раза можно увеличить
нагрузку на больших оборотах.
Модест. Увеличивай. Кто же тебе не
велит?
Матвеич. Мастер. Боится, что станок
запорю. Вот это — низкопоклонник. Все ходит
вокруг станка, любуется. Вычисления, говорит,
дай. (Горько.) Эх, недоучили в ремесленном.
Я же на опыте проверил. Пришел рано утром.
В цехе — никого. Ну, была не была,— запустил!
Так и есть: в два раза мощность повысилась.
Понял? А как докажу? Вычисления?!. Делал—
не выходит. (Вынул из кармана бумажку.) Мне
надо корень извлечь вот какой, видишь?
Математикой, теоретически доказать, то-есть свое
открытие. А как его извлечешь, этакий корень!
Нет, недоучили в ремесленном.
Модест (рассматривает бумажку). Да-а!..
Не корень, а корнище целый! И я, отец, не
силен в математике. Ты Лену попросил бы
помочь.
Матвеич. Просил. Она сказала, корень тут
не при чем. Дай, говорит, третью цифру, я лога-
рифмой решу. Это, значит, высшим способом.
Модест. Ну, так дай, что тебе — жалко?
Матвеич. Чудак-человек! Где ж я ей
возьму? Говорю, недоучили.
Рубцов (Дроздову, тихо). Ты послушай,
послушай. Насчет |рационализаторского
упрощенчества толкуют.
Модест (шопотом). Слышал?
Упрощенчество!
Матвеич (оглянулся, взглядом оценил обо-
их). Фи!.. Старички-пассажиры. Много они
понимают в технике!
Модест. Тсс!.. (Зажал рот Матвеичу.
Шопотом.) Это же действительный член Академии
наук, директор транспортного института...
товарищ Рубцов!..
Матвеич (смущен). Обмишурился...
(Поднимаясь, локтем подтолкнул Модеста.) Пошли...
(Громко.) Скоро Алексей Никифорович