В депо сколько испортил крови. И дома
преследует.
Авдотья Ивановна. Как преследует?
Матвеич. По ночам снится. Лягу, спать бы
да спать. Так нет,— глаза закрою, здрасте!
Мастер!.. Стоит передо мной вот этаким корнем.
(Вытянул руку, изобразив математический
корень.) Отчитывает: «Дурака валяешь, как не
стыдно». А этой ночью приснился в виде
тангенса — вот таким манером... (Чертит в воздухе
огромную букву.)
Авдотья Ивановна. Да что ты,
Матвеич? Никак здоровьем ослаб?
Матвеич (смеется). Нервы, Авдотья
Ивановна.
Алексей. Матвеич, мы допросим мастера.
С пристрастием допросим. Дело твое,
приятель, правое. (Выпроваживая ребят.) Не
волнуйтесь.
Рубцов. Вы, ребятки, загляните-ка сегодня
вечером ко мне в институт.
Модест. Хорошо. До свиданья.
Матвеич. До свиданья.
Убегают.
Лена. Максим Романович, Алексей... Я
должна вам сказать... статья в газете—это не послед-
няя новость. Папа, простите, генерал-директор
сказал, что отдаст приказ... (Молчит.)
Авдотья Ивановна. Какой приказ?
Рубцов. Какой же приказ готовит генерал?
Лена. Алексея за зазнайство переводят в
маневровые машинисты.
Рубцов. Хм... Ну, а что думает делать
соавтор Сибирякова, мною воспитанный инженер
и секретарь комсомола?
Лена (растерянно). Не знаю, Максим
Романович, не знаю... Он обидел папу. И папа,
конечно, погорячился. Его поступок... После
всего этого мне остается снять с себя
ответственность...
Рубцов. Снять с себя ответственность? Это,
простите, манера капризных барышень!.. Да,
капризных барышень. Снять с себя
ответственность?! Разве я этому учил вас в институте?
Снять ответственность?!
Лена. Что же мне делать?!
Рубцов. Что делать? Бороться, батенька!
Извините... (Алексею, желая поддеть.) Ты,
Алеша, не ходи сегодня в институт.
Сорвешься,— не каменный. Все вы здесь, гляжу, молодые,
слабонервные... Нет, не ходи, не ходи...
Лена. Бороться?! С кем? С отцом бороться?
Рубцов. Да, с отцом, с генералом, с
директором, с чортом, дьяволом, если угодно. Со все-
ми, кто мешает работать! Будьте здоровы!
(Уходит.)
Алексей. Максим Романович!.. Максим
Романович!.. Я не каменный. Но экзамен буду
держать сегодня. Буду!
Рубцов (возвращаясь). Будешь?
Алексей (упрямо). Буду.
Рубцов. Хм... (Задумался. Вдруг по лищ
пробежала довольная улыбка. Расхохотался.)
Хо-хо-хо!.. Молодчина!.. Хо-хо-хо!.. Это будет,
кажется, интересный экзамен. Я еще и гостей
позову. Ты как, не боишься на публике?
Алексей. А чего' бояться?
Рубцов. Хорошо. Это, кажется,
интересный, Алешка, экзамен будет! (Отечески
погрозив пальнем Лене, уходит. В окно.) До вечера,
забияка!
КАРТИНА ВТОРАЯ
Часть кабинета Рубцова (угол). Одна дверь. В левой
стене большое окно, у которого стоит письменный стол,
заваленный журналами. У правой стены, в сторонке
круглый столик и два кресла. За столиком сидит Софья
Романовна. Появляется Дроздов. На ходу
рассматривает газету, прошел к письменному столу. Читает,
стоя спиной к Софье Романовне. Сделал карандашом
отметку, чему-то улыбнулся, аккуратно сложив газету,
сунул в карман. Сел в кресло Рубцова. И мы видим, как
осунулось его лицо. Густые волосы, тщательно
зачесанные вверх, как будто поседели еще больше. А лоб,
кажется, прорезали новые поперечные складки.
Дроздов (вздохнул). «Дайте мне точку
опоры, и я землю сворочу»,— сказал Архимед.
Точку опоры... Где же ты, точка опоры?..
(Встал, прошелся по комнате. Удивленно
смотрит на Софью Романовну.) Вы к Максиму
Романовичу?
Софья Романовна (встала).
Здравствуйте, Сергей Петрович!
Дроздов. О-о!.. Соня!.. Не узнал.
Присаживайтесь. Я тоже к нему. Задержался, видно,
в конструкторском бюро. Сейчас придет,— у нас
перерыв. Как живете? Рассказывайте.
Софья Романовна. Так, знаете,
средне... Сразу-то ничего и не скажешь. А вы
изменились, Сергей Петрович!
Дроздов. Постарел?
Софья Романовна. Постарели,
пожалуй... И суровый. Много работаете?
Дроздов. Как вам сказать... Много, но
покамест бестолку. А вы как-то преобразились...
Нет, я ничего не говорю. Красивая, очень
красивая! Будь я помоложе, пожалуй, рискнул бы
влюбиться. Ей-богу! Но, знаете, вы какая-то...
извините, обыкновенная стали.
Софья Романовна (улыбается). Я, ка-
жется, никогда не была ярко выраженной
индивидуальностью.
Дроздов. Не скажите. Помните, как вы со
мной схватились на защите своего диплома? Вот
когда, может быть, я впервые ощутил свой
возраст и позавидовал молодым. Взвились, как
фейерверк! Красиво. Очень красиво! И проект
ваш реконструкции депо помню. Не
забросили?
Софья Романовна. Признаться, да.
Не поверила. А вы верили?
Дроздов. Как вам сказать... Было в нем,
вернее, в вашем порыве, было такое... Бесенок
творческий!.. Напрасно забросили... Смотрите.
И так случается, что иной человек на заре
туманной юности разбазарит себя на пустяках, а
вторую половину жизни изводит себя за то, что
лучшие годы свои разбазарил попусту. А уж на
закате лет он стремится к покою, как сурок в
нору, вот вроде меня. Да тщетно. Душа-то его
печется о лавровом венке, и нет тому человеку
покоя. Я своего брата, людей науки, имею
в виду.
Софья Романовна. Вас потянуло к
покою? Что вы, Сергей Петрович?! А
экономичный паровоз — мечта вашей жизни?
Дроздов. Создам, полагаете? Одно время
и мне казалось. А теперь... Не знаю. Сомнения...
Себе перестал верить. Вот так же, знаете, когда-
то на рыбалке, в тихой заводи Иртыша, я,
мальчишка, в коротких штанах, стоял с удочкой по
колено в воде и глядел в зеленую гладь на свое
отражение... Глядел и спрашивал: «Ты — это я?
Или я — это ты?..» (Смеется.) Сомнения...
Сомнения одолели...
Входит Рубцов.
Рубцов. А, Софья!.. Ты зачем здесь?
Софья Романовна. Была на
квартире — сказали, рано утром уехал. Хочется тебя
поближе посмотреть.
Дроздов. Я к тебе на минутку... Но если...
Рубцов. Сиди, сиди, не помешаешь.
Софья Романовна. Ты, Максим,
огорчен вчерашней историей с Алексеем Сибиряко-
вым? (Торопливо.) Мне кажется, Максим, это
какое-то недоразумение. Приезжай обедать,
поговоришь с Кондратьевым. Он просто, по-моему,
не понял всего смысла поступка Алексея.
Приезжай...
Рубцов (хохочет). Ангел-миротворец! Хо-
хо-хо!.. Нет, Соня, не годишься ты в дипломаты.
Мирить приехала? Серьезное событие хочешь
свести к домашнему разбирательству? (Строго.)
Нет, голубушка, не приеду.
Софья Романовна. Характер у тебя
попрежнему к родным неласковый... А я...
Рубцов (прерывая). Да ведь и от родных
моих ни мне, ни людям нет радости.
Софья Романовна. Вчера приехал, а
сегодня родные не по тебе?
Рубцов. Ну, из родни у меня одна ты
осталась, и то не поймешь, какая... Была сестра, а
стала кукла...
Софья Романовна (с напускной
веселостью). Ну, это ты, Максим Романович, из
зависти. Напрасно. Придет время, и я буду, как
ты, седая и сердитая.
Рубцов (разбирая бумаги, не глядя на
сестру). Придет? Что же, подождем... А вот
работать ты не собираешься, инженер
Кондратьева?
Софья Романовна (желая поддеть).
Нет. Работа старит. На себя нужно время.
Рубцов. Так вот что, голубушка. У
тебя в|ремени много для себя, ты и подумай о
себе.
Софья Романовна. Значит, не
приедешь?
Рубцов. Нет, не приеду. А Кондратьева я
сегодня увижу,— разберемся.
Софья Романовна (собираясь уходить.
С болью). Умный ты человек, Максим, а душа-то
у тебя черствая... Ведь я не об этом хотела с
тобой говорить. Ну, да ладно. Мне некогда. До
свидания... До свидания, Сергей Петрович.
(Ушла.)
Долгая пауза.
Рубцов. Вот, Сергей Петрович... Никого
ведь у меня из своих не осталось. Сына потерял
на фронте... Одна она у меня, сестренка. Обидел
ее... Не нравится мне, как она живет... А
училась-то как, помнишь? А что стало?
Дроздов. А ничего особенного. Женщина
как женщина. Я вот зачем к тебе: как это
понимать? (Показывает газету.) Вчера этот
машинист нормы пересматривал, график
опрокидывал. А сегодня в газете вместо его портрета —
карикатура. Это что же, опрокидывал,
опрокидывал, да, выходит, не то опрокинул?
Рубцов. По мнению дорожного начальства,
выходит так.
Дроздов. Что же, не вышло у него?
Рубцов. У кого?
Дроздов. У машиниста, у кого.
Рубцов. Не вышло.
Дроздов. А почему не вышло? Дело-то
как будто бы разумное... А? Я хоть и
темный, а разбираюсь немножко. Отчего же не
вышло?
Рубцов. Отчего? Есть у нас еще такие
руководители, которым легче сказать «нет», чем
«да». Потому что «да» обязывает, а на «нет» и
суда нет.
Дроздов. Значит, трусы помешали этому
машинисту? А возможно, и завистники?
Рубцов. А что ты думаешь? Все возможно.
И мелкие трусы и завистники.
Дроздов. Так... Это правильно. Вот ты и
скажи мне: отчего это каждый из нас, в большей
там или в меньшей мере, но завистлив
бывает?
Рубцов. Не обобщай. Не обобщай, Сергей
Петрович!
Дроздов. Хорошо, хорошо... Извини. В
твое благородство, Максим, я еще верю.
Рубцов. Ну, слава богу.
Дроздов. Нет, не верю! Никому не верю,
и тебе не верю.
Рубцов. Люблю девку за издевку. Однако
не суди о людях по себе, Петрович. Ты эталон
неподходящий.
Дроздов. Почему?
Рубцов. Ржавый.
Дроздов. Хм... Ну и пусть! Зато в
признании честный. А человек-то все-таки порочен.
Времена менялись, войны и революции потряса-
ли мир, а человек как был порочным, так и
остался.
Рубцов. Не суди о людях по себе.
Дроздов. По тебе, что ли? Ты еще хуже.
Ты при близких людях даже не можешь быть
самим собой. Можешь ты хоть со мной говорить,
как думаешь?
Рубцов. Как думаю? А я вот так и думаю.
И тебя раздражает не то, как я говорю, а то,
как я думаю. Вот ведь штука какая! Ну, бросим
об этом. Иначе поссоримся.
Дроздов. Нет, уж ты не уклоняйся. Ты
такой же, как мы все. Да еще хуже. Ты ханжа.
Рубцов. Ханжа?
Дроздов. В тайне души и ты томишься о
славе своей и не желаешь славы моей. Вот... И
это правильно. Пока не возвысила нас слава,
добра нам желают все. Но возвысила тебя
слава,— доброжелатель твой лишь ты сам. Не так,
что ли? (Ждет ответа.) Непреложный закон
нашей жизни — слава! Она высокая скала, всех
манит.
Рубцов. Хо, слава? Это верно. Закон,
только чей, вот вопрос! Закон тщеславных, но
бескрылых! А если иные из них и забираются на
ту высокую скалу, то только ползком, ползком,
как змеи. А сокол, батенька, парит над той
скалой.
Дроздов. А это уж кто как умеет.
Рубцов. Отстал ты от народа на тридцать
лет. Ты хочешь на вершину выползти, чтобы
возвыситься. Нет, ты дай народу столько,
сколько он ждет от тебя. Дай, и народ оценит тебя.
Если захочешь, при жизни памятник поставит.
Заслужи, и народ тебя на руках на самую
вершину славы доставит. Народ на поощренья
щедр, в долгу оставаться не любит.
Дроздов. Верно, щедрый!.. Да без разбору
щедрый. Не поймешь теперь, где доктор
технических наук, а где слесарь. Все ученые. Все
науку строят.
Рубцов. Обрадовал... Прорвался... Хо-хо-
хо!.. Прорвался нарыв.
Дроздов (раздражается). Ты невыносим!
Ты совершенно невыносим! (Встал.) Бывает,
конечно, иные чудаки на старости впадают в
детство. И... и говорить с тобой больше не хочу.
Не хочу! (Собирается уйти.)
Рубцов (задерживая). Садись. Что ты в
сердце своем занозу носишь, я знал. А вот какая
это заноза,— не знал. А как узнаешь? Казалось,
все в тебе правильно.
Дроздов (сел). Это уже интересно! Чего
молчишь? А на поверку вышло... барахло
человек?
Рубцов. Зачем? Нет, конечно. Во вре-
мя войны ты дал на вооружение государству
преотличный паровоз. Нет, зачем! Все
правильно.
Дроздов. Так... А... а как же заноза?
Откуда она взялась?
Рубцов. От страха. Пьедестал потерять
боишься. Хочешь монополии на разум.
Долгая пауза.
Ну как, я правильно поставил диагноз? Ты
хочешь монополии на разум. Если бы от тебя
зависело, ты бы всех молодых дальше притвора
храма науки не пустил. А возможно, и оттуда
бы выгнал. К счастью, сие от тебя не
зависит.
Дроздов. Наука есть наука. Науку и
технику двигают вперед те, которым отпущено
побольше дара и сил. Никогда еще не было и не
будет армий ученых. А были, есть и будут
единицы, которых можно пересчитать по пальцам.
Им я хочу монополии на разум. (После короткой
паузы.) Диагноз ты точно поставил. Ты
подумай, что творится! У нас уж начали выдавать
за научное открытие не только ценное
предложение стахановца, а всякое
рационализаторское упрощенчество. Машинист поезд привел по
расписанию — его к лику святых причислить
готовы!
Рубцов. Вот, вот. Ты хочешь монополии.
Ученые, по-твоему, каста.
Дроздов. Да, каста! Была каста, в
хорошем смысле слова. Где она теперь? Мы
окружены забойщиками, стрелочниками,
невежественными упрощенцами.
Рубцов. Окружены? Вот верно! И дай бог
быть в этом окружении. Невежественные
упрощенцы? Ты ломаешь голову над конструкцией
экономичного паровоза, а в это время
«упрощенец» своей практикой тебе помогает решить ту
же задачу. Знаешь ли ты, что на твоем паровозе
Алексей Сибиряков три года работает без
среднего ремонта? Сибиряковы,— а их армия,—
берут от науки, но они и обогащают ее. Ты на
четверть века отстал от этих «упрощенцев».
Дроздов. Спасибо, сбавил на пять лет.
Рубцов. Ты говоришь об этих людях с
пренебрежением, а в душе ты их боишься! Ты
им завидуешь! Я сейчас с волнением жду
одного такого «упрощенца». Он всему нашему
институту задаст работу! И тебя не минует чаша
сия.
Дроздов. Шумим, братцы, шумим.,.
Рубцов. Петрович!.. А ты никогда не
задумывался, почему я нянчусь с тобой, как с
ребенком малым? (Обнял Дроздова.) Я люблю и
ценю твою золотую голову, хотя и вздора в ней
много. Ты же воистину талантлив, чорт! Потому
и терплю и прощаю и дурь твою и самомнение
дьявольское... И то, что я тебе сказал сегодня,
быть может, впервые,— только цветики.
Попомни мое слово.
Дроздов (уходя). Попомню, попомню...
Рубцов (вслед). А забудешь, я напомню.
ЗАНАВЕС
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Особняк Кондратьева. На переднем плане веранда. В
распахнутые огромные окна видно вечернее небо, усыпанное
звездами, и пруд. Слышны звуки баяна.
Из двери, ведущей в комнаты, выходит Софья
Романовна в халате. Остановилась у зеркала.
Софья Романовна (в зеркало). Какая
же ты, однако, здоровая, чертовка!.. И
красивая... Что? Конечно, красивая. Сержусь я на
тебя, Софья, ох, как сержусь!.. А вот до конца
чтоб, никак не могу... А надо бы, надо
поругаться с тобой. Надо. Будет, верно, случай, Софья...