Может быть, не откладывая, пойти к Митиё? Но двести иен — всего половина. Ни то ни сё. Уж не могла Умэко дать всю сумму, раз всё равно решилась. Вот тогда бы она действительно его выручила. Но эта мысль мелькнула лишь в тот момент, когда он вспомнил про Митиё. Он был убеждён, что при всей своей решительности любая женщина, когда речь заходит о чувствах, обычно занимает половинчатую позицию, и потому ни капельки не обиделся на Умэко. Напротив, в этой половинчатости Дайскэ видел гибкость, по свойственную мужчинам, чересчур прямолинейным в проявлениях сочувствия. Поступи так отец, Дайскэ счёл бы это его необязательностью в делах и не испытал бы ничего, кроме неприязни.
Не ужиная, Дайскэ снова вышел из дому, прошёл по улице вдоль Эдогавы, потом через мост и очутился на другом её берегу. Недавнюю усталость будто рукой сняло. Он поднялся к храму Дэндзуин и между храмовыми постройками увидел высокие заводские трубы, из которых прямо в затянутое облаками небо шёл чёрный дым. Трубы показались Дайскэ убогим существом, которое задыхалось, цепляясь за жизнь. Невольно в памяти всплыл живущий неподалёку Хираока. И, как всегда в подобных случаях, отвращение к уродству взяло верх над состраданием. В этот момент Дайскэ почти забыл о Митиё, да того были ему омерзительны расползающиеся в воздухе жалкие клочья дыма.
Сквозь дверную решётку Дайскэ увидел в прихожей женские сандалии на толстой подошве и открыл дверь. Из внутренних комнат, шурша шёлковым кимоно, вышла Митиё. Она поклонилась, не сразу признав Дайскэ — так темно было в тесной прихожей, но, услышав его голос, тихо проговорила: «А я думаю, кто бы это мог быть?» В сумраке Митиё показалась Дайскэ ещё прекраснее.
Хираоки дома не было. Но Дайскэ не знал, лучше это или хуже. Митиё держалась, как всегда, спокойно. Не зажигая лампы, они сидели в комнате вдвоём. Служанка тоже ушла, как сообщила Митиё, да и сама она не так давно вернулась, ходила по делам, здесь неподалёку, и только сейчас поужинала. Потом она заговорила о Хираоке, но ничего нового к тому, что Дайскэ уже знал, не прибавила. Мужа вконец измотали хлопоты, но вот уже целую неделю он почти не выходит из дому, жалуется на усталость, много спит. Или же пьёт сакэ. А стоит кому-нибудь зайти, снова пьёт, ещё больше. Стал раздражительным, всех без разбора ругает.
— Раньше он таким не был, — проговорила Митиё, как бы ища сочувствия.
Но Дайскэ молчал. Вернулась служанка и стала чем-то греметь на кухне. Спустя некоторое время она внесла лампу на бамбуковой подставке и, закрывая фусума когда выходила, украдкой взглянула на Дайскэ.
Дайскэ вынул из кармана сложенный вдвое чек и положил перед Митиё.
— Госпожа Хираока, — он назвал её так впервые, — вот деньги, которые вы просили.
Митиё ничего не ответила, только взглянула на Дайскэ.
— Хотел принести сразу, да всё было недосуг. Может, опоздал и всё уже уладилось?
— Ничего не уладилось, — тихо ответила Митиё. — И не уладится. — В голосе её звучали жалоба и отчаяние. Она пристально смотрела на Дайскэ широко открытыми глазами. Дайскэ расправил сложенный пополам чек.
— Вероятно, этого мало?
Митиё взяла чек.
— Спасибо. Хираока обрадуется. — Она бережно положила чек на татами.
Дайскэ коротко пояснил, где удалось ему занять деньги.
— Я только кажусь богачом, а помочь никому не могу. У самого ни гроша за душой, так что не думайте обо мне плохо, прошу вас!
— Я всё понимаю. Но иного выхода не было. Пришлось затруднить вас столь обременительной просьбой, — виновато сказала Митиё.
— Но хоть немного вас эти деньги выручат? Если нет, я что-нибудь ещё придумаю.
— Что же именно?
— Ну, скажем, займу деньги под высокий процент.
— Ох, что вы! — с жаром воскликнула Митиё. — Это самое страшное. Сейчас я вам всё расскажу.
Так Дайскэ узнал, что все беды Хираоки пошли от ростовщиков. Долги нависли над ним, словно проклятье. Когда после родов Митиё заболела, Хираока, славившийся своим трудолюбием, стал вдруг вести разгульный образ жизни. Вначале Митиё мирилась с этим, полагая, что мужу необходимо расширять круг деловых знакомств. Но потом это перешло всякие границы, и Митиё уже не могла оставаться спокойной. Волнения пагубно отразились на её здоровье, Хираоку это раздражало, и он день ото дня становился всё распущеннее. «Он не охладел ко мне, нет. В общем-то, я сама во всём виновата», — как бы спохватившись, сказала Митиё и тут же печально добавила, что всё было бы по-другому, если бы не умер ребёнок.
Из того, что услышал Дайскэ, у него сложилось некоторое представление об отношениях между супругами, независимо от их финансового положения. Однако от расспросов Дайскэ воздержался, лишь, уходя, подбодрил Митиё:
— Не унывайте. Держитесь бодро, как в былые времена. А выдастся свободная минутка — заходите!
— Вы правы, — засмеялась Митиё. Они взглянули друг на друга и будто снова стали прежними Митиё и Дайскэ.
Через два дня к Дайскэ неожиданно явился Хираока. Дул сухой ветер, жара стояла невыносимая, синева неба буквально слепила глаза. Утренняя газета поместила сообщение о том, что расцвели ирисы. Крупная южноафриканская лилия, стоявшая в горшке на веранде, уже осыпалась. Зато из стебля пробились длинные, шириной с клинок короткого самурайского меча, светло-зелёные листья. Старые, уже потемневшие, сверкали на солнце. Один из них показался Дайскэ безобразным. Он надломился посередине и под углом свешивался вниз. Дайскэ с ножницами в руках вышел на веранду, срезал отломившуюся часть и выбросил. Лист сразу стал сочиться, и, пока Дайскэ его разглядывал, на пол с глухим стуком упало несколько капель густого зелёного сока. Дайскэ, захотелось его понюхать, и он сунул нос в самую гущу листьев. Потом вынул из рукава кимоно платок и стал вытирать ножницы. Как раз в этот момент Кадоно доложил о приходе Хираоки. Дайскэ был сейчас далёк и от Хираоки, и от Митиё, и вообще от всего на свете. Его мыслями и чувствами целиком завладела удивительная зелёная влага. Но это настроение тотчас исчезло, стоило Дайскэ услышать имя Хираоки, с которым нынче ему совсем не хотелось видеться.
— Провести гостя сюда? — спросил Кадоно. Дайскэ кивнул и прошёл в гостиную. В летнем европейском костюме, новой белой рубашке с ослепительно белым крахмальным воротничком, в модном вязаном галстуке Хираока выглядел настоящим щёголем. Никто не принял бы его за безработного.
Из разговора выяснилось, что дела у Хираоки без изменений. Все его старания тщетны. Целые дни он шатается по городу или спит дома. Тут Хираока расхохотался. Дайскэ сказал, что это не так уж плохо. Они поболтали о разных пустяках, всячески избегая главного и от этого испытывая внутреннее напряжение.
Ни о Митиё, ни о деньгах, ни о визите Дайскэ в его отсутствие три дня назад Хираока речи не заводил. Дайскэ вначале тоже молчал, но немного погодя почувствовал некоторую тревогу.
— А знаешь, я заходил к тебе на днях, но не застал.
— Митиё говорила. Спасибо за помощь… Не стоило, пожалуй, утруждать тебя, обошлись бы как-нибудь, но жена у меня человек беспокойный, вот и доставила тебе хлопот, ты уж извини. — Всё это Хираока произнёс холодным тоном и продолжал: — Ты, может быть, думаешь, что я пришёл специально поблагодарить? Нет, за этим придёт Митиё. — Хираока говорил так, словно к этому делу не имел никакого касательства.
— К чему такие церемонии? — только и мог ответить Дайскэ. Какое-то время они молчали, а затем повели общий разговор, малоинтересный для обоих.
— Я, вероятно, порву с коммерческим миром, — вдруг заявил Хираока. — Чем больше я узнаю его закулисные стороны, тем он мне противнее. К тому же я исчерпал все свои силы, пытаясь пробиться, — Это был крик души.
— Пожалуй, ты прав, — равнодушно ответил Дайскэ. Неприятно удивлённый таким безразличием, что было заметно по выражению его лица, Хираока тем не менее, продолжал:
— Помнишь, я говорил, что хочу работать в газете?
— Что, есть вакансия?
— Есть. Может, что-нибудь и получится.
Это заявление как-то не вязалось с началом разговора, когда Хираока жаловался на тщетность всех своих поисков и вынужденное безделье, однако Дайскэ лень было допытываться, и он поддержал друга:
— Что же, дело стоящее.
Проводив Хираоку до дверей, Дайскэ некоторое время стоял на пороге, прислонившись к сёдзи. Вместе с ним и Кадоно поглядел Хираоке вслед и тут же заметил:
— Вот уж не думал, что Хираока-сан такой франт. Одет шикарно, а дом в полном запустении.
— Ну что ты! Нынче все так одеты, — ответил Дайскэ, не двигаясь с места.
— Да, теперь по одному внешнему виду и не скажешь, что за человек, — подхватил Кадоно. — Думаешь, солидный господин, а он в какой-то хибаре ютится.
Дайскэ ничего не ответил и вернулся в кабинет. Зелёные капли сока на веранде почти высохли и скорее походили на грязные пятна. Дайскэ сдвинул перегородки между кабинетом и гостиной. После ухода гостей у него обычно появлялось желание побыть одному, особенно если он терял душевное равновесие, как это случилось сегодня.
Итак, Хираока от него отдалился. С каждой встречен они всё меньше понимали друг друга. Это, впрочем, касалось не только Хираоки, а и многих других, с которыми Дайскэ приходилось иметь дело. Он давно пришёл к выводу, что современное общество это не что иное, как конгломерат разобщённых между собой индивидуумов. Земля, единое целое по природе своей, сразу оказалась поделённой на части, как только на ней выстроили дома. Живущие в домах люди также разделены. Цивилизация способствует разобщению, одиночеству.
Когда Хираока был дружен с Дайскэ, ему необходимо было сочувствие, оно его радовало. Внутренне он, возможно, и не изменился. Но по его неприступному виду судить об этом трудно. Скорее, он отвергает всякое сочувствие. Либо из упрямства, желая доказать, что и сам пробьётся в жизни без чьей-либо помощи, либо уразумев вдруг, что независимость главное достоинство современного человека.
В былые времена, когда их с Хираокой связывала тесная дружба, Дайскэ умел сочувствовать чужому горю. Но мало-помалу сердце у него очерствело, как и у многих, кого он знал. Нельзя сказать, что это было веянием века. Просто люди стали таковы. Да и о какой отзывчивости может идти речь, если человек находится под двойным гнётом: западной Цивилизации и жестокой борьбы за существование?
И сейчас, думая о Хираоке, Дайскэ испытывал не столько отчуждённость, сколько антипатию. То же самое, видимо, испытывает и Хираока, думал Дайскэ. Случалось, что в прежде у Дайскэ вдруг появлялось что-то похожее на неприязнь к другу, но тогда это его печалило. Нынче же чувство это вполне осознанное и нисколько его не огорчает. Да, думал Дайскэ, кроме неприязни он ничего у меня не вызывает, и с этим ничего не поделаешь.
Дайскэ слишком трезво мыслил, чтобы страдать от одиночества, которое считал естественным состоянием современного человека. Отчуждение между ним и Хираокой всего лишь результат закономерного процесса развития человеческих отношений. Правда, его ускорению способствовало определённое обстоятельство, и трещина появилась несколько раньше, чем это бывает обычно. Этим обстоятельством явился брак Хираоки, которому немало содействовал Дайскэ. Ни тогда, ни после Дайскэ ни в чём не раскаивался. Напротив. Он считал, что столь благородный поступок озарил ярким светом всё его прошлое. Но минуло три года, и друзья спасовали перед жизненными перипетиями. От благородных помыслов, тщеславия, довольства собой не осталось и следа. Хираока в глубине души уже раскаивался в своей женитьбе, Дайскэ — в том, что играл роль посредника.
Весь день Дайскэ предавался размышлениям, запершись в кабинете. За ужином Кадоно ему сказал:
— Вы так усердно работали весь день, сэнсэй, что не грех и прогуляться. Нынче, кстати, храмовый праздник бога сокровищ Бисямонтэна. В театре представление китайских студентов. Сходили бы! Чего только там не увидишь! Китайцы — народ весёлый.
Однако болтовню Кадоно Дайскэ оставил без внимания.
9
Когда отец в очередной раз велел Дайскэ явиться, тот сразу смекнул, о чём пойдёт речь. Встреч с отцом Дайскэ всячески избегал, особенно в последнее время. Он старался пореже ходить в большой дом, потому что его не покидало мучительное чувство, что любым сказанным им словом, пусть самым, вежливым, он оскорбляет старика.
В современном обществе люди не могут общаться, не оскорбляя друг друга, и в этом Дайскэ, сам представитель рода человеческого, тоже видел нравственное падение, столь характерное для двадцатого столетия. Непомерная жажда богатства в последние годы уничтожила стремление к нравственной чистоте. Это был конфликт между старым и новым. Жажду роскоши, охватившую Японию, Дайскэ уподоблял тайфуну, налетевшему из Европы.
Жажда богатства и стремление к нравственной чистоте должны когда-нибудь прийти в равновесие. Но это невозможно, пока полунищая Япония не достигнет финансовой мощи европейских держав. Такого счастливого дня, Дайскэ убеждён, ему не дождаться. Оказавшись в тупике, так называемые японские джентльмены постоянно творят зло, пусть в рамках закона, и на этом сосредоточены все их помыслы. Но, зная всё друг о друге, они беседуют с удивительной непринуждённостью, обходя молчанием главное. Дайскэ же, как представитель рода человеческого, не склонен был никого оскорблять и сам не желал терпеть оскорбления.
Отец Дайскэ несколько отличался от обычных людей, обладая ему одному присущими чертами. В основе его воспитания лежали моральные принципы, типичные для самураев до революции Мэйдзи. Всё было неразумно в этом воспитании, его критерии чувств, воли и поступков противоречили самой человеческой природе. Опирающуюся на факты истину это воспитание игнорировало. Однако отец Дайскэ по сей день оставался его ярым приверженцем. Но эта приверженность сочеталась у него, как у коммерсанта, с непомерной алчностью, которая всё больше и больше, подобно коррозии, разъедала ему душу. Казалось бы, он должен сильно перемениться с годами. Но в этом он никак не хотел признаваться, утверждая, будто преуспел, ни разу не изменив своим принципам. Лишь в условиях феодального общества можно было воспитать человека аскетом, равнодушным к роскоши и наслаждениям, рассуждал Дайскэ. Если же современный человек хочет придерживаться принципов феодального общества, он обрекает себя на мученья. Лишь невежда и тупица не способен понять такую простую вещь. Вот и отец, когда Дайскэ его слушал, казался ему либо человеком недалёким, либо лицемером. И то и другое было одинаково неприятно.
Но отца не переделаешь. Дайскэ убедился в этом и потому не спорил, не перечил ему. Источник морали — само общество. И пытаться влиять на него с помощью раз навсегда установленных принципов можно, лишь спутав причину со следствием — в этом нет сомнений. Обучение в Японии лишено какого бы то ни было смысла. Оно основано либо на устаревшей морали, либо на морали, более пригодной для европейцев. И та и другая воспринимаются человеком с неуёмной, почти болезненной жаждой жизненных благ как пустая болтовня, не более. Он лишь посмеётся, столкнувшись с действительностью, когда вспомнит, чему его учили, или почувствует себя обманутым. Дайскэ тоже воспитывали в никому не нужной строгости, мало того что в школе, так ещё и дома. Потом он не мог вспомнить об этом без гнева, а какое-то время даже страдал.
Не так давно, когда Дайскэ ходил благодарить Умэко, она посоветовала ему зайти к отцу поздороваться. Дайскэ рассмеялся и с притворным удивлением спросил: «А разве папа дома?» Потом сослался на то, что торопится, и обещал сделать это в другой раз.
Когда же отец сам его позвал, тут уж ничего не оставалось, как скрепя сердце явиться. Дайскэ, по обыкновению, вошёл через боковой вход, но в гостиной, вопреки ожиданию, увидел старшего брата, который, сидя на татами, пил вино, а подле него — Умэко.
— Выпьешь рюмку? — Сэйго помахал перед Дайскэ бутылкой. Там ещё оставалось довольно много вина. Умэко велела служанке принести рюмку и наполнила её.