— Кстати, сестрица, у меня к вам небольшая просьба. Дайскэ минут десять излагал суть дела, а потом сказал:
— Решайтесь же, выручайте меня.
Умэко внимательно его выслушала, очень серьёзно произнесла «так» и спросила:
— Ну, а когда вы рассчитываете вернуть долг?
Вопрос был неожиданным для Дайскэ. Он молчал, теребя пальцами подбородок и испытующе глядя на невестку. Тогда Умэко ещё более серьёзно сказала:
— Только не сердитесь. В моём вопросе нет ни капли иронии.
Дайскэ и не думал сердиться. Просто он не был готов к такому вопросу и решил, что умнее всего промолчать, независимо от того, собирается он возвратить долг или не собирается. Поэтому единственное, что ему оставалось, — это спокойно принять удар. Полагая, что ей удалось наконец взять верх над непутёвым младшим братом, невестка очень просто сказала:
— Вы совершенно со мной не считаетесь, Дай-сан… Нет, нет, я не собираюсь вас отчитывать. Но это действительно так, ничего не поделаешь. Верно?
— Не знаю, что и сказать, настолько вы нынче строги и серьёзны.
— Не надо хитрить. Я ведь всё прекрасно понимаю. Признайтесь, что я права. Иначе мне будет трудно продолжать разговор.
Дайскэ улыбался и ничего не отвечал.
— Верно? Ну вот видите. Впрочем, это вполне естественно, и я не в обиде. Сколько бы я ни старалась, мне до вас не дотянуться. Но нас с вами такие отношения вполне устраивают, и никто ни к кому не в претензии. Так ведь вы и отца ни во что не ставите.
Дайскэ нравилось прямодушие невестки, и он ответил:
— Да, иногда случается. Умэко весело рассмеялась.
— И старшего брата ни капельки не уважаете.
— Брата? Нет, брата я уважаю, и даже очень.
— Неправда. Надо быть до конца откровенным, раз уж мы завели такой разговор.
— Ну, может быть, в каких-то вопросах я не согласен с ним.
— В этом всё и дело. Вся наша семья ничего для вас не значит.
— Виноват, грешен.
— Зачем оправдываться, если, по-вашему, иного отношения мы и не заслуживаем?
— Оставим это, пожалуй. Вы что-то нынче очень уж суровы.
— Может быть. Но это не опасно. До ссоры дело не дойдёт. Мне только интересно знать, как это вы, такой великий человек, снизошли до того, чтобы просить у меня взаймы? Право же, смешно! Вы можете сердиться, полагая, что я так говорю, пользуясь вашим затруднительным положением. Но в этом случае вы будете неправы. Я просто хотела сказать, что, когда нет денег, даже такая персона, как вы, идёт на поклон к ничем не примечательной женщине вроде меня.
— Совершенно справедливо. Вот я и обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой.
— Вы никак не хотите отнестись серьёзно к моим словам.
— Отчего же? Я вполне серьёзен.
— Ну что ж, возможно, это один из ваших многочисленных талантов — к серьёзным вещам относиться несерьёзно. Но что вы станете делать, если никто не даст вам денег, каким образом выручите ваших приятелей? В подобных случаях даже самый замечательный человек оказывается бессильным, как нищий рикша. «Следует отдать должное невестке, доводы её бесспорны», — с удивлением подумал Дайскэ. Ведь он и сам почувствовал собственную беспомощность, как только дело коснулось денег.
— В данном случае я, пожалуй, ничем не отличаюсь от рикши. Поэтому и обратился к вам за помощью.
— Несносный вы человек! Будь вы рикшей, я, возможно, выручила бы вас, но вы личность незаурядная, так что доставайте деньги, где хотите. Мало того что сами живёте на иждивении отца и брата, так ещё для других просите!
Умэко была права, но Дайскэ отмахнулся от этой очевидной истины и лишь представил себе, как дружно противостоят ему невестка, отец и брат. Пора, видно, перемениться и стать таким, как все. Не зря он опасался, что невестка ему откажет. Но всё это были праздные размышления. Взяться за работу — об этом Дайскэ и не думал, поскольку не придавал случившемуся сколько-нибудь серьёзного значения.
Он прекрасно понимал Умэко, которая решила воспользоваться случаем, чтобы на него повлиять. И чем больше он это чувствовал, тем равнодушнее становился. Разговор снова коснулся женитьбы. Отец дважды за короткое время докучал ему разглагольствованиями о невесте, но, проникнутый насквозь чувством долга, как его привыкли понимать в старину, на сей раз оказался менее суровым. Женись на ней, говорил отец. Как прекрасно породниться с человеком, которому обязан жизнью, и хоть немного отблагодарить за добро. Рассуждения отца казались Дайскэ лишёнными какого бы то ни было здравого смысла. Что в этом прекрасного и при чём тут благодарность? Против невесты, однако, Дайскэ ничего не имел и потому не вступал с отцом в пререкания. Зачем? Можно и жениться. В последние два-три года Дайскэ ничего не принимал всерьёз, в том числе и женитьбу. С дочерью Сагавы он знаком не был, только видел её на фотографии. Но и этого, казалось ему, вполне достаточно. Девушка была хороша собой, и он не собирался артачиться. Просто он никак не решался сказать: «Хорошо, женюсь».
Такую нерешительность отец считал проявлением тупости. Невестка же усматривала в этом определённую странность характера Дайскэ, потому что считала брак важнейшей жизненной проблемой, от решения которой зависело всё остальное.
— Ведь и вам, я думаю, вовсе не хочется всю жизнь прожить в одиночестве. Так решились бы наконец и перестали капризничать. — В голосе Умэко прозвучали нотки досады.
Однако Дайскэ до сих пор не знал, что лучше: то ли весь век прожить одному, то ли обзавестись содержанкой, то ли вступить в связь с гейшей. Холостяк по натуре, он не имел ни малейшей склонности к женитьбе по трём причинам: его чувственное восприятие было многогранно, все силы ума он тратил на преодоление иллюзий относительно современного японского общества и, наконец, не испытывая нужды в деньгах, мог общаться с определённого сорта женщинами. Но над всем этим Дайскэ не считал нужным задумываться. Женитьба его нисколько не интересовала, и он предоставил всё естественному ходу вещей. Жениться лишь потому, что это необходимо, не только неразумно, но и пошло.
Дайскэ, разумеется, не собирался эту свою философию излагать невестке. И лишь когда она его вынуждала, спрашивал: «Неужто и в самом деле я должен непременно жениться?» Этот вполне искренний вопрос повергал невестку в такое изумление, что она воспринимала его чуть ли не как насмешку. В тот вечер, исчерпав все доводы, которые она обычно приводила, Умэко сказала:
— Странно! Послушать вас, вы как будто не против женитьбы, а жениться всё же не хотите. Может быть, вы влюблены? Тогда скажите: кто она?
Из всех, кого прочили Дайскэ в невесты, он ни одну не смог бы назвать любимой. И вдруг в памяти всплыл образ Митиё. Дайскэ чуть не сказал: «Вот для кого я просил у вас деньги», — но не хватило духу, и, глядя на невестку, он лишь натянуто улыбался.
8
Так ни с чем Дайскэ и вернулся домой. Был уже поздний вечер. Он едва успел на последний трамвай. Ушёл, не повидавшись ни с отцом, ни с братом, — их ещё не было. Правда, пока он сидел, невестку дважды звали к телефону, но возвращалась она со спокойным видом, а он ни о чём не спрашивал.
В тот вечер небо было цвета земли, в любой момент мог хлынуть дождь. На трамвайной остановке не было ни души. Вдалеке показался огонёк. Блуждая в темноте, он всё приближался, и, глядя на него, Дайскэ с особой остротой ощутил одиночество и тоску. В трамвае тоже никого не было, если не считать кондуктора и вагоновожатого в чёрной униформе. Прислушиваясь к лязгу и грохоту трамвая, вглядываясь в темноту за окном, Дайскэ сидел в ярко освещённом вагоне, и ему казалось, что этому путешествию не будет конца.
Он вышел на Кагурадзака, тихую улочку, стиснутую с обеих сторон двухэтажными домами, которые постепенно смыкались, образуя тупик. Дойдя до половины улицы, он вдруг услышал гул и звон. «Наверно, ветер шумит по крышам», — подумал Дайскэ, остановился, посмотрел на темневшие карнизы, потом на небо и ощутил безотчётный страх. Двери, сёдзи, стёкла всё дребезжало и гремело громче и громче. «Это землетрясение», — мелькнула мысль, ноги отказывались идти, словно оцепенели. Сейчас рухнут дома и погребут под собой улицу. Неожиданно в доме справа со стуком распахнулась калитка, из неё выскочил мужчина с ребёнком на руках, громко крича:
— Землетрясение, землетрясение!..
Это подействовало на Дайскэ успокаивающе.
Дома Кадоно и служанка оживлённо беседовали о землетрясении. Наверняка не пережили того, что он. Забравшись в постель, Дайскэ стал придумывать, как бы всё же раздобыть для Митиё денег. Потом начал строить догадки насчёт таинственной занятости отца и брата. Последней его мыслью была мысль о женитьбе, с которой он решил тянуть как можно дольше. После этого Дайскэ уснул.
На следующий день в газетах появилось сенсационное сообщение о сахарной компании «Нитто». Один из её директоров дал из денег компании взятку нескольким депутатам парламента. Кадоно прокомментировал это как обычно, заявив, что событие из ряда вон выходящее, поскольку директор и депутаты парламента арестованы. Дайскэ этому событию не придавал особого значения, хотя с каждым днём возрастало число людей, привлечённых по делу «Нитто». Его расценивали в обществе, как крупный скандал, затеянный, по определению некоторых газет, в угоду Англии. Речь шла о том, что английский посол потерял на акциях «Нитто» и выразил недовольство. Чтобы загладить неловкость, японские власти прибегли к вышеупомянутым мерам.
Незадолго до дела «Нитто», спустя полгода после выплаты двенадцатипроцентных дивидендов, пароходная компания «Тоёкисэн» сообщила о дефиците в восемьсот тысяч иен. Дайскэ хорошо это помнил. И ещё он помнил, что в тот раз, комментируя отчёт компании, газеты называли его не заслуживающим доверия.
Дайскэ ничего не знал о фирме, с которой были связаны отец и брат, но не считал их святыми и был уверен, что когда-нибудь они непременно попадут в историю, а при тщательной проверке могут даже угодить в тюрьму. Может быть, он несколько преувеличивал, но, уж во всяком случае, не мог поверить в то, что они нажили своё состояние честно, собственной головой и собственными руками. В первые годы Мэйдзи правительство в качестве поощрения предоставляло землю тем, кто переселялся в Иокогаму. На этом многие изрядно разбогатели. Но далеко не всем послало небо такой дар. Тогда люди вроде его отца и брата, думал Дайскэ, решили сами добыть небесный дар, не стесняясь ни в способах, ни в средствах.
Вот почему к сообщениям газет Дайскэ отнёсся без видимого удивления. Что же до судьбы отца и брата, то он не был им настолько предан, чтобы беспокоиться. Одна Митиё его тревожила. Однако он не решался идти к ней с пустыми руками и, теша себя мыслью, что в недалёком будущем всё как-нибудь образуется, провёл несколько дней, погрузившись в чтение. Тем не менее ни Митиё, ни Хираока, к немалому удивлению Дайскэ, больше не обращались к нему с просьбой о деньгах. В глубине души он надеялся, что Митиё снова придёт, сгорал от нетерпения, однако надежды его не сбылись.
В конце концов томимый скукой, Дайскэ почувствовал, что необходимо развлечься, просмотрел в газете объявления о разных зрелищах и решил пойти в театр. Но по дороге раздумал и пошёл к товарищу по университету, жившему на улице Морикава. Этот молодой человек по окончании университета не захотел стать преподавателем и, сколько его ни предостерегали, занялся литературой, делом весьма ненадёжным. Три года прожил он в безвестности, перебиваясь случайными литературными заработками. Однажды он даже уговорил Дайскэ написать что-нибудь для одного журнала. Дайскэ написал, и довольно неплохо, однако написанное месяц валялось на книжных прилавках, а потом словно в воду кануло. После этого Дайскэ зарёкся браться за перо, хотя Тэрао — так звали друга — при каждой встрече советовал ему продолжать, повторяя при этом: «Бери пример с меня». Но все вокруг говорили, что в скором времени сам Тэрао потерпит полный крах. Особенно любил Тэрао русскую литературу. Ему доставляло удовольствие выискивать малоизвестных писателей, и он на последние деньги покупал новые книги. Дайскэ нередко подтрунивал над другом, когда тот в пылу увлечения произносил целые тирады. Серьёзный писатель, считал Дайскэ, не должен впадать в чрезмерный восторг перед Россией. И вообще говорить о России вправе лишь тот, кто прошёл русско-японскую войну. На это Тэрао возражал, что никогда ещё Япония не оказывалась в столь плачевном положении, как после войны с Россией, и восторг перед этой страной — чувство вполне закономерное и справедливое, пусть даже некоторые считают это малодушием. И он продолжал с жаром восхвалять русскую литературу.
Через парадный ход Дайскэ прошёл в гостиную. Тэрао сидел посреди комнаты за лакированным столиком, повязав голову платком в виде жгута («Болит голова», — объяснил он), с засученными рукавами, и писал статью для «Тэнкоку бунгаку».
— Если помешал, зайду попозже, — сказал Дайскэ.
— Можешь остаться, — ответил Тэрао, — я с утра сижу, уже заработал две с половиной иены. — Сняв с головы повязку, Тэрао завёл разговор и с первых же слов чуть ли не с пеной у рта стал поносить японских писателей и критиков, Дайскэ слушал его с интересом, а сам думал, что Тэрао вымещает на других досаду за собственные неудачи. Тем не менее он посоветовал:
— А ты напиши об этом.
— Э, нет, нельзя, — засмеялся Тэрао.
— Почему же нельзя?
Тэрао помолчал, а потом объяснил:
— Я о многом написал бы, если бы жил как ты, не нуждаясь. Но ведь надо есть. Впрочем, эта работа в журнале тоже не бог весть какое занятие.
— Не важно, — подбодрил его Дайскэ. — Главное, старайся.
— Как это не важно? — возразил Тэрао. — Мне хотелось бы заняться чем-нибудь настоящим. Может, дашь взаймы? Я попробую.
— Научись раньше серьёзно относиться к нынешней своей работе, тогда дам, — поддразнил приятеля Дайскэ и ушёл.
Он дошёл до Хонго, испытывая ту же неодолимую скуку. Чего-то ему недоставало. Желание ещё кого-нибудь навестить больше не появлялось. Он прислушался к самому себе, и вдруг ему показалось, что всё его тело заполнено огромным больным желудком. Он сел на трамвай и, пока ехал, при каждом толчке явственно слышал, как бурлит в животе. В четвёртом часу, едва волоча ноги, он приплёлся домой. У входа его встретил Кадоно.
— Только что приходил нарочный из большого дома, принёс письмо. Я расписался в получении, а письмо положил на стол в кабинете.
Письмо принесли в специальной старинной шкатулке с красной лакированной крышкой, на которой не было никакой надписи, даже адреса. На кручёном бумажном шнурке, пропущенном через латунные колечки и завязанном узелком, вместо сургуча была метка чёрной тушью. Дайскэ тотчас догадался, что письмо от невестки. Она любила всё старинное, и эта любовь проявлялась иногда самым неожиданным образом. «Сколько ненужных хлопот», — думал Дайскэ, пытаясь концами ножниц развязать узелок.
В отличие от сложной упаковки, само письмо оказалось против ожиданий деловым и лаконичным. «Мне очень жаль, — писала невестка, — что в тот раз я не смогла выполнить вашу просьбу, да ещё наговорила вам много лишнего. Прошу вас, не думайте обо мне дурно. Всю сумму, которую вы просили, одолжить не могу. Посылаю двести иен. Отнесите их, не мешкая, вашим друзьям. Только помните, что делаю я это втайне от мужа, А теперь вот вам «задание на дом»: хорошенько подумать о женитьбе и дать ответ».
В письме Дайскэ нашёл чек на двести иен и, глядя на него, почувствовал себя виноватым перед Умэко. В тот вечер перед его уходом она спросила: «Значит, деньги вам не нужны?» — заронив тем самым в его душу надежду, хотя вначале наотрез отказалась выполнить его просьбу. Видимо, пожалела его и не могла оставаться спокойной. Слабость и доброта — прелестные женские качества. Однако тогда у Дайскэ не хватило духу воспользоваться ими, и, прощаясь, он ответил: «Нет, не нужны. Как-нибудь обойдусь». Сочтя его ответ чересчур холодным, Умэко, привыкшая действовать смело и решительно, почувствовала себя уязвлённой, и в результате появилось это письмо.
Дайскэ тут же написал ответ с изъявлением самых тёплых чувств, на какие только был способен. Он и в самом деле ни к кому ещё не испытывал такой благодарности, ни к брату, ни к отцу, не говоря уже о людях посторонних. А в последнее время и к самой Умэко.