По-прежнему ли Хираока в стеснённых обстоятельствах, без работы, или нашёл какой-нибудь выход из положения, ничего этого Дайскэ не знал, хотя к судьбе друга не был равнодушен. Но он не мог заставить себя пойти к Хираоке и всё подробно выяснить, поскольку смутно чувствовал, что встреча эта сулит ему одни неприятности. Нельзя сказать, что он беспокоился о Хираоке ради одной Митиё, не так уж плохо он относился к старому другу. Напротив, он желал ему только добра.
Ощущение пустоты где-то в самом дальнем уголке сердца не проходило. Если бы можно было окунуть голову в прохладную голубую воду и дать отдых разгорячённому слишком интенсивной работой мозгу, думал Дайскэ, когда некоторое время назад велел Кадоно принести подушку, намереваясь уснуть. Чересчур острое восприятие жизни изматывало нервы, и стоило Дайскэ коснуться подушки, как он тут же забыл и про Хираоку и про Митиё. Спал он безмятежно, только вдруг ему почудились чьи-то лёгкие шаги, кто-то тихонько вошёл и тут же вышел. Он проснулся, но это ощущение не проходило. Поэтому, собственно, он и спросил Кадоно, не был ли здесь кто-нибудь, когда он спал.
Приложив руки ко лбу козырьком, Дайскэ наблюдал за весело кружившими в небе ласточками, пока не устали глаза, а потом вернулся в комнату. Предстоящий приход Митиё, нарушил равновесие Дайскэ, и он уже не мог ни размышлять, ни читать. Тогда он снял с полки толстый альбом с гравюрами, положил на колени и стал перелистывать. Однако делал он это чисто механически, без всякого удовольствия. Правда, один раз взгляд его оживился, это когда он увидел гравюру с картины Брэнгвина[21] которого высоко ценил, с изображением какого-то порта. Суда, мачты, паруса, яркое небо с лёгкими облаками, тёмная вода — всё это было выписано удивительно чётко, а на переднем плане стояло несколько полуобнажённых рабочих. Некоторое время Дайскэ созерцал их спины и плечи с упругими сплетениями мышц и ложбинками между ними, буквально ощущая исходившую от них физическую силу и испытывая при этом радость. Но тут из кухни донёсся голос служанки. Дайскэ оторвал глаза от альбома и прислушался. Раздался звон посуды, затем торопливые шаги разносчика молока. В тишине дома обострённый слух Дайскэ улавливал каждый шорох.
Рассеянно разглядывая стену, Дайскэ хотел было позвать Кадоно и уточнить, когда именно обещала прийти Митиё, но передумал, решив, что это глупо. В самом деле, с какой стати он с таким нетерпением ждёт чужую жену? Давно бы сам к ней пошёл и поговорил. Дайскэ устыдился собственной нелогичности, хотя великолепно знал её причину. Нелогичность в данных обстоятельствах — это сама реальность, пришедшая в столкновение с логикой. А логика всего лишь форма, которая пренебрегла собственной сущностью в угоду чуждым ей суждениям. Придя к такому выводу, Дайскэ, собравшийся было идти, снова опустился на стул.
Что он делал, о чём думал до прихода Митиё, Дайскэ почти не помнил. Лишь почувствовал, как неистово забилось сердце, когда у входа раздался женский голос. Обладая уменьем заставить свой ум логически мыслить, Дайскэ в то же время не способен был управлять собственным сердцем. Своим хладнокровием в последнее время он тоже был обязан рассудку, который не позволял ему злиться и тем самым ставить себя в нелепое положение. Но случалось и так, что Дайскэ становился рабом чувств. Заслышав шаги Кадоно, выходившего встретить гостью, а потом увидев в дверях кабинета его самого, Дайскэ слегка побледнел.
— Сюда? — коротко спросил Кадоно, не утруждая себя лишними словами, вроде «проводить в гостиную или в кабинет?». Дайскэ кивнул и, желая поскорее избавиться от Кадоно, который ждал ответа, выглянул на веранду. Несколько растерянная, Митиё стояла между верандой и прихожей.
Выглядела она ещё болезненнее, чем в последнюю их встречу. Движением головы Дайскэ пригласил гостью в кабинет и вдруг заметил, как учащённо она дышит.
— Что с вами?
Не отвечая, Митиё вошла в комнату. На ней было лёгкое кимоно, в руках — крупные белые лилии. Резким движением она положила, точнее, бросила, лилии на стол и в изнеможении села, прислонившись головой к спинке стула и рискуя испортить причёску.
— Ах, как я устала, — промолвила женщина, глядя на Дайскэ. Дайскэ собрался было позвать служанку, чтобы та принесла воды, но Митиё молча показала на стакан, из которого Дайскэ после еды полоскал рот. Там оставалось ещё немного воды.
— Я из него пил. — Дайскэ хотел выплеснуть воду, не вставая с места, прямо в сад, но мешала стеклянная дверь напротив сёдзи. У Кадоно была привычка держать закрытыми одну-две створки стеклянных наружных дверей веранды. Пришлось самому идти на веранду выливать воду. Заодно, Дайскэ позвал Кадоно, но тот не откликнулся, видимо, ушёл куда-то. В лёгком замешательстве Дайскэ вернулся к Митиё.
— Подождите минутку, сейчас принесу, — сказал он, поставил стакан на стол и пошёл в кухню. Проходя через столовую, он увидел Кадоно, который своими неуклюжими пальцами доставал из оловянной чайницы «яшмовую росу»[22].
— Я сейчас, сэнсэй, — сказал Кадоно извиняющимся тоном.
— С чаем можно подождать. Вода нужна, — сказал Дайскэ.
— А, вон оно что! Попить? — Кадоно пошёл вслед за хозяином на кухню. Они вдвоём стали искать стакан, но не нашли.
— А старуха где? — спросил Дайскэ.
— Пошла купить чего-нибудь сладкого для гостьи.
— Раньше надо было купить, — стал выговаривать сёсэю Дайскэ, наливая в чашку воду из-под крана.
— Я не сказал тётушке, что будет гостья, — Кадоно виновато почесал в затылке.
— Сам бы сходил в лавку, — сказал Дайскэ, выходя из кухни.
— Она сказала, что кроме конфет надо ещё кое-что купить, — продолжал оправдываться Кадоно. — Нечего было ей самой ходить, ноги у неё болят, да и погода хуже некуда.
Недослушав, Дайскэ вернулся в кабинет. И сразу заметил, что Митиё держит на коленях тот самый стакан, который Дайскэ поставил на стол. В стакане была вода, примерно столько, сколько Дайскэ выплеснул. С чашкой в руке, несколько растерянный, Дайскэ подошёл к Митиё.
— Вы пили воду?
— Да, спасибо. Больше не хочу. Я вон оттуда взяла. — Митиё указала глазами на вазу с ландышами. — Там совсем чистая вода.
Сквозь голубоватые, тонкие, как зубочистки, стебельки было видно, как отражается в воде узор по краям сосуда.
— Зачем же вы пили такую воду? — недоумевая, спросил Дайскэ.
— Ну, не отрава же это. — Митиё посмотрела стакан на свет.
— Не отрава… А может быть, два или три дня её не меняли?
— Когда я приходила нынче первый раз, мне захотелось понюхать цветы, и молодой человек, который здесь был, сказал мне, что только что в вазу налили свежую воду из бочки. Так что не беспокойтесь. Приятный запах!
Дайскэ ничего не ответил. У него не хватило духу выспрашивать, пила она воду из-под цветов, движимая каким-нибудь поэтическим чувством или же просто потому, что её мучила жажда. Окажись правильным первое предположение, Дайскэ был бы разочарован почерпнутым из романов желанием Митиё щегольнуть поэтичностью своей натуры. Поэтому он лишь спросил:
— Вам лучше?
К Митиё постепенно вернулся румянец. Вытащив из рукава кимоно платок, она вытерла уголки губ и стала рассказывать о разных разностях. Обычно за покупками она ездила в Хонго, но недавно узнала, что там всё на десять, а то и на двадцать процентов дороже, и последний раз или два покупала здесь, в Кагурадзака. Как-то по пути она собиралась зайти к Дайскэ, но было поздно и пришлось поспешить домой. Сегодня же она специально вышла пораньше. Дайскэ отдыхал, и она решила сначала сходить в магазины, а потом снова зайти. Как нарочно, погода испортилась, стал накрапывать дождь. Зонта у неё не оказалось, и, чтобы не промокнуть, она ускорила шаг, запыхалась и очень устала.
— Такое случается со мной не впервые, я привыкла и перестала пугаться, — Митиё с грустной улыбкой взглянула на Дайскэ.
— Всё ещё побаливает сердце? — с участием спросил он.
— Теперь я никогда не выздоровею, — В тоне, которым Митиё произнесла эти слова, не было отчаяния, даже уныния. Взгляд её был устремлён на кольцо, которое она рассматривала, слегка оттопырив тонкий палец. Затем она скомкала платок, сунула его в рукав кимоно и так сидела, потупившись. Дайскэ с восхищением смотрел на её лоб, обрамлённый волосами.
Вдруг, словно спохватившись, Митиё стала благодарить Дайскэ за то, что он выручил их деньгами, и как будто бы слегка покраснела. Это не укрылось от зоркого взгляда Дайскэ. Объяснив смущение Митиё исключительно тем, что ей пришлось просить взаймы, Дайскэ переменил тему.
Лилии, которые принесла Митиё, по-прежнему лежали на столе. И сама она, и Дайскэ ощущали сильный, пряный аромат. Дайскэ с трудом переносил его, но убрать цветы не получив на то согласия Митиё, не решался.
— Вы их купили? — спросил он. Митиё кивнула.
— Как пахнут, а? — Митиё наклонилась и вдохнула источаемый лилиями аромат. Дайскэ невольно подался назад.
— Не надо к ним так близко наклоняться!
— Почему?
— Да просто так, не надо!
Дайскэ слегка нахмурился. Митиё выпрямилась и спросила:
— Вы не любите лилии?
Дайскэ вместе со стулом откинулся назад, улыбнулся и ничего не сказал.
— Лучше бы я их не приносила. А то, чтобы их купить, я сделала крюк, попала под дождь и чуть не задохнулась, пока бежала…
Дождь и в самом деле пошёл. Собираясь в водосточном жёлобе, капли с шумом стекали вниз. Дайскэ встал, взял лилии и разорвал стягивающую их мокрую соломинку.
— Если это для меня, то я их немедленно поставлю в воду. — И Дайскэ небрежно бросил лилии в горшок с ландышами. Но из-за чересчур длинных стеблей цветы, казалось, вот-вот выскочат из воды. Тогда Дайскэ вытащил их, взял из ящика ножницы и срезал стебли почти наполовину. Затем снова втиснул цветы между ландышами.
— Ну вот, теперь хорошо, — сказал Дайскэ, кладя ножницы на стол.
Некоторое время Митиё смотрела на лилии, так небрежно брошенные в воду, а потом вдруг почему-то спросила:
— С каких пор вам разонравились лилии?
Давно, ещё когда был жив брат Митиё, Дайскэ однажды принёс к ним на Янака такие же лилии. Он попросил тогда Митиё вымыть первую попавшуюся ему на глаза вазу, сам очень бережно поставил в неё цветы и поместил вазу в нишу, после чего предложил Митиё с братом полюбоваться. Митиё до сих пор не забыла этого.
— Помните, как вы ставили цветы в вазу и нюхали?
Дайскэ не помнил, но принуждённо улыбнулся — возможно, было такое.
Между тем дождь усилился. Шум его приглушил все звуки, доносившиеся снаружи. Вошёл Кадоно. «Что-то прохладно», — сказал он и спросил, не закрыть ли наружные стеклянные двери. Пока он этим занимался, Дайскэ и Митиё оба смотрели в сад. Запах мокрой листвы благотворно подействовал на Дайскэ. Всё, что казалось зыбким и бередило душу, как бы встало на свои места. Впервые за долгое время Дайскэ словно бы нашёл себя.
— Какой хороший дождь, — сказал он.
— Ничего хорошего. Тем более что я пришла в сандалиях. — Митиё с досадой смотрела на капли дождя, стекавшие по жёлобу.
— Не огорчайтесь. Надумаете возвращаться, я велю вызвать рикшу. Так что не торопитесь, посидите немного.
Но что-то Митиё тревожило, это заметно было по её виду. Она в упор посмотрела на Дайскэ и произнесла с укором:
— Вы всё такой же легкомысленный, — Однако во взгляде её мелькнула улыбка.
В эту минуту образ Хираоки, незримо присутствовавшего здесь, отчётливо встал перед мысленным взором Дайскэ. Словно какая-то тень надвинулась на него из полумрака. Этот тёмный призрак постоянно сопровождает Митиё.
— Как поживает Хираока-кун? — с нарочитым безразличием спросил Дайскэ.
— Всё так же, — поджав губы, ответила Митиё.
— Ещё не устроился?
— Насчёт этого я теперь не волнуюсь. В следующем месяце ему, кажется, дадут место в газете.
— Отлично! А я и не знал. Значит, дела пока что не так уж плохи?
— Я, по крайней мере, довольна, — тихо и очень серьёзно проговорила Митиё, показавшаяся в этот момент Дайскэ особенно милой.
— А с теми делами что слышно? Не беспокоят вас?
— С какими? — замялась Митиё и вдруг покраснела. — Я, признаться, специально пришла извиниться перед вами, — Она подняла на Дайскэ глаза.
Отвергнуть её извинения, как излишнюю церемонность, или принять их значило бы ещё больше смутить это нежное создание, и Дайскэ, понимая это, спокойно слушал Митиё и молчал.
Те двести иен, которые они получили от Дайскэ, следовало отдать в счёт долга, говорила Митиё, но часть их ушла в связи с переездом в новый дом, а потом начались трудности, и скрепя сердце Митиё стала тратить их на жизнь, так они и разошлись. Только это, впрочем, и помогло им с мужем протянуть до сегодняшнего дня. Лучше бы их совсем не было, этих денег, как-нибудь обошлись бы, нашли бы выход из положения. А то все главные долги, на которые дана была расписка, как висели, так и висят. Но это её вина, Хираока тут ни причём.
— Я так раскаиваюсь в своей ошибке, но верьте, я искренне хотела отдать долг, для того и занимала деньги, так что, прошу вас, будьте снисходительны.
— Я отдал деньги вам, и никому нет дела до того, на что вы их истратили. Главное, что они пригодились. — Дайскэ, как мог, утешал Митиё, а в слово «вам» вложил всю нежность, на какую только был способен.
— Спасибо, вы меня успокоили, — только и могла ответить Митиё.
Дождь не переставал, и, когда Митиё собралась уходить, Дайскэ, как и обещал, нанял рикшу и к тому же предложив гостье поверх кимоно набросить его мужскую накидку, поскольку стало свежо, но Митиё, смеясь, отказалась.
11
Стало тепло, и люди сменили тёплую одежду на шёлковые хаори. Несколько дней Дайскэ просидел дома и, когда вышел на улицу, сразу почувствовал, что жарко. «Пора, видно, снимать тёплую кепку и саржевое кимоно», — подумал Дайскэ, однако, пройдя несколько кварталов, встретил каких-то двоих в авасэ[23]. Но тут же на глаза ему попался сёсэй, он стояли у лотка только что появившегося здесь торговца прохладительными напитками и что-то пил. Дайскэ тотчас же вспомнил о Сэйтаро.
Надо заметить, что Дайскэ всё больше и больше любил племянника. С кем бы Дайскэ ни разговаривал, у него обычна возникало ощущение, будто перед ним не человек, а лишь его оболочка, и от этого хотелось скрипеть зубами. Причём Дайскэ хорошо понимал, что сам он в этом смысле больше кого бы ни было вызывает раздражение. Грустно было думать, что это кара, ниспосланная длительной борьбой за существование.
Как-то Дайскэ сводил племянника в парк Асакуса на аттракционы, и теперь Сэйтаро был просто одержим желанием научиться балансировать на шаре. Мальчик был упорен в своих желаниях и в этом походил на мать, зато от отца унаследовал сдержанность и чувство меры. Прямодушие Сэйтаро делало общение с ним лёгким и приятным, ибо жизнь среди людей, чьё сердце постоянно защищено непроницаемой бронёй, была для Дайскэ истинным страданием.
Нынешней весной Сэйтаро пошёл в среднюю школу и с этого времени, так, по крайней мере, казалось Дайскэ, стал быстрее расти. Ещё год-другой, начнёт ломаться голос. Неизвестно, в каком направлении у него будет формироваться характер. Но если он захочет стать порядочным человеком, многие от него отвернутся, это несомненно. И тогда он, словно нищий, стараясь быть незамеченным, в вечных поисках будет брести по человеческой ярмарке.
Дайскэ шёл по берегу канала. От бело-красных азалий, ещё недавно густо вкраплённых в зелень узорами по другую сторону канала, и следа не осталось. На склоне, буйно поросшем травой, вдоль насыпи бесконечной цепью тянулись в безоблачное, удивительно ясное небо высокие сосны. Дайскэ собрался было сесть на трамвай, съездить к брату, поддразнить, как обычно, невестку, поиграть с Сэйтаро, но вдруг у него появилось желание идти вдоль канала, пока не устанет, и любоваться соснами, поэтому ехать к брату он раздумал.