Он искал его везде, где тот мог оказаться, но нигде не заставал ни самого Клешнева, ни Лизы. Борис хотел сказать Клешневу, что теперь он понимает то, чего не понимал в марте. Теперь он готов на все.
В исполкоме его направили в кабинет печати.
В кабинете печати хлопотали два журналиста: один — полный, в пенсне, другой — тоже в пенсне, но худощавый.
Человек, в котором Борис сразу узнал видного общественного деятеля, сунул голову в дверь и спросил:
— Когда выдаете гонорар?
— А вам за что? — осведомился полный журналист, не подымая глаз от бумаги, которую он быстро заполнял рядами черных строк.
— За статью «Россия погибла», — отвечал деятель.
— В субботу, — сказал журналист, почтительно прекращая работу: он уважал автора статьи. — Здравствуйте (он назвал имя и отчество деятеля).
— Здравствуйте.
И деятель скрылся.
Борис прошел через зал к лестнице, которая вела вниз, в столовую. Почти все столики были заняты. Борис тоже спросил обед. Он получил у стойки тарелку беф-строганова, нашел свободное место и сел за стол. Против него сидел человек в офицерской форме, один из кандидатов в Учредительное собрание. Этот кандидат положил в рот кусок мяса, пожевал и выплюнул. Возмущенно обратился к Борису:
— Сволочи! Какими обедами кормят!
Встал и пошел из столовой. Борис подумал, что пищи, которую он оставил на столе, хватило бы на обед целому семейству: Петербург уже голодал. Вид сытых, алчных привередливых деятелей был отвратителен ему.
Мимо прошел Григорий Жилкин. Он увидел Бориса и присел рядом с ним.
— Ты приехал? Поправился?.. — Не ожидая ответа, он заговорил о другом: — Вся надежда теперь на Учредительное собрание.. — И снова перебил себя: — Что ты тут делаешь?
Он был очень возбужден.
— Ищу Клешнева, — отвечал Борис. — Ты не знаешь, где он?
— Клешнева? Зачем? — Григорий даже покраснел от негодования. — Я старше тебя на десять лет, я больше имею политического и житейского опыта, и я тебя серьезно предостерегаю: брось всех этих людей. Они тебе по молодости лет нравятся. Но это не шутка и не развлечение — решается судьба революции. Безумие в таких делах недопустимо. Оно ведет к гибели. Брось Клешнева!
— Нет, — угрюмо отвечал Борис.
Оба они не подозревали того, что в этом мимолетном разговоре решается их судьба — надолго, быть может навсегда.
— Опомнись, — сказал Григорий. — Клешнев меня больше не интересует: если он погибнет, я его не пожалею. Но твоя судьба мне все-таки небезразлична. Я не хочу, чтобы ты зря погибал. Я тебе говорю: брось это.
Борис покачал головой.
— Лучше ты опомнись, — отозвался он.
Григорий вскочил:
— Как ты смеешь! Мальчишка!
Он пошел к выходу. В дверях он обернулся, видимо надеясь, что Борис его окликнет, но Борис молча склонился над тарелкой.
«А ведь я действительно все еще мальчишка, — думал Борис. — Сначала я совершаю какой-нибудь поступок, а только потом начинаю соображать, правильно ли я поступил. Так я бросился на фронт, так ходил к члену Государственной думы, к Дмитрию Павловичу и даже к Фоме Клешневу. Так же, в сущности, получилось и с поездкой в Кавантсаари. Во всем, во всем так».
Пора взяться за ум. Пора научиться заранее обдумывать свои поступки. Надо перестроить себя. Иначе с ним может случиться все, что угодно. Может быть, он опять захочет отстраниться, как в финском санатории, или опять убежит, как тогда от Козловского. Нет, в его жизни больше не должно быть такого вздора. Ведь действительно: то, в чем он хочет участвовать, — не шутка и не развлечение. Но чего же он все-таки хочет? К чему стремится? «Я хочу быть с народом», — ответил он себе, но тут же почувствовал, что этих слов уже мало. Мало одного желания быть с народом. Нужно еще уметь по-настоящему бороться с его врагами.
Он хорошо знал этих врагов. Это был ненавистный Большой Кошель. Это были и гимназические товарищи Бориса вроде Сережи Орлова и... нет, лучше не перечислять. Ведь и отец Бориса служил таким людям, как господин Беренс, а если идти с народом, то надо идти против всех этих людей, а значит, и против отца. Значит, надо окончательно порвать со всем тем миром, в котором вырос и к которому привык с детства, а это гораздо трудней, чем убить полковника Херинга.
Борис встал и пошел к выходу.
В дверях он столкнулся с Фомой Клешневым, и хотя именно его он искал, все же встреча показалась ему неожиданной. Он растерялся. Судьба, которой искал Борис, стояла перед ним.
— Я Борис Лавров, — сказал он и умолк.
Клешнев внимательно взглянул на него.
— Да, — ответил он, хмуря темные брови.
И Борис отчетливо вспомнил, что обманул этого человека, не явившись к нему в марте в назначенный час. Борис заговорил:
— Я очень виноват... но я был на фронте... тяжелая рана... хотя дело не в этом... — Справившись с собой, он продолжал: — Я прошу любую работу. Я буду стараться.
Это вышло очень по-мальчишески, но поправляться было уже поздно.
Клешнев повел его к себе в комнату. По пути он сказал:
— Я не удивился, что вы тогда не пришли. И фронт тут ни при чем.
— Я тогда ничего еще не понимал, — заговорил Борис, — я...
— А теперь? — перебил Клешнев. — Что вы понимаете теперь? Ваш отец тоже когда-то уверял меня, что он все понимает.
— Мой отец? — удивился Борис.
— Вам надо знать. Ваш отец был со мной в одном революционном кружке. Он не только считал, что все понимает, но даже поучал других. А в опасный момент предпочел спокойную жизнь и отстранился. Он оказался предателем, хотя никого и не предал. Отход от борьбы — это тоже предательство. Я знал вашего отца и потому не удивился, что вы условились со мной тогда и не пришли.
Борис ответил срывающимся голосом:
— Я... я ручаюсь… это никогда больше не повторится... А насчет отца... Я давно порвал с семьей...
— Я вас предупредил, — строго промолвил Клешнев. — А теперь скажите, вы офицер?
— Нет, солдат.
— Жаль. Но командовать вы умеете?
— Умею.
— Нам нужны командиры. С Павловским полком никаких дел у вас было?
— Никаких.
— Я вас познакомлю с одним товарищем. Он должен сейчас прийти сюда. Подождите.
Клешнев ушел куда-то. Несколько солдат с вещевыми мешками у ног молча покуривали, тоже, видно, дожидаясь назначения. Борис присел на стул. Слова Клешнева об отце настолько поразили его, что сейчас он думал только о них. В сущности, Клешнев прямо сказал ему, что он, как и его отец, способен оказаться в прислужниках у господ Беренсов. Именно в этом состоял смысл его слов. И разве он не имел оснований думать так?..
Дверь отворилась, и в комнату вошли Клешнев и Николай Жуков.
— Сейчас мы с вами отправимся, — обратился Клешнев к ожидавшим солдатам.
Увидев Николая Жукова, Борис вскочил с места. Ему казалось, что Жуков, старый знакомый, должен обрадоваться встрече с ним:
— Николай Дмитриевич... Вы меня не узнали? Борис Лавров...
Но Николай не выказал никакой радости.
— Ну и что? — спросил он.
Клешнев, с усмешкой наблюдавший за этой сценой, сказал, обращаясь к Николаю:
— Попробуем товарища в Павловском полку. Он не офицер, но командовать умеет. Сведи его с Мытниным.
Николай испытующе посмотрел на Бориса. Ему показалось странным, что Клешнев рекомендовал этого барчука как своего, как человека, которому можно доверять. Но Николай привык верить Клешневу. По дороге в Павловский полк он расспрашивал Бориса:
— На каком фронте были?.. А сейчас откуда?.. — Борис подробно и точно отвечал на все вопросы. — Что ж, — проговорил Николай, — будете в полку за офицера, Мытнин все сделает, он в комитете влиятельный. Что комитет скажет, тому и подчиняйтесь. — Он усмехнулся внезапному воспоминанию. — Помните, как сапоги мне покупали?
Борис воскликнул:
— Да, конечно же! Вы мне еще сказали: «У нас разная судьба».
— Этого не помню. Может быть, и сказал.
Борис проговорил:
— А вот теперь — одинаковая?
Николай усмехнулся:
— Ну, это не так просто. В человеке иногда сидит такое, чего он и сам до поры до времени не знает, — добавил он неопределенно. — А где это вы сошлись с товарищем Клешневым?
Борис объяснил. Он рассказал и о том, как пришел к Клешневу после Февральской революции и как потом не явился на следующий день.
Николай удивился про себя откровенности Бориса. «Пожалуй, ему можно верить», — подумал он.
— А что говорил вам тогда товарищ Клешнев?
— Он мне рассказал жизнь одного замечательного человека. Как тот работал в самых страшных условиях и сколько сделал для революции.
И Борис стал рассказывать Николаю то, что говорил ему тогда Клешнев. Николай слушал, слушал и вдруг рассмеялся.
— Да это ж он про меня говорил! Ну, уж таких похвал я не заслужил!
Борис был поражен. Значит, жизнь Николая Жукова, которого он так давно знает, и есть тот пример... Он был даже несколько разочарован. Воображение рисовало ему другого человека, необыкновенного, в каком-то романтическом ореоле. В то же время ему стало легче. Значит, самый обыкновенный человек, каким Бориса всегда считали в семье, тоже может быть героем?..
— Вы знаете, — оживился он, — я еще мало понимаю, но, честное слово, я уже никогда не вернусь больше к старому...
— Вам бы познакомиться с Елизаветой Сергеевной, женой товарища Клешнева, — отозвался Николай. — Она бы вам помогла.
Борис сразу вспомнил женщину с карими глазами.
С этих пор Борис перестал ходить даже к Жилкиным. Он только старался как можно точнее выполнять распоряжения полкового комитета. Мытнин давал Клешневу удовлетворительные отзывы о поведении Бориса.
XXXII
Офицеры Павловского полка, как и других полков, стоявших далеко от волынцев, не пострадали в февральские дни. Они имели время сообразить положение и красными розетками, прикрепленными к шинелям, защитили свою жизнь и сохранили власть. В числе других полков, демонстрировавших свою преданность февральской революции, Павловский полк тоже прогулялся к Таврическому дворцу. Сам командир вел свой полк, и офицеры шагали при ротах.
Распад и бегство, которыми кончилось июньское наступление, потрясли командира Павловского полка, и он потерял веру в способность Временного правительства удержать власть над массами. Командиру было в конце концов все равно, как называются те, кто усмиряет взбунтовавшихся солдат: кадеты, эсеры или меньшевики, лишь бы они действовали умно и умело. Истерическое бессилие штатского правительства породило в нем надежду на офицерскую диктатуру.
Но корниловский мятеж привел только к большевизации солдатских масс. Организованность в действиях большевиков изумляла командира полка. Комитет все явственнее определялся как большевистский и фактически отбирал у него власть. Командир завидовал соседям-преображенцам, у которых комитет подобрался умеренный, и, обдумывая положение, не знал, к какому выводу склониться. Наученный февральскими событиями, он не хотел погибать зря.
Может быть, удастся повторить февральский маневр, демонстрируя для сохранения власти абсолютное единение с солдатской массой?
Это, конечно, более сложный и длительный маневр, чем в феврале, но большевикам все равно потребуется военная сила, а организовать ее без опытных старых офицеров невозможно — в этом командир полка был уверен. А тогда... Этими предположениями он ни с кем не делился, только жене и дочери иной раз успокоительно намекал на военную беспомощность большевиков.
— Они взяли силу только из-за поражений на фронте, — говаривал он.
Двадцать пятого октября у казармы Павловского полка остановился автомобиль. Из него вышли два человека. Один — плотный, сумрачный, с недобрым выражением глаз. На нем было штатское пальто и кепка. Другой — в длинной гвардейской шинели, со скуластым лицом, очень спокойным и напряженным одновременно. В его глазах таилось выражение некоторого лукавства.
Командир полка принял неожиданных посетителей в офицерском собрании. Они уединились у окна.
Штатский, предъявив мандат, назвался представителем Военно-революционного комитета Клешневым. Скуластый уселся молчаливым и безыменным свидетелем. Шинель его была стянута поясом, и кобура торчала на боку. Это был Николай Жуков.
— Сегодня полку предстоит выступить, — сообщил Клешнев. Не сказав о цели выступления, он продолжал: — Комитет и комиссар осведомлены уже об этом приказе. Я зашел к вам спросить: выступят ли офицеры вместе с солдатами? Ответ мне необходим немедленно.
Командир полка гостеприимно раскрыл портсигар:
— Курите?
— Благодарю вас. Я жду ответа.
Было ясно — упрашивать он не станет: в господах офицерах особой нужды нет.
Командир полка зажал губами папиросу, чиркнул спичкой, затянулся, выдохнул дым. Его длинное, как у лошади, лицо было неподвижно и ничего, казалось, не выражало.
— Да, выступят, — ответил он наконец кратко и подозвал адъютанта: — Господам офицерам подчиняться приказам представителя Военно-революционного комитета!
И он встал.
Адъютант, бросив неуловимый взгляд на незваного гостя, щелкнул шпорами:
— Слушаюсь!
Лошадиное лицо командира полка любезно улыбнулось.
— Разрешите предложить вам пообедать у нас в собрании, — перешел он на неофициальный тон. — Наш повар славится на весь гарнизон.
— Благодарю вас. Вряд ли найдется время.
— О, для пищи и хорошего вина всегда должно быть время!
Он взглянул в окно.
Мокрое Марсово поле темнело внизу. Вдали, за Лебяжьей канавкой, чернел оголенный, пустынный Летний сад. Только ветер гулял по его аллеям, холодный, осенний ветер.
— Какая отвратительная погода сегодня!
Клешневу погода казалась прекрасной, но он дипломатически промолчал. Потом промолвил:
— Я даю приказ о немедленном выступлении.
Длинное лицо командира вновь замкнулось:
— Итак, имею честь...
Он слегка поклонился.
Гости удалились.
Капитан, белокурый, с ровным румянцем на щеках, го время разговора стоявший неподалеку и внимательно рассматривавший непрошеных посетителей, теперь подошел.
— Господин полковник, прибыл в ваше распоряжение, но не подчиняюсь власти проходимцев! — сказал он. — Можете меня арестовать, господин полковник!
Командир полка ничего не ответил. Он только взглянул на капитана, повернулся и пошел прочь.
Капитан присвистнул и, сунув руки в карманы, расставив ноги, испытующе поглядел вслед командиру. Это был боевой офицер — георгиевский темляк висел на эфесе его шашки. Владимир с мечами и бантом красовался на груди. Он еще раз задумчиво присвистнул и повернулся к адъютанту:
— Для чего выступление? Керенский в ставке?
— Говорят, что здесь. Говорят, в Зимнем дворце все правительство. Заседают.
— Чего они дурака ломают? Почему не кончают мошенников? Я только вчера с фронта — и ничего не понимаю.
Адъютант усмехнулся:
— Попробуй прикончи! Вся солдатня за них.
— Вздор! Это только у нас разиня командир.
— Попробуй! — повторил адъютант спокойно и просел пальцами по мягкому, чуть ожиревшему подбородку.
— В июле ведь в руках у нас главари были. Зачем не перевешали?
— Ленина они скрыли. Да и попробуй тронь кого-нибудь из них — в клочья нас разорвут. Что им предложить? Войну? Уж на что слюнтяй Керенский, а что с дезертирами делал? Ничего не помогло. А по деревням что делается? Жгут и убивают. Силой землю берут. Я уж не говорю о заводах — это само собой. Вот такими делами эти господа и сильны. Командир ссориться не хочет. Понимаешь?
— Вздор! Рассуждать нечего. Была бы моя воля, я бы этих двоих, что тут сейчас толкались, хлоп из револьвера — и готово! Мастера, видно, настраивать на свой лад.
— А солдаты бы тогда — хлоп все офицерство!
— Страху большевики на тебя нагнали, вот что. Волков бояться — в лес не ходить. Очень все полюбили рассуждать. Самое лучшее рассуждение — пуля. Пустил пулю — и спор окончен. Кто этот штатский?