Наконец Борис произнес:
— Я — товарищ Жукова...
Запнувшись, он обернулся к Лизе Клешневой.
Лиза сказала:
— Познакомьтесь. Борис. Мариша Граевская, большой друг Николая.
Борис пожал Марише руку. Рука была маленькая, и пальцы почти не ответили на пожатие Бориса, а только безвольно поддались ему. И тогда Борис почувствовал, что с ним что-то неладно. Все, что случилось сегодня, да и не только сегодня, как-то вдруг переполнило его, и у него перехватило дыхание. Неизвестно, что произошло бы, если бы он попытался заговорить, — может быть, он заплакал бы. И, главное, все мысли внезапно оставили его. Как будто сознание перестало работать. Страшным усилием воли он хотел овладеть собой, но ничего не получилось. Он опустился на стул, поднялся, вновь опустился и почувствовал, что в самом деле плачет. Это было очень стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. Он глотал слезы, отвернувшись, злясь на себя, негодуя. Забывшись, он даже стукнул кулаком по столу, но все-таки продолжал плакать.
Лиза сказала решительно:
— Фу, стыдно, Аника-воин! — и потрепала его, как мальчика, по голове.
Борис, справившись наконец с собой, сказал:
— Не понимаю... Никогда еще со мной не было... Бог знает что... Я хотел рассказать вам о вашем муже...
Мариша покачала головой:
— Нет, мы с ним не были муж и жена. Мне он очень хороший товарищ. — Она вздохнула. — Вы успокойтесь, отдохните. Сейчас я вам приготовлю чаю, вы попейте и лягте, поспите, вам нужно успокоиться, отдохнуть...
Все это было очень странно. Оказывается, жена Николая — вовсе не жена, и не он, Борис, утешает ее, а она его. Но он не успел обдумать до конца все это, потому что, опустившись на диван, склонил голову и заснул крепчайшим сном молодого, здорового человека.
Проснувшись, Борис не сразу понял, где находится. Он лежал без сапог на широком диване. Девушка в сереньком платье, разостлав на краю стола одеяло, гладила что-то маленьким утюжком. Прыснет водицей из белой кружки и поводит утюжком, потом опять прыснет и опять поводит. Он вгляделся в ее лицо и сразу все вспомнил. Теперь он видел, что девушка гладит его чисто выстиранные портянки.
Подняв глаза на Бориса, Мариша сказала:
— Лежите, еще рано.
Она произнесла эти слова так, словно давным-давно была с ним знакома. Борис заметил, что у нее удивительные глаза — тихие, простодушные, умные.
Он ответил:
— Спасибо, я отдохнул. Вы простите мне вчерашнее мое поведение, — прибавил он, — я был совершенно не в себе.
Она подтвердила:
— Да, вы были очень взволнованы. Но вы не стыдитесь, человек ведь не из железа, — при этом она задумчиво покачала головой, — а вам пришлось вчера много пережить. Мы с Лизой понимаем. Вы знаете, я была сестрой в госпитале, и я привыкла. — Она поставила утюжок на подставку. — Вот так, — сказала она, аккуратно складывая портянки. Передавая их ему, она добавила: — Я вчера сняла с вас сапоги, а портянки у вас были совсем грязные, вы вовсе не следите за собой. А Коля был очень аккуратный и сам стирал
— Я тоже немножко умею, — смущенно возразил Борис, — я же был солдатом. Это просто последние дни были такие...
— Я вам всегда постираю что нужно, вы не стесняйтесь, — предложила Мариша.
Она опустилась в кресло у стола. Склонив голову, упершись подбородком в поставленные друг на друга кулачки, она глядела на него своими большими серыми глазами:
— Лиза мне все рассказала про вас. Она ушла, у нее сегодня ночная работа.
Ему было неловко надевать при ней сапоги, но она не видела в этом ничего неудобного.
— Расстреляли его? — спросила она. — Того офицера?
Борис утвердительно кивнул головой.
Она продолжала глядеть на него печальными глазами.
—Это хорошо, я тоже теперь могу убивать врагов, — промолвила она очень серьезно. — Я все думаю, думаю... Я теперь поняла. Есть такие люди, которые обязательно хотят жить на чужой счет, нашими трудами. Они считают себя самыми лучшими на земле, грабят, устраивают войны, убивают. Их нельзя жалеть. Это они убили Колю. Расскажите, как это было. Расскажите все — и про штурм и про то, что было потом...
Борис начал рассказ сбивчиво, но затем увлекся и запнулся только тогда, когда надо было сказать о гибели Николая. Но и это он преодолел.
Мариша слушала, не перебивая. Она не плакала. Прислушиваясь к своим чувствам, она с удивлением обнаружила в своей душе спокойную ясность, даже стойкость какую-то, словно в одну ночь из плаксивой девчонки превратилась в зрелого человека.
— Кто был этот офицер? — спросила она.
— Мой гимназический товарищ, — ответил Борис.
Она вздохнула и подперла щеку кулачком.
— Да, — сказала она как бы себе самой, — вы ушли от этих людей, вы не хотите быть с ними. И не надо вам больше к ним возвращаться. Это было бы очень нехорошо. — Она спросила, как старшая, более разумная и опытная: — Вам, наверное, бывает иногда одиноко?
— Бывает, — сознался Борис. Этой девушке он готов был сказать любую правду.
Она понимающе кивнула головой.
— Со мной это тоже бывало. — Она произнесла это так, словно у нее за плечами была долгая жизнь и она вспоминала какие-то давно прошедшие времена. — Это еще когда я только ехала сюда. Я ведь беженка. Проснулась раз в каком-то местечке одна, ни родных, ни знакомых нет, я испугалась... Коля говорил, что мы — добрый народ, но пиявки присосались, и надо быть злыми, чтобы их оторвать. В местечке, где я родилась, были в реке пиявки. Мы, девчонки и мальчишки, ловили их и давили. Это очень противно, но надо. Я теперь поняла, Коля меня многому научил.
— Мне сказали, что вы были его женой, — промолвил Борис.
Мариша кивнула головой:
— Я знаю. Но мы просто очень дружили. Я не годилась ему в жены. Он все сердился, что я плакса. А теперь я не могу больше плакать. И не хочу. Это только мешает жить... Как странно, — перебила она себя. — Только мы с вами познакомились, а так разговариваем.
— Вы очень умная, — ответил Борис.
— Очень еще глупая. Совсем глупая...
Они помолчали.
— Мне так тяжело было вчера, — заговорила она вновь, — а я поглядела на вас и подумала, что вам, наверное, еще хуже. Вы были совсем какой-то потерянный... И мне показалось, что вы еще меньше моего понимаете.
На эти слова, вероятно, можно было обидеться, но Борису они почему-то не показались обидными.
— А вам бывает себя жалко? — осведомилась она.
— Бывает, — сознался Борис.
— И мне бывает, — кивнула головой Мариша. — Мне всю дорогу из родного города сюда было очень жалко себя. А теперь мне совсем себя не жалко. И когда стало не жалко, то и не страшно стало. Ничего больше не страшно и очень хорошо. Вот пока я гладила вам, я все думала, что страх бывает тогда, когда человек чересчур себя жалеет. А если он себя не жалеет, а жалеет других, то и страха тогда нету больше... Вы любите думать? — перебила она себя.
— Очень, но у меня это плохо получается.
— Коля меня учил думать, — промолвила она. — Но я тоже плохо умею. Я только чувствую, что пройдет какое-то время, мы не знаем, сколько лет, и все будет другое, лучше, правильнее. Все будет хорошо, справедливо... — Она покачала головой: — Нет, я не умею говорить. Но вот мне хочется жить для той жизни, которой еще нет. Пусть хоть и умереть для нее! — воскликнула она, и глаза у нее блеснули.
«Какая девушка!» — подумал Борис.
А она продолжала:
— Пусть вот такие девушки, как я, потом будут счастливые, а мое счастье — устроить им хорошую жизнь. Они еще не родились, а я очень их люблю. Нет, я не могу... не умею сказать...
— Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил лучше, — возразил Борис. Он был потрясен не столько словами, сколько тоном, всем обликом этой ни на кого не похожей девушки.
— Нет, я не умею, — покачала головой Мариша. — Я даже совсем представить себе не могу, как это будет — социализм, коммунизм... Только чувствую, чувствую... — Мариша замолкла и задумалась. — Скажите, — неожиданно спросила она, — неужели вы когда-нибудь, когда-нибудь хоть на минуту сможете изменить Коле, Лизе, таким людям?
Борис вспомнил свое поведение в финском санатории и покраснел багрово, до слез.
— Нет, — проговорил он, — больше никогда. Но я... я еще очень недавно ужасно изменил, очень скверно и противно. Но, честное слово, этого больше никогда не будет. Никогда.
— Ох, как я бы вас презирала! — воскликнула Мариша.
И она даже стукнула кулачком по столу.
Очарование кончилось.
Бориса разом как бы отбросило от нее. Он вновь был отдельно от нее — самостоятельный человек, сам отвечающий за свои поступки. Он сказал угрюмо:
— Может быть, я еще дам вам повод презирать меня за какую-нибудь ошибку. Я вполне сознаю, что могу еще не раз ошибиться. В конце концов я не выбирал своих родителей и среды, в которой вырос. А притворяться, что я не такой, как есть, я не стану. Терпеть не могу притворства.
Борис встал и, нахмурясь, зашагал по комнате. «Надо уходить», — подумал он.
Мариша взглянула на него укоризненно.
— Как вам не стыдно! — промолвила она. — За что вы обиделись? Вдруг рассердился... — Она передернула плечами. — Я совсем не о том говорю. Я сама все время путаю, вот сделаю не то, а Фома Григорьевич поправляет. Я говорю о том, чтобы не изменить, а это совсем другое. И тут ни при чем самолюбие. Такое самолюбие — это уже нехорошо. Кто вас корит вашим происхождением? Только вы же теперь не маленький, сами можете решать. Я вот без всякого самолюбия скажу, что никогда не изменю, лучше умру, чем изменю.
— Я тоже лучше умру, чем изменю, — сердито повторил ее слова Борис и, услышав их, почувствовал, что дал такую клятву, которую переступить нельзя.
Но Мариша и не заметила, что эти слова прозвучали как клятва. Для нее сейчас это были очень обыкновенные слова.
— А про завтрак-то я и забыла! — воскликнула она. — Только у нас очень мало еды.
— Мне не нужно, — заторопился Борис. — Вы не беспокойтесь...
— Пожалуйста, не командуйте, — строго сказала Мариша. — Я сама знаю, что делать. То, что есть, поделим поровну. Вы все равно понимаете еще меньше моего. Теперь уж я это окончательно вижу.
Она двигалась, говорила, а мысль о Николае, о его гибели все время жила в ней, и больше всего она удивлялась тому, что эта мысль звала ее жить, действовать, а не слабеть, не плакать.
— Вы умеете ненавидеть врагов? — спросила она Бориса. — Вы понимаете, что такое месть?
Борис ответил не сразу:
— Еще не совсем. — Он старался быть совершенно честным. — Но, кажется, я пойму. Я, кажется, умею ненавидеть, но мне... но мне, — договорил он с чрезвычайным усилием, — мне не приходилось еще сильно любить. Так сложилось...
Мариша кивнула головой:
— Да, я понимаю. У вас так сложилось. Вам сначала надо было возненавидеть, а теперь вы полюбите. Вы просто не видели, кого можно любить. И вы, наверное, среди солдат любили себя, а товарищей еще не умели разглядеть. Только свои тягости как следует видели.
Это было настолько верно, что Борис посмотрел на нее с невольным уважением, почти со страхом.
Они позавтракали и пошли — она на работу, а он в казармы.
Чуть только Борис явился, Мытнин сказал ему:
— Тебя Клешнев вызывает, иди к нему.
По дороге в Смольный Борис обратил внимание на людей с торжественно-возбужденными лицами, толкавшихся на перекрестках, в подъездах, у ворот. В одной из таких групп ораторствовал какой-то бритый мужчина в котелке, очень солидной наружности. Борис остановился послушать.
— Это дело нескольких дней, — говорил мужчина тем баритоном, который обычно принято называть бархатным. — Весь народ встал против, всеобщая стачка — инженеры, чиновники, все руководители министерств, почтовые служащие... А банковские работники — просто герои, подлинные герои. Замкнули на ключ свои сейфы и категорически отказали этим разбойникам в каких-либо деньгах.
— А сейфы охраняются? — спросила какая-то дама. Широкополая шляпа бросала тень на ее длинное и узкое лицо. Из шляпы торчали перья.
Мужчина успокоительно ответил:
— О, разумеется. Можете быть совершенно спокойны, мадам.
Борис зашагал дальше. «Большой Кошель», — вспомнил он. То, что он силился понять в книгах, теперь открывалось ему в самой жизни. Этот Кошель, боровшийся за свое право жить трудом народа, очень ловко затемнял людям мозги: ведь и он, Борис, бросившись на войну, тоже думал, что защищать богатства тунеядцев — это и значит защищать отечество от врага. А сами они, пока народ погибал на фронтах, прекраснейшим образом торговали с теми же немцами.
«Империалистический грабеж...» — вспыхнули в нем слова Ленина. Еще всего два года тому назад, когда он впервые услышал эти слова от Клешнева, они не были поняты им до конца. И в беседе с Клешневым после Февральской революции он еще не понимал их, а позавчера, штурмуя Зимний, он сам на деле превращал империалистическую войну в гражданскую. Вместе с рабочими, солдатами и матросами он боролся с правящими классами, свергал правительство помещиков и капиталистов и утверждал правительство рабочих и крестьян. Теперь-то уж он больше не собьется. «Я лучше умру, чем изменю», — вспомнил он свою клятву Марише.
Борис явился к Клешневу в таком возбуждении, что тот спросил:
— Что с вами?
— Ничего, — отвечал Борис, — я просто много думаю...
— И получается?
— Получается, — радостно улыбнулся Борис. — Я теперь, кажется, в общем правильно думаю.
Эти слова прозвучали такой откровенной наивностью, что Клешнев впервые ощутил доброе чувство к этому молодому человеку. «А Лиза права, — подумал он, — из такой семьи, а честный. Бывает».
— Вам, вероятно, известно, — сказал он Борису, — что чиновники и служащие объявили стачку? У нас сейчас каждый человек на учете. Вас мы решили включить в группу для связи. Придется помотаться по городу. Может быть, и ораторствовать придется, бить врага в самую душу. Сумеете?
Борис молчал, обдумывая это неожиданное поручение.
— Свяжитесь прежде всего с Мариной Граевской, — продолжал Клешнев, — Она всегда на месте, все нити у нее в руках. Вы, кажется, вчера уже познакомились?
— Я постараюсь, — сразу ответил Борис. — Спасибо, я готов, сделаю все, что смогу.
Его колебания разом кончились, как только он услышал, что работать ему придется вместе с Маришей. Значит, он будет каждый день встречаться с ней. Ради этого он пошел бы и на самое невозможное дело. Ему казалось, что ради этого он даже способен стать заправским оратором.
— Спасибо вам, — повторил Борис с таким чувством, что Клешнев прищурился, глядя на него, и невольно усмехнулся. В усмешке его на этот раз сквозило явное добродушие.
XXXVIII
Теперь надеждой Санкт-Петербурга стали юнкера. Они должны были соединиться с казачьими отрядами Краснова, которые вел бежавший из Зимнего Керенский, и восстановить прежнюю привычную жизнь. Эта жизнь затаилась в петербургских квартирах, загроможденных старинной мебелью и увешанных картинами. Отсюда глухой ночной порой выходили молодые люди в юнкерской форме, и морщинистые старухи, всхлипывая, крестили их на прощание, а молоденькие девушки восторженно целовали их в губы. Тем временем толстые люди, со складками на затылках, сидя в заграничных отелях, подсчитывали количество этих молодых людей и с сомнением покачивали головами. Они своевременно переправили из России свои деньги в Стокгольм, Цюрих и разные другие города. Для этих людей границ не существовало, родина их была там, где находились их деньги, а деньги прокладывали им путь в любую страну. Они понимали, что много крови должно пролиться в борьбе за их деньги и за их власть. Молодых людей в юнкерской форме не могло хватить надолго. Нужна была помощь Европы, — будь то Англия, Франция или Германия, всё равно.
Днем двадцать девятого октября Борис явился к Марише. Прихрамывал, с трудом волоча ногу, он вошел в комнату, где она работала.
— У меня донесение о владимирских юнкерах... — пробормотал он и опустился на стул.
Через минуту Мариша уже перевязывала ему ногу (аптечка всегда была при ней), а он угрюмо рассказывал: