— Кто там?
Через несколько минут возчик втаскивал вещи в квартиру Жилкина. Клара Андреевна суетилась, стараясь одновременно и поздороваться с Жилкиным, и уследить за возчиком, и сообразить, сколько хлеба надо отрезать за доставку вещей с вокзала.
Жилкин неподвижно стоял в прихожей. На нем был пиджак, надетый на рубашку без воротника. Штаны висели на ногах, как шаровары. Волосы и борода были у него совсем седые.
Клара Андреевна принялась развязывать один из узелков, заслоняя его всем своим ссохшимся телом. Она не хотела, чтобы возчик и Жилкин видели содержимое узелка. Придав лицу невинное выражение, она отломила кусочек хлеба и протянула его возчику.
— Это за такой-то конец! — рассвирепел возчик.
Юрий выдернул из узелка буханку фунта в три весом и, прежде чем мать успела ахнуть, сунул ее возчику. Тот поблагодарил и ушел. Клара Андреевна хотела закричать на сына, но сдержалась. Она научилась сдерживаться.
— Где поднос? — забеспокоилась она. — Юрий!
Поднос лежал на корзине: она сама положила его туда.
Клара Андреевна сообразила, что пришло время вступить в какие-нибудь отношения с хозяином квартиры.
Старик Жилкин сказал, растерянно мигая глазами:
— Ну вот, вы тут уже сами распоряжайтесь — Наташи нету.
— Мы так благодарны вам за приют! — ответила Клара Андреевна. — Я буду помогать Наташе по хозяйству. Наташа скоро вернется?
— Нет, она не вернется, — перебил Жилкин.
Он в письме не сообщил и теперь не сказал, что Наталья Александровна, его жена, умерла уже больше года тому назад от истощения. Он знал, что если заговорит об этом, то заплачет, а плакать он не хотел.
— А Григорий тут? — спросил Юрий.
Жилкин в ответ только махнул рукой.
— А Надя?
Жилкин молча отмахнулся и от этого вопроса.
— Вы тут один? — воскликнула Клара Андреевна. — Как же вы управляетесь? Бедный!
В квартире было явно неблагополучно, и это успокоило Клару Андреевну. Она привыкла считать Жилкиных людьми преуспевающими и за это ненавидела их и винила во всех несчастьях, которые с ней случались.
А тут, оказывается, и Жилкина подшибло. Впрочем, Клара Андреевна по обыкновению не задумалась над тем, почему ненависть мгновенно сменилась в ней любовью.
— Я сейчас вас накормлю! — заявила она. — Посмотри, Юрий, ведь он же с ног валится! — Она указала сыну на Жилкина. — Он еле стоит. — И она начала распаковывать вещи, чтобы наскоро приготовить еду.
Жилкин с особенной энергией уничтожал белый хлеб. Когда он насытился, Клара Андреевна осторожно задала ему давно заготовленный вопрос:
— Вы не знаете, где теперь Борис? Я от него с самого отъезда не имею известий.
— Наташа умерла, — отвечал этнограф и заплакал.
Клара Андреевна тоже заплакала, вспомнив о муже.
Минуты три они плакали так — каждый о своем. Потом Клара Андреевна повторила вопрос:
— А Борис где?
В дверь с черного хода кто-то застучал.
Клара Андреевна, вскочив, сама бросилась отворять. Она двигалась так энергично, словно ей было двадцать лет и она не совершила только что утомительнейшего переезда.
А Юрий уже спал в кабинете на кожаном диване.
С черного хода стучалась женщина, которая вела хозяйство Жилкина. Она явилась готовить обед. Клара Андреевна прогнала ее и вернулась к этнографу. Она видела, что в этой квартире никто не помешает ей взять власть в свои руки.
— Где же Борис? — спросила она.
Жилкин отвечал:
— Борис — большевик. Он секретарь Клешнева.
Клара Андреевна затихла, не зная еще, как отнестись к этому сообщению.
— Этот Клешнев! — воскликнула она наконец. — Я всегда говорила, что он негодяй.
Клешнев, о котором она только что впервые услышала, мгновенно стал для нее таким же виновником ее несчастий, каким был до того Жилкин.
Жилкин, совсем как прежде, развел руками:
— Он убежденный человек. Трудно сказать, он хороший или плохой... Теперь ведь все нормы утеряны...
— Господи! — воскликнула Клара Андреевна. — Я понимаю — Борис. Он давно высказывал такие взгляды, он давно большевик и даже пошел добровольцем на войну и был ранен. Он давно ненавидел немцев. Но Клешнев! Почему Борис — секретарь этого негодяя? При его-то талантах! Это ужасно.
Жилкин не уловил путаницы в ее словах: ему было не до того. Он хотел рассказать теперь о сыне и дочери, но не смог: снова заплакал.
Потом он поднялся, вынул из кармана воротничок и стал прицеплять к рубашке.
— Мне надо в Балтфлот, — объяснил он, — на лекцию... Оттуда — в университет... Это... а...
Когда он ушел, оказалось, что Клара Андреевна страшно устала. Энергия оставила ее, и она вновь превратилась в маленькую, ссохшуюся старушку. Она с места не могла сдвинуться. Все у нее болело: руки, ноги, живот, грудь.
— Юрочка! — звала она сначала тихо, потом все громче: — Юрочка! Юрик!
Но Юрий не откликался: он спал.
Собрав остаток сил, Клара Андреевна поднялась со стула, доплелась до кровати Жилкина и свалилась на нее.
XLI
Клара Андреевна каждое утро просила Юрия узнать, где Борис и что с ним. Но Юрию было не до брата.
Юрий поступил на службу в архив. Он работал в здании на Чернышевой площади до позднего вечера: нумеровал дела, заверял их, а отработав то, что полагалось по службе, оставался еще для того, чтобы писать порученные ему примечания к сборнику архивных материалов. Он делал все это с удовольствием: ему это гораздо приятнее было, чем шатание по России. Обедал он на службе в столовке.
Служба, забота о хлебе — все это изматывало Юрия. У него ни на что больше не оставалось сил. И он со дня на день откладывал поиски брата. Он знал, что найти Бориса, в общем, легко, но для этого надо затратить все-таки три-четыре часа.
Наконец он уступил настойчивым требованиям матери, но засиделся в архиве и вспомнил о своем решении отыскать брата, только когда на часах пробило восемь. Он надел пальто, шапку, взял портфель и вышел на темную площадь. Он хотел зайти по дороге в дом на углу Фонтанки и Невского. Он не знал точно, что помещается в этом доме, но по красным вывескам и плакатам предполагал, что, может быть, там знают что-нибудь о Борисе. И, во всяком случае, матери можно будет сказать, что он заходил и узнавал.
Он направился по набережной Фонтанки к Невскому. Он думал уже не о Борисе. Он шел, опустив голову, сутулясь, с портфелем под мышкой, и думал о ненависти Достоевского к Тургеневу. Этот вопрос занимал его. Он готовил даже статейку на эту тему. Но ему хотелось открыть что-нибудь новое в этом вопросе — ну хоть пустяк какой-нибудь. Сегодня, например, один из архивистов высказал ему чрезвычайно интересные мысли о «Селе Степанчикове». Сверяя речи Фомы Опискина с гоголевской «Перепиской с друзьями», он уверял, что Фома Опискин — это пародия на Гоголя. Вот бы Юрию выдумать что-нибудь такое! Но у него еще не было того нового, никем не придуманного, что можно было бы положить в основу статейки. Ведь, например, то, что Кармазинов из «Бесов» — пародия на Тургенева, всем уже известно. А на компилятивную работу без своего какого-нибудь открытия Юрий не мог согласиться: он был самолюбив. Может быть, удастся открыть в каких-нибудь черновиках какой-нибудь новый текст знаменитого классического произведения вроде «Тараса Бульбы», или еще чего-нибудь? Вот бы хорошо! Все знают, например, что «Записки сумасшедшего» кончаются фразой: «У алжирского бея под самым носом шишка!» А под редакцией Юрия эта гоголевская повесть будет кончаться как-нибудь иначе — так, что все будут потрясены, а Юрий станет знаменитостью.
Неожиданный удар в спину заставил Юрия поднять голову и вспомнить, где он находится сейчас и в какое время живет. Перед ним стоял высокий человек в солдатской шинели и рвал с него пальто.
Справа стыла подо льдом Фонтанка. Набережная была пуста. Дома слева казались нежилыми: окна были темны — электрическая станция не дала сегодня света. Юрий, прежде чем успел сообразить что-нибудь, завопил пронзительно:
— Караул! Грабят!
И, выронив портфель, бросился бежать.
Город оказался населенным людьми. От ближайших ворот отделился человек в дохе, за ним двигался еще человек. Из следующих ворот тоже вышел на панель мужчина. Бандит рванулся к площади.
Юрий, увидев людей, остановился. Он не боялся уже. Теперь только он заметил, что портфеля под мышкой у него не было. А в портфеле — книги из архивной библиотеки. Их никак нельзя было потерять.
Мужчина в дохе схватил бандита, товарищ подбежал помочь ему. Появился милиционер, за ним еще люди. Ломовик, сворачивавший с площади на набережную, бросил телегу и лошадь и, помахивая кнутом, бежал по мостовой и кричал в восторге:
— Ау его! Ау!
Оказалось, что город только притворялся тихим и мертвым. Люди тут есть.
Юрия оттиснули на мостовую. Он пробивался вперед и говорил каждому:
— Товарищ, портфель у меня там...
— А ты не роняй, — сказал один.
Тем, что именно на Юрия напали, никто и не интересовался.
Справиться с грабителем оказалось не так легко. Он в кровь разбил лицо человеку в дохе, ударом ноги в живот так ушиб милиционера, что тот, опустившись на панель, отполз в сторону.
Вокруг бандита образовалось пустое пространство. Он кричал:
— А ну выходи! Всех убью. Сволочье!
— Ах, стерва! — обрадовался ломовик и вытянул кнутом по спине ни в чем не повинного человека. Когда тот возмущенно обернулся, ломовик, подмигнув весело, повторил, указывая кнутовищем на бандита: — Стерва-то какой!
И полез драться с удовольствием, как на купанье. Он возил в кооператив продукты и хорошо питался.
За ним пробирался Юрий. Оглядел панель: портфель валялся у стенки за бандитом. Он раскрылся, и угол одной книги высунулся.
Бандит встретил в ломовике достойного противника. Бойцы схватились в обхват. Они пыхтели, пытаясь опрокинуть друг друга. Юрий следил за их ногами. Каждый раз, когда тяжелые сапоги приближались к портфелю, сердце Юрия замирало. Наконец он не выдержал, осторожненько шагнул в пустое пространство, нагнулся, схватил портфель и отскочил обратно в кучу людей.
Подбежали еще два милиционера.
В свалке сначала ничего нельзя было разобрать, потом оказалось, что у бандита уже связаны за спину руки. К Юрию, у которого портфель уже был крепко прижат локтем к боку, вернулась способность возмущаться, радоваться, сочувствовать.
Человек в дохе стирал кровь с лица, а кровь текла и текла из рассеченной щеки. Невдалеке, прислонившись к стене, стоял милиционер, которому бандит отбил живот. Он дышал тяжело, но боль, очевидно, уже проходила. Человек в дохе злобно объяснял, что случилось. Ломовик, сделав свое дело, шел к оставленной телеге. Это был совсем еще молодой парень.
Юрий подошел к милиционерам. Человек в дохе обернулся к нему.
— Вот с этого гражданина все и началось, — сказал он. — За него и лицо мне разбили.
Милиционер спросил:
— Это на вас напали?
— На меня, — гордо ответил Юрий, чувствуя себя уже героем.
— Бежал и визжал, как девчонка, — заметил человек в дохе. — Такому и помогать противно. Одно только, что бандитов-то вообще надо повыловить. Одеваются в наше, солдатское, а душа разбойничья...
— Я архивариус, — заволновался Юрий, — я научный работник, у меня в портфеле книги, и я не понимаю...
— Как фамилие? — сердито перебил милиционер.
— Я архивариус. Я вот тут работаю, — Юрий указал по направлению к Чернышевой площади.
— Спрашивают сначала, как фамилие, — оборвал милиционер.
— Да, фамилию говори, а не болтай зря, — поддакнул человек в дохе.
— Мелет тут, не разберешь что, — злобно проговорил кто-то из кучки людей.
Все, даже милиционеры, глядели на Юрия так, словно это он раскровянил лицо человеку в дохе и отбил живот другому.
— То есть как не разберешь? — возмутился Юрий.
Он был очень оскорблен таким презрительным к себе отношением. — На меня напали, и я же виноват?
— Да ведь тебя же защитили! Ты бы хоть поблагодарить-то догадался! Видишь — у человека кровь из-за тебя течет!
— Таких бы на улицу сейчас не пускать, — сказал один. — Сидел бы при маменьке.
— Моя фамилия — Лавров, — оскорбленно заявил Юрий. — Я...
— Слышал уже, — перебил милиционер, записывая.
Юрий окончательно обиделся.
— Я — советский служащий, — сказал он. — На меня напали и... это возмутительно...
Бандит дико оглядывал всех, как зверь.
Милиционер для вида записал адрес Юрия и отпустил его.
Юрий повернулся и пошел прочь, боясь только одного — как бы его не задержали. Он крепко прижимал драгоценный портфель к боку. Завернув на Невский проспект, он вздрогнул и замотал головой: это он вообразил себя без пальто, обокраденным, когда и без того голоден и денег нет. Какой он несчастный! Вместо того чтобы пожалеть его, люди его же и обругали! Какие жестокие времена! Ужас! Ему было очень жалко себя.
В конце Садовой он ускорил шаги, с опаской прошел Лебяжью аллею, а перед тем, как переходить Троицкий мост, обождал попутчиков. Такие нашлись: трое мужчин, из которых двое были с портфелями.
На Каменноостровском Юрий снова вспомнил всю сцену нападения на него, но отмахнулся от нее. Прерванные размышления о Тургеневе и Достоевском возобновились. Юрий думал о том, как испугался Тургенев во время пожара на корабле. А в описании этого пожара он ни слова не сказал о своем страхе. Получилась изящнейшая вещица, которая годится в любую хрестоматию. Люди читают с удовольствием «Пожар на море» Тургенева, и кому какое дело до того, как вел себя автор в действительности. Юрий не замечал того, что, защищая неизвестно перед кем Тургенева, он защищает самого себя. И вдруг, уже подходя к дому, вспомнил, что опять ничего не узнал о Борисе.
Клара Андреевна, отворив дверь, восклицала:
— Куда ты пропал? Ты так совсем себя замучишь! Так больше нельзя!
Юрий в ответ только рукой махнул.
Клара Андреевна приготовила ему блины из муки, привезенной с юга, и, пока Юрий ел, говорила:
— Ничего нет о Борисе. Жилкин не знает. Я прямо не живу — где он? Где помещается партия? Ты узнавал сегодня?
— Бориса нет в городе, — соврал Юрий, чтоб отделаться. — Он в провинции.
— Ты это наверняка знаешь? — заволновалась Клара Андреевна.
— Специально заходил и узнавал, — отвечал Юрий злобно. — На меня напали на улице. Я еле отбился. А все из-за того, что ты гоняешь меня еще за Борей. Не беспокойся, он-то чудно устроился и ходит под охраной. Что ему сделается! Ты меня со свету с ним сживешь! Я и так подыхаю от усталости, а тут еще рыскай по городу. Чуть не убили. Что за жизнь! Что за жизнь!
XLII
Врач был очень удивлен тем, что Борис остался жив.
— С ума сойти! — сказал он, когда дело явно пошло на поправку.
Солдат-парикмахер постриг и побрил Бориса. Впервые за все это время Борис посмотрел на себя в зеркало. Он, потер висок и промолвил:
— Вы тут, кажется, мыло оставили.
— Я тут ни при чем, — обиженно возразил парикмахер. — Какое же это мыло?
Виски побелели не от мыла. Это была седина.
Из армии Бориса отчислили, и он пошел работать в аппарат Совета.
Его отказались принять в армию и через год, когда Юденич подступил к Петрограду. Клешнев ушел на фронт, а Бориса не взяли. Его военная служба, видно, кончилась. Последнее ранение окончательно вывело его из строя.
В конце девятнадцатого года Клешнев вернулся из армии, и Борис перешел к нему в культурно-просветительный отдел районного Совета на должность секретаря.
Странное ощущение иногда возникало у Бориса, — ему порой казалось, что Мариша существовала только во сне. Но она не во сне сказала: «Не озлобляйся».
И он послушался ее.
Борис навсегда запомнил распахнутый тулуп, серую ушанку, удивленное лицо... Но надо было жить дальше, жить и работать.
Он поселился у Клешневых, это устроила Лиза. Она любила вспоминать, как он пришел к ним впервые: