Халтурин Федор Николаевич
Говорите любимым о любви
(Из лирического блокнота)
_____________________________________________________
Библиотечка «Красной звезды», № 9 (237).
М., Издательство газеты «Красная звезда», 1968.
OCR и редакция Dauphin, май 2005.
_____________________________________________________
СОДЕРЖАНИЕ
ТЕЛЕГРАММА
СИНИЙ ПЛАТОЧЕК
СУХАРЬ
АСТРЫ
ОГОНЕК
БЕРЕЗКА
ВЧЕРАШНЯЯ ЛЫЖНЯ
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА
ПИСЬМА
МИШКА
АЛЕНУШКА, ПЕЧАЛЬ МОЯ...
РУЧЕЙ
ЛИСТЬЯ
ЛЮБИТ — НЕ ЛЮБИТ
_____________________________________________________
ТЕЛЕГРАММА
Когда Ванюшка уходил в армию, Надя слово ему дала,
ждать обещала. Год ждала, два ждала. А на третий начал
приставать к ней сосед, Лешка-гармонист. Глаза нахальные,
бесстыжие. Чуб из-под шапки светлыми колечками вьется.
Красивый парень Лешка. Все бобровские девчата сохли по
нему.
Не дает Лешка Наде проходу. Надя в клуб — и он за
ней. Надя к подружке на посиделки, а Лешка уже там, ее
дожидается. Прилипчивый ухажер Лешка, опытный в таких
делах.
Слова разные, из книг вычитанные, про любовь
говорит.
Гармошка в его руках малиновым звоном заливается,
будто тоже что-то про любовь выговаривает.
А письма от Ванюшки короткие, скупые, новости
солдатские в двух строчках перечислены.
А вечера зимние долгие, раздумчивые...
Сегодня у Нади день рождения. Намаялась она за день
на ферме, прибежала вечером домой: нет ли письма,
телеграммы от Ванюшки. Оказалось, что нет. Присела Надя у
окошка, взгрустнулось ей.
В прошлом году Ванюшка открытку прислал,
большую, с ландышами, на ней лента телеграфная наклеена. С
днем рождения, значит, Надежда Тимофеевна...
А нынче — ни письма, ни телеграммы.
Пригорюнилась Надя у окошка. Стемнело на дворе.
Снежная вьюга крутит, бесится. Третий день подряд не
утихает метель.
Вскоре Лешка пришел. Обмел валенки у порога, присел
к столу, спросил с ухмылочкой:
— Скучаешь, именинница?
Смолчала Надя. Только глазами в его сторону повела.
Заглянул Лешка в глаза девушке и даже отшатнулся —
такая в них тоска глубокая, затаенная, невыплаканная.
Привстал Лешка со стула, полушубок застегнул.
— Так нет, говоришь, ни письма, ни телеграммы? А на
почту звонила?
— Куда теперь звонить? — неохотно ответила Надя. —
Сам, небось, знаешь: вчера за Карповым оврагом все столбы
вьюга повалила.
— Та-ак, — вполголоса протянул Лешка, — Связь,
понятно, по этой причине не работает. И почтальон, опять же
понятно, в такую метель на печке сидит. А телеграмма от
Ванюшки, что само собой понятно, лежит на почте. Срочная.
А до почты ни много ни мало — шесть километров.
— Придумал про телеграмму-то? — встрепенувшись, с
робкой надеждой спросила девушка.
— Почему придумал? Знаю. Точно.
Лешка надвинул шапку на самые брови, пошел к
порогу. Остановился. Глянул через плечо:
— Ты поскучай пока. Я еще загляну.
Надя опять прильнула к косяку.
Часа через три Лешка вернулся. Он с трудом
расстегнул закоченевшими пальцами полушубок, долго шарил
в кармане, наконец протянул Наде сложенный вчетверо
листок.
Надя вспыхнула вся маковым цветом, схватила
телеграмму, еще не читая, стала целовать ее, не стыдясь
Лешки, не отворачиваясь от него. Потом сняла со стены
Ванюшкину фотокарточку, прижала ее к груди, забыв и о
Лешке, и о метели, и обо всем на свете.
А Лешка стоял у порога, весь в снегу, смущенно моргая
длинными заиндевевшими ресницами. Потом повернулся
кругом, шагнул в сени и тихонько прикрыл за собой дверь.
Он задержался на крыльце, невольно прислушиваясь к
чему-то новому в своей душе. Может быть, к тому, как у него,
всегда озорного, удачливого парня, впервые в жизни
ворохнулась теплая зависть к настоящей, большой любви.
СИНИЙ ПЛАТОЧЕК
В гарнизонном Доме офицеров проводился вечер
лейтенантов. Молодежи пришло много. Принаряженные, в
парадных мундирах. Женатые, конечно, с женами. А
холостяки, их в ту пору немало было в гарнизоне, девушек
пригласили. В фойе буфет открылся. Цинандали там, саперави
и прочее такое под номерами.
Сначала, как водится, торжественная часть. Генерал
сказал речь. Одних похвалил, других пожурил. В общем,
поставил задачи.
Те, о ком генерал сказал доброе слово, сидели, краснея
от смущения. Правда, больше почему-то смущались их
соседки. Горделиво этак смущались. А неудачники как-то
сразу заскучали, отводя в сторону глаза. Кому же приятно
получать замечания при народе? Да еще от генерала.
Потом выступали командиры лучших взводов. Потом
был концерт самодеятельности. Словом, вечер затягивался.
Все ждали танцев. Особенно девушки. Недаром же
готовили они к этому вечеру самые нарядные платья,
подбирали самые модные туфельки.
Наконец грянул оркестр. Тоненько, чуть слышно
отозвались ему хрустальные подвески люстр. И пошли,
закружились, завертелись пары, сразу стало шумно и тесно.
Кто-то приказал открыть окна, и в зал хлынула вечерняя
свежесть, напоенная густым, пряным ароматом
распустившихся тополиных почек, весенней прелью далеких
полей.
Оркестр играл почти без перерывов. Только менялась
музыка. Твист, чарльстон, летка-енка... И снова — твист,
чарльстон летка-енка. Ну и, конечно, фокстрот.
Офицеры постарше сгрудились вокруг генерала,
поближе к буфету. Их жены с завистью косили глаза на бравых
лейтенантов, но ни одному из них и в голову не приходило
пригласить на танец ну хотя бы вон ту чернявую хохотунью —
жену начальника штаба. Экие недогадливые!
Полковник, начальник политотдела, наклонился к
генералу, что-то сказал ему. Тот пожал плечами, усмехнулся,
покачал головой. Его жена, полная, седеющая дама, вмешалась
в разговор. Генерал снова пожал плечами, губы его дрогнули в
неприметной, по-домашнему усталой улыбке.
Полковник быстро прошел к оркестру, переговорил с
капельмейстером и, вернувшись к буфету, заговорщически
подмигнул жене генерала.
Оркестр смолк. Музыканты долго переворачивали
ноты, капельмейстер о чем-то шептался с кларнетистом... И
вот в зале зазвучала мелодия вальса тех, далеких военных лет,
вальса, теперь уже почти забытого, известного молодым разве
только по песне, которую так часто, с такой любовью и
чувством исполняет Клавдия Шульженко:
Синенький скромный платочек...
Пара за парой вошли в круг. После резкого,
суматошного ритма твиста как-то странно было видеть
плавные, замедленные движения танцующих. Да и сами
танцоры чувствовали себя не очень уверенно. Не в моде
нынче вальс!
Никто, кажется, не заметил, как в круг вошел генерал с
женой. Только оркестр заиграл как будто тише, задумчивее,
бережнее как-то. И пары расступились перед ними, двумя
поседевшими людьми. Это их вальс звучал сейчас в зале, это
им, уходя с круга, освобождали место лейтенанты с
подругами. А круг становился все шире и шире, и все плавнее
скользили по паркету будто помолодевшие генерал и его жена,
и притихшие вдруг офицеры откровенно любовались ими, и
ближе прильнули девушки к своим любимым.
Словно юность отцов и матерей ожила перед ними,
словно из детских снов пришла она в этот сверкающий зал,
заговорила с ними выстраданными ею словами полузабытой
песни о синем платочке.
Вальс звучал, ширился, наполнял сердце щемящей
памятью пережитого, давно ушедшего. И чудился
лейтенантам и их подругам исхлестанный дождями перрон,
уходящий на фронт эшелон и смятый синий платочек в
обессилевшей материнской руке.
И виделись им багровые отблески пожаров,
осиротевший без отца дом, порушенное хозяйство и
истрескавшиеся на ветру материнские руки.
И разрывы снарядов слышались им, и тихие
причитания безутешных вдов, и печальный голос диктора,
перечисляющий названия оставленных городов...
И радостный грохот салютов оживал в их памяти, и
чеканная поступь доблестных полков, вернувшихся с победой,
и тысячи материнских платков и косынок над толпами
встречающих, заждавшихся, просветлевших от счастья.
Вальс звучал, не умолкая, и не хотелось, чтобы он
кончился. Не хотелось этого и генералу. Он сейчас тоже видел
себя худеньким, затянутым в портупею младшим лейтенантом,
а его жена — молоденькой белокурой санитаркой.
Встретилась юность двух поколений.
Теплое небо глядело в распахнутые окна, звезды
светлячками дрожали на тополиных ветках, а дальше, за
деревьями, угадывались четкие силуэты ракетных установок.
СУХАРЬ
Беседа наша продолжалась уже более часа, и с каждой
минутой росла моя неприязнь к лейтенанту Вербилову. Вчера,
при первой встрече, он с видимой неохотой показывал мне
планы работы, протоколы комсомольских собраний, сухо,
односложно давал пояснения, а сегодня с таким же
отсутствующим и, как мне казалось, безразличным видом
монотонно перечислял десятки мероприятий, называл
фамилии активистов, проценты роста отличников, классных
специалистов, спортсменов. Впечатление об организации
складывалось отрадное, чувствовалось, что работа здесь
налажена крепко и придраться, как говорится, было не к чему.
Но вот сам секретарь — уж очень он мне не понравился.
«И это комсомольский вожак, — думалось мне, —
заводила, весельчак, организатор увлекательных дел? Да какой
он, к черту, организатор! Чиновник он комсомольский. Сухарь.
И не простой, а казенный».
Блокнот мой уже пестрел множеством цифр, фамилий,
а лейтенант все говорил, говорил, говорил...
Между тем ленинская комната, где мы сидели с
Вербиловым, постепенно наполнялась людьми. Время
близилось к вечеру, на улице накрапывал мелкий дождь, и
солдат потянуло в помещение — почитать книгу, посмотреть
газету, написать письмо. Двое сержантов склонились над
шахматной доской. Худощавый, с озорными глазами ефрейтор
принес баян и, усевшись в углу, чуть слышно перебирал лады.
Его окружили любители музыки, заговорили о песнях. Сразу
же начался спор. Слышались слова: «джаз», «твист»,
«мелодия».
А лейтенант по-прежнему монотонно и безучастно
твердил цифры, как будто для него это было самой
сладчайшей музыкой, будто именно в них, в цифрах и
процентах, заключался весь смысл жизни.
Внезапно спор в углу прекратился. Ефрейтор сильнее
нажал на лады, в комнате зазвучала нежная, мечтательная
мелодия песни «В белых просторах», и кто-то, видимо, не
знавший ее начала, запел первый припомнившийся куплет:
Милая, милая, милая, там, за горами,
Там, где ночная стоит над тобой тишина,
Знай, дорогая, — солдатское сердце не камень,
Женская верность солдату в разлуке нужна.
Все разом притихли. Всех охватило неизъяснимое
очарование простых и таких знакомых слов, которые поэт
сложил в чародейные строки.
Даже лейтенант и тот замолчал.
«И его, значит, проняло», — подумал я.
А лейтенант, словно очнувшись от раздумья, вдруг
обеспокоенно огляделся вокруг, подозвал сержанта и что-то
прошептал ему на ухо. Тот согласно кивнул головой и
направился в угол. Не знаю, что он там сказал, только песня
смолкла, оборвалась на полуслове, а певцы торопливо и
смущенно задвигали стульями, собираясь выйти из комнаты.
«Ну и сухарь!» — чуть не вырвалось у меня, и я
сердито спросил лейтенанта:
— Вы что, запретили людям петь? Не запланированное
мероприятие, так сказать?
Лейтенант с еле уловимым упреком взглянул на меня:
— Вы извините, пожалуйста. Действительно, как-то
неловко получилось. Да ведь иначе нельзя. Нельзя! — твердо,
суховато отрезал он. — Видите, вон у окна, спиной к нам,
солдат сидит? Это Сергей Потанин. Хороший человек.
Лучший, можно сказать, стартовик у нас. Да вот стряслась с
ним на прошлой неделе беда. Получил письмо от брата, а тот
сообщает, что любимая девушка Сергея вышла замуж. Не
дождалась солдата. Да-а... Вот какая история. Горше и не
придумаешь. Ну, мы с комсомольцами поговорили,
посоветовались и решили как-то оберегать Сергея, не
тревожить его душевную боль. Ведь с открытой раной ходит
человек! Да, видать, забылись сегодня ребята, не к месту и не
ту песню запели. Вот я и попросил, чтобы ушли из комнаты.
Нельзя ж иначе! Надо же поберечь Сергея.
Лейтенант замолчал, задумался, взгляд его,
обращенный к Потанину, потеплел, и столько в нем было
участия, отцовской заботы, что мне сделалось стыдно за свои
прежние мысли о Вербилове, и я, тихонько попрощавшись с
ним, ушел.
Вот тебе и сухарь!
Сухарем-то, чиновником оказался я. Как же, с
протоколов разговор начал! Планы работы подавай. Проценты
потребовал.
А вот человека-то проглядел.
АСТРЫ
Летом здесь жара, безводье. Уже к июню трава блекнет,
выгорает, а у низких, приземистых сосен, что растут за
военным городком, искривленные, узловатые сучья повернуты
к северу — даже у деревьев нет сил устоять против знойного
южного ветра.
Вдоль казарм тянется редкая поросль акаций. У штаба
сиротливо приютились полузасохшие молодые тополя. А уж о
цветах и говорить нечего.
Но вот нынешней весной рядовой Николай Демидов
взялся вырастить цветы. У него дед, говорят, садовником был.
Из Воронежа прислали Николаю посылочку, в ней бумажные
пакетики с семенами. Были там дикие маки, резеда, анютины
глазки, астры. Сделал Николай клумбу, посадил семена. Через
неделю показались робкие всходы. Почти все они вскоре
погибли. А вот астры почему-то выжили.
К осени они расцвели пышным белым цветом. Словно
снежными хлопьями невиданной красоты покрылась клумба.
То-то радости было у солдат! В сумерки, после трудного
учебного дня они собирались у клумбы, подолгу вспоминали
родные края, грустили о любимых. Старшина даже приказал
скамейки поставить и курить у клумбы запретил.
Николай бережно ухаживал за цветами и никому не
позволял трогать их. Правда, секретарь комсомольской
организации предложил однажды дарить цветы солдатам в
день рождения. Но все дружно запротестовали. Именинников
много, на всех не хватит. Решили, что красота должна быть
общей.
В конце сентября в полк приехала мать ефрейтора
Саши Прикладцева. Командир роты встретил ее на КПП,
проводил в казарму. Тем временем дневальный побежал за
Сашей, который был на полигоне, Офицер показал матери
кровать, на которой спит Саша, провел ее в ленинскую
комнату. А в ленинской комнате на стене висит Сашина
фотография. Саша-то отличник, можно сказать, лучший в роте
солдат.
Командир рассказывал матери об успехах ее сына, а она
смущенно перебирала пальцами концы ситцевого платка и все
смотрела на фотографию, узнавая и не узнавая в плечистом,