родственники.
Приподнялся Подснежник на тоненькой ножке,
выпрямился и расцвел.
А Ручей мчался все дальше и дальше, вперед и вперед.
Сильный и быстрый, он шумно плескался в узких берегах,
бурлил в водопадах, рассыпался на миллионы мелких брызг, а
в каждой из них сверкала семицветная радуга.
Скорей, скорей!
Выбежал Ручей на поляну. А посреди поляны, в
низинке, стояла юная красавица Ива в новом нарядном платье
с желтыми сережками по голубому полю. Ива была Плакучей.
Она плакала.
— О чем плачешь? — спросил Ручей на бегу.
— Как же мне не плакать? — вздохнула Ива. — У меня
такое горе, такое горе. Еще вчера надела новое платье, а до сих
пор не знаю, идет ли оно мне.
— Еще как идет! — радостно похвалил Ручей.
— Но я сама хочу убедиться в этом, — капризно
сказала Ива — А зеркала у меня нет. Помоги мне, Ручеек. Ты
такой умный, такой добрый. Пожалуйста, милый.
— Что ж. Это можно, — добродушно сказал Ручей.
Он остановился, разлился по всей поляне. Прошла
минута, другая — успокоились волны, притихли говорливые
струйки, улеглась рябь. Вода стала светлой и гладкой, как
зеркало.
— Глядись, — сказал Ручей Иве.
Наклонилась Ива к воде, увидела себя и ахнула от
восхищения — до того она сама себе показалась красивой и
нарядной. Ахнула и попросила Ручей остаться на поляне до
завтра. Завтра утром ей нужно было расчесать свои косы.
— Ладно, — согласился Ручей и улегся спать.
На другой день Ручей сказал Иве:
— Ну, мне пора в путь. Прощай.
Но Ива попросила его побыть с нею еще немного.
— Здесь так хорошо, так спокойно. Тихо, тепло, —
говорила она. — А набегаться еще успеешь. Куда тебе
спешить?
«И в самом деле: куда?» — подумал Ручей и решил
остаться еще на один день.
Он лежал на поляне; нежился под теплыми лучами
солнца, а Ива смотрелась в зеркальную гладь воды, любуясь
своим платьем и длинными косами.
Так прошел день. За ним второй, третий... Вскоре
подоспело время, когда Иве пришлось менять свой наряд: в
моду входили зеленые цвета. Снова понадобилось зеркало.
Разленился Ручей. Лежит себе в тепле и уюте и лишь
иногда вспомнит: далеко-далеко в долине ждет его Большая
Река, чтобы вместе с ним днем и ночью вращать лопасти
турбин, гонять плоты, носить пароходы и лодки. Вспомнит и
скажет сам себе: завтра отправлюсь в путь. Но настает завтра,
а Ручей по-прежнему нежится на глухой лесной поляне, куда
ветер и то редко залетает.
Наступило лето. Зеленое платье надоело Иве, и она
перестала смотреться в воду. Да если бы и захотела взглянуть,
то все равно не увидела бы в ней себя. Весь Ручей, когда-то
чистый и прозрачный, затянули болотные водоросли.
Только теперь понял Ручей, что пришел ему конец.
Собрал все силы, рванулся, да не тут-то было. Крепко держат
болотные травы и вязкая тина. Видно, поздно спохватился.
Вздрогнул Ручей последний раз, пошла по воде мелкая рябь и
сразу же улеглась.
Над поляной медленно поплыл тяжелый запах гнилой
воды.
Вот ведь как бывает...
ПИСЬМА
Зимой дело было. На тактических учениях.
Ох, какие лютые стояли в ту пору морозы! В народе
исстари зовут их крещенскими. В такие морозы, бывало,
воробьи налету замерзали.
Тяжеленько приходилось солдатам. Но ничего,
крепились.
На второй день случился в учениях перерыв. Палатки
привезли, дров подбросили.
Сержант Ростовцев, чертыхаясь, возился у печки.
Дрова сырые, мерзлые. Никак не разгораются. Спалив весь
наличный запас бумаги и целую коробку спичек, он в
отчаянии обратился к солдатам:
— Может, у кого письма есть? На растопку? Давайте
сюда!
Ефрейтор, притулившийся на корточках рядом с
холодной печкой, протянул ему целую пачку. Сержант взял,
спросил:
— А от кого письма-то?
— От нее.
— От Светланы?
— Да, — тихо ответил ефрейтор.
В палатке наступило молчание. Кто-то вздохнул.
Ефрейтор растерянно опустил глаза. Все затаили дыхание.
Сержант обвел взглядом притихших, продрогших
солдат и решительно сказал:
— На, возьми. А мы и в холодке как-нибудь
перебьемся...
Нет, в палатке не стало теплее.
Но каждый солдат подумал в эту минуту о своей
любимой, и каждого согрели ее далекие ясные глаза, ее
далекие ласковые руки.
МИШКА
Курсант Олег Каргапольцев очень спешил. Нет, он не
опаздывал, время у него было рассчитано точно, но вдруг Зина
придет раньше его? Обидится, чего доброго. Да и билеты в
кино у него. Неудобно ей ждать у входа в кинотеатр.
Олег свернул в переулок, перешел наискосок мостовую
и решил махнуть напрямик, через заросший сиренью двор. Он
помнил, что это самый короткий путь к кинотеатру. Еще
школьником здесь бегал.
Не успел Олег открыть калитку, как навстречу ему
бросился мальчишка лет десяти, в голубой майке. Ревет, слезы
по щекам размазывает.
— Кто тебя? За что? — спросил Олег.
Мальчишка прерывисто всхлипнул:
— Да все они... Ре-бя-та. Палкой по голове.
— А где они?
— Вон там, во дворе.
Олег заглянул во двор — там никого не было.
— Попрятались. Струсили! — злорадно выкрикнул
мальчишка.
Тотчас из-за кустов сирени вынырнули трое ребят.
Самый бойкий из них, Сашка Гвоздев, выступил вперед.
— Мы не струсили, — сказал он, глядя на курсанта. —
Мы нечаянно. В чижика играли. А Мишка сзади подошел. Вот
ему и досталось. Мы нечаянно, дядя. Я правду говорю.
— Да-а, нечаянно, — протянул Мишка. — А все равно
больно.
— Ну, ничего, заживет. Ты потерпи, Мишка, — сказал
Олег. — Раз нечаянно, так за что же обижаться?
— Конечно! — обрадованно подхватил Сашка. — Дядя,
а вы кто — лейтенант?
— Нет еще, — улыбнулся Олег. — Но скоро буду
лейтенантом. Танкистом.
— Дядь, а дядь, а правда, что танки под водой ходят?
— спросил белоголовый Витька из пятой квартиры.
— Правда. Ходят.
— А что тяжелее — танк или трактор?
— А из танка далеко видно?
— А почему танк зеленый?
— Дядя, расскажи...
Олег еле успевал отвечать на вопросы. А у мальчишек
аж глазенки загорелись. Забыли они и про игру, и про ссору, и
про все свои ребячьи дела. Окружили курсанта, прямо-таки
вцепились в него. Да и как тут не вцепиться? Не часто ребята
видят военных Их в городе нет. А этот дядя, наверно, в отпуск
приехал. Ведь бывают же у военных отпуска.
— Бывают, дядя? — спросил Мишка.
— Конечно, — улыбнулся курсант. Улыбнулся и как-то
сразу посуровел. Взглянул на часы и бросился бежать к
кинотеатру через двор.
Что случилось? Может, беда какая? Ребята побежали
следом. Выбежали за угол, смотрят: стоит курсант с девушкой.
Она ему что-то горячо, сердито говорит, а он молчит, руки
виновато опустил.
Даже жалко стало его ребятам.
Смотрят дальше. Девушка еще что-то сердито сказала
курсанту, повернулась и пошла, постукивая каблучками.
Курсант постоял немного и тоже пошел, только в другую
сторону, прямо к ребятам. Поравнялся с ними, прошел мимо,
как будто не заметил.
Вот так дела!
Ребята переглянулись и бросились догонять курсанта.
Сашка Гвоздев тронул его за рукав:
— Дядя, наверно, плохое что-нибудь случилось, да?
Курсант остановился, поглядел на ребят какими-то
чужими глазами и огорченно махнул рукой-
— Опоздал я, ребята.
И пошел дальше по улице, грустный такой, даже
сгорбился немного.
Мальчишки остались на тротуаре, тоже погрустневшие,
притихшие.
Неожиданно Сашка зло скосил глаза на Мишку.
— Ребята! — сказал он. — А ведь это он, Мишка, во
всем виноват. Это он первый задержал дядю военного. Из-за
него все получилось. Расхныкался, как маленький! Больно
ему... Подумаешь, маменькин сынок! А знаете что, ребята?
Давайте отлупим его как следует, чтобы помнил, — деловито
предложил Сашка.
Ребята одобрительно зашумели и сгрудились вокруг
Мишки.
Мишка засопел носом.
Может, они вовсе и не хотели бить Мишку. Может, они
просто шутили.
Но Мишка шутить не собирался.
— Бейте, — прошептал он и крепко зажмурил глаза.
АЛЕНУШКА, ПЕЧАЛЬ МОЯ...
Все в доме знали и любили ее, баловали по-соседски:
то приветным словом, то нечаянным подарочком под
праздник. Была она девчушкой веселой, говорливой, словно
ручеек, ласковой, светленькой, как стеклышко.
День за днем да год за годом — выросла она из
школьного платья, стали кавалеры к ней захаживать, гитара,
бывало, до полуночи под окном не смолкала, и вдруг все
увидели, что наша длинноногая Ленка превратилась в
настоящую красавицу — девчатам на зависть, парням на
загляденье. Словно маков цвет, расцвела. Волосы шелковой
волной. Глаза ключевой синевы. Будто лебедушка из
бабушкиной сказки.
Вот тогда-то и назвал ее кто-то Аленушкой, и так это
имя к ней пристало, что будто для нее и выдумано.
Ну, а там, где Аленушка — там и Иванушка. Не братец,
конечно, а друг любезный, единственный, суженый...
Звали его Максимом. Тоже из нашего дома.
Неприметный с виду парень, а умница, старательный, весь в
отца, первого мастера на заводе, героя войны.
Замечаем мы, что у Максима с Аленушкой все идет на
лад. В кино вместе и на каток вдвоем, вечером под ручку на
бульваре и в воскресенье — один рюкзак на двоих да за город.
Ну, думаем, быть, свадьбе.
А осенью Максима призвали в армию. Провожали мы
его всем домом. На перроне, у всех на глазах Аленушка
расцеловала Максима и обещала ему верно ждать. Слово,
значит, дала.
Только вскорости все обернулось по-иному. Приехал на
завод новый инженер, в нашем доме ему квартиру дали.
Познакомились они с Аленушкой, понравились друг другу,
поженились... И года не прошло, как Максим уехал.
Что ж, поохали соседи, повздыхали, посудачили... На
том вроде все и кончилось.
Кончилось, да не все. Вернулся Максим со службы —
рослый, возмужавший, кровь с молоком. Устроился на завод.
В институт поступил, на вечернее отделение.
Словом, парень, что надо. Идет по улице — девушки
глаз отвести не могут.
Вот тут-то Аленушка и спохватилась. Увидит Максима
— аж с лица вся спадет, так и тянется к нему. А в глазах тоска.
У окошка весь вечер сидит — Максима выжидает. Увидит его,
занавеской прикроется, краешком глаза на него любуется.
Памятна, видать, первая девичья любовь, и ничем ее не
вытравишь из сердца... А в глазах тоска смертная, мука
горькая.
Сохнет Аленушка. На себя стала непохожа. Встретишь
ее на улице — сердце жалостью так и обольется.
А что поделаешь, чем поможешь? Сама во всем
виновата, сама на себя беду накликала.
Эх, Аленушка, Аленушка! Печаль ты моя неизбывная...
РУЧЕЙ
Недалеко от деревни, где я обычно провожу свой
отпуск, есть лесной овраг. Чубаров называется. Говорят,
давно-давно, еще в старое время, в этом овраге в полую воду
утонул вместе со своим конем местный помещик. Помещика
люди забыли, а вот про коня помнят. По его имени и овраг
назвали. Видно, добрый конь был.
Так вот, есть в этом овраге родничок. У родничка ручей
начинается, к реке, вниз по оврагу, бежит. Маленький, но
бойкий такой, говорливый. Вода в нем светлая, прозрачная,
что твой хрусталь. В жаркий летний полдень хорошо посидеть
у родничка, утолить жажду, послушать лепет берез, помечтать.
Полюбился мне ручей, и где бы я ни бродил по лесу,
обязательно к нему заверну, послушаю, о чем он сам с собой
разговаривает, пока к реке торопится. А до реки — рукой
подать, полчаса ходьбы, не больше.
Привык я к ручью, вроде подружился с ним, вроде
своим он стал для меня.
А недавно, в студеный январский день, я снова
оказался в тех краях. Дай, думаю, схожу к ручью, посмотрю,
как он там, не замерз ли. Встал на лыжи, пошел. Добрался до
оврага, спустился вниз. Гляжу — что такое? Вокруг белым-
бело, сугробы высоченные, следы заячьи, елочки сорочьи. А
ручья нет. Замело, засыпало его снегом. Послушал я: не
журчит ли под снегом? Нет, не журчит. Замерз, видать,
начисто. Да и где ему, малому, справиться с морозами? Речки и
то иной раз до дна вымерзают. А тут — ручей крохотный,
ладошкой вычерпаешь...
Жалко мне стало моего давнего друга. Такой веселый,
звонкий, говорливый — и на тебе: замерз!
Погоревал я про себя и пошел вниз по оврагу, к реке.
Иду, а сам нет-нет да и послушаю не журчит ли под снегом?
Очень уж мне хотелось, чтобы ручей до реки добежал... Нет,
не журчит.
Еще пройду десяток шагов, еще послушаю. Нет, не
журчит.
Вот и река. Сковал ее мороз крепким льдом, покрыл
белым саваном. Не видно, не слышно ее под снегом.
Спустился я на лед, пошел вдоль берега. Вот тут, по
этой впадинке, мой ручей в реку впадает. Снежный козырек
над обрывом навис, ледяными наплывами все намертво
сковано.
Тишина.
Но что это? Словно голос синички-теньковки часто-
часто выговаривает:
— Теньк-теньк-теньк...
Но не птица это, не синица, а мой ручей выбрался из-
под снега, пробился сквозь ледяные надолбы, тоненькой
струйкой падает в еле приметное оконце — полынью на реке и
будто радостную песню поет. Вот он, мол, я. Добежал!
ЛИСТЬЯ
Первые дни отпуска пролетели незаметно.
Трогательная забота матери, встречи с друзьями детства — все
это радовало майора, волновало, наполняло душу сладким
хмелем полузабытых воспоминаний.
Но потом его как-то исподволь охватила безотчетная
тоска. Дома сидеть скучно, друзья заняты на работе. Он
бесцельно бродил по городу, с тревогой думая, что впереди
еще целая неделя.
Однажды поутру он забрел в городской парк. Прямые,
уходящие вдаль аллеи были пустынны. Лишь кое-где на
скамейках судачили старушки да из зарослей орешника
доносился бойкий пересвист синиц.
Майор бездумно шел по аллее. А над ним желтыми,
багряными, оранжевыми красками бушевала золотая осень.
Раскидистые клены будто нехотя роняли на дорожку, на
скамейки влажные от ночного тумана листья. Майор
машинально собирал их. Когда в его руке оказался большой
букет, он прижал его к груди, остановился, будто припомнил
что-то.
Это было словно вчера.
...Пятнадцать лет назад они шли с Наташей по этой же
самой аллее. Он украдкой от прохожих срывал с кленов
желтые листья. А она, мягко придерживая его, укоризненно
шептала:
— Не надо, Алеша. Ты же не маленький. Ведь ты уже
лейтенант.
Набрав полный букет листьев, он предложил его
Наташе.
— Не возьму, — решительно отказалась она. —
Говорят, желтый цвет — к измене...
Сейчас Наташа далеко-далеко, на востоке, в маленьком
городке, который давно уже стал для нее и для майора