СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1973
Роман Георгия Суфтина «Макорин жених» впервые был выпущен
Архангельским книжным издательством в 1960 году. Второе,
дополненное и переработанное издание «Макорина жениха»
относится к 1965 году. Настоящее издание романа – третье,
посмертное. Ушел из жизни автор, но оставленные им произведения
продолжают его жизнь.
В романе «Макорин жених» рассказывается о нелегкой жизненной
судьбе крестьянского парня Егора Бережного, ставшего знатным
лесозаготовителем, о звериных нравах людей с
частнособственническими инстинктами, о воспитании в человеке
коллективистского сознания, о большой и трудной любви Егора и
Макоры.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Суженый, ряженый,
приди ко мне ужинать.
Девичье гаданье
Глава первая
МАКОРИНО УТРО
1
Макора, заспанная, со спутанными волосами, вышла на крыльцо. Утренний ветерок
заставил её вздрогнуть. Она запахнула ворот легкой ситцевой кофточки, глянула из-под
ладони на реку, поблескивающую под горой, и шагнула со ступеньки. Роса обожгла подошвы
голых ног. Сверкая икрами, Макора спускалась по склону. Сизовато-стальной след оставался
за ней на мягкой отаве. А кругом, на острых листочках свежей травяной поросли, на
ячменной стерне, ещё не успевшей потемнеть, на кустах жимолости и шиповника у закраины
оврага, капельки росы сверкали и переливались под косыми лучами солнца, брызнувшими
из-за леса. В низине открылся широкий луг, полого, округлыми волнами сбегающий к реке.
Он казался полосатым от ровных дорожек выстланного льна. Макора каждое утро брала
пробу – горсточку льняной соломки, испытывала её на излом, мяла в пальцах костру,
пробовала волокно на разрыв. Лён ещё не долежал. Падет роса, другая – будет готов. Макора
наклонилась, чтобы поправить сбитую ветром льняную дорожку. В это время в зарослях
шиповника что-то захлопало, захохотало, закричало дьявольским голосом. Макора не успела
испугаться, как из-за куста вышел Егор Бережной с уздечкой в руке.
– Что, небось, затрепыхалась душа-то,– сказал он, вразвалку пересекая овраг.
– Ну тебя, лешак! Не хошь, да перепугаешься...
Егор остановился на дне оврага. Поглядел искоса на Макору, свернул цигарку, прикурил
от зажатой в пригоршнях спички, окутался сизым облачком дыма.
– Ох ты и девка, занозистая шибко...
– А и занозистая, так что! Не тебе учить...
Снизу из оврага фигура Макоры, залитая аловатым рассветным золотом, казалась
вылепленной из глины. Егор усмехнулся:
– Ишь, ровно статуя египетская...
– Сам ты статуй!
Макора повела плечом, бросила пучок льна и зашагала к деревне, не оглядываясь, но
чувствуя на себе Егоров взгляд. А Бережной стоял и добродушно попыхивал цигаркой. Когда
Макора скрылась, он кинул уздечку на плечо и не спеша пошел к лесочку, где пофыркивали
кони. Наверно, не чувствовал Егор девичьего взгляда через крылечное окошко, шагал
большими сапогами по гладкому лугу спокойно, твердо, как шагают уверенные в себе люди.
2
Изба у Макоры неказиста, о три окошка, крыта под охлупень1 старым почернелым тёсом.
Сзади к ней пристроен хлевец под соломенной крышей. Крылечко скрипучее, с шаткими
перилами. Изба робко прикорнула с краю деревни, в самом поле, за воротами. Сиротская
изба не украсит широкой деревенской улицы, пусть стоит за околицей, у задворок. Но не по
избе хозяйке почет, а по тому, как она пироги печет. Макора пироги пекла на славу. Это
мастерство она унаследовала от матери. Огрофёна была доброй стряпкой, за что ее и брали
«казачихой»2 в любой дом с великой охотой. Всю жизнь Огрофена стряпала и варила на
чужих людей. В страдную пору успевала и в поле поработать до ломоты в костях, и пирогов
напечь, и обед приготовить. Дочка у неё удалась вся в мать – к делу охочая, на руку
мастеровитая. Только одним с матерью разнится – характером. Норовистая, непокладистая.
Огрофена немало на своем веку перенесла незаслуженных обид и притеснений кротко,
безропотно. Макора не такова, ей палец в рот не клади.
– Опять, девонька, сельсоветский деловод приходил. Говорит, Федюня Синяков,
председатель, тебе сказывать велел, чтобы зашла. Не согласится ли, бает, на лесозаготовку.
Стряпуха там, что ли, нужна, – сказала Огрофена дочери, когда та появилась в избе.–
Пойдешь али нет?
– Надо, так и пойду, – равнодушно ответила Макора, думая о чем-то своём. Мать
вздохнула, стала рыться в лоскутках, вываленных на лавку из лукошка.
Пока Макора затопляла печку, возилась со стряпней, Огрофена любовалась ловкостью и
сноровкой дочери. Кому только такая достанется, ладная да рукодельная? Надо бы хорошему
человеку, не вертихвосту нынешнему... Старуха недолюбливала теперешних парней, какие-то
они стали самовольные, всё знают, ни с чем не считаются. Отдать бы дочь за человека
степенного, уважительного к старым порядкам. Как отдашь? За кого захочет, за того и
пойдет...
Макора успела обрядиться, сидела перед зеркалом, заплетала косу.
– Ты чего, мамуся, там нашептываешь про себя? Уж не колдуешь ли худым часом?
– С чего ты взяла! – обиделась старуха, – никогда поганым делом не занималась...
– Да я пошутила. Экая ты...
Макора перекинула косу на спину, одернула юбку, еще раз глянула в зеркало.
– Пойду, мама, до сельсовета. Может, за делом зовет Синяков-то.
3
Сельсовет помещается в бывшей одноклассной школе. В просторной комнате стоит три
стола – председательский, покрытый застиранным кумачом, широкий, с точеными ножками,
из поповской столовой; секретарский – поменьше, с цветасто размалеванной столешницей и
ящиком посередине; третий совсем малюсенький, приткнулся в углу за шкафом –
счетоводский. В большие щелявые окна дует, в комнате холодно. Председатель Синяков
сидит в сукманном казакине3, отороченном по воротнику и полам седым курчавым барашком.
Стол у председателя пуст, на нем нет даже чернильницы. Синяков поглядывает на медленно
передвигающийся по полу солнечный луч, сладко, тягуче зевает.
– Солнышко уж до косой половицы добралось, а записываться никто не идет. Отчего это,
думаешь, Кеша?
– Жди, придут. Куда денутся, ежели приспичит жениться. Кроме нас, никто не
1 Охлупень – желоб, связывающий верхние концы досок на крыше.
2 Казачиха – так называли на Севере батрачку, нанятую на сезон.
3 Сукманный казакин – шуба с борками по талии, крытая домотканным сукном, сукманиной.
зарегистрирует, – отвечает секретарь, не отрываясь от бумаги, которую он давно и усердно
пишет.
Председатель молчит минуту, внимательно наблюдая за секретарским пером, а потом
наставительно произносит:
– Пиши чище, в рик пойдет.
Он поднимается из-за стола и хочет направиться к выходу, но в дверях в это время
появляется Макора. Синяков садится на место. Макора здоровается.
– Здравствуешь, – внушительно отвечает председатель и указывает на скамейку. –
Садись-ко, поговорим о деле.
Макора скромно присаживается на краешек скамейки. Синяков хочет вести себя
официально, с положенной важностью, но не выдерживает. Облизнув зачем-то губы,
расплывается в улыбке.
– Макора ты Макора, еловая кокора... На лесозаготовку-то поедешь ли? От леспромхоза
запрос был, повариха им надобна, на базу, что ли...
Макора опускает глаза.
– Вы уж, Федор Иванович, не дитё вроде, чтобы ребяческой побасенкой меня дразнить...
А на базу я могу поехать, худо ли дело. Заработать-то надо.
– Так и добро, поезжай. Кеша, выпиши ей бумагу.
Макора ушла, Синяков прищелкнул языком, глядя ей вслед.
– Хороша Макора! Как ты, Кеша, скажешь?
– Вот Анфиса бы твоя услышала, она тебе прописала бы еловую кокору, – ответил
секретарь.
Он попал в уязвимое место. Председателева Анфиса была на редкость ревнивая и
вздорная баба. Синяков замучился с ней. Он терпеливо сносил все учиняемые ею скандалы,
молчал и смотрел на неё так, будто перед ним было пустое место. Накричавшись всласть,
Анфиса хлопала дверью и убегала к соседкам судачить. А Синяков вздыхал, вынимал
замусоленную книжечку и заполнял страницу крупными неровными строчками. Однажды в
сенокосную пору Анфиса донимала супруга с особым пылом. Шутка ли, его прокос оказался
рядом с прокосом бойкой и смазливой соседки! Анфиса пилила-пилила мужа при всем
честном народе, а он молчал, только багровые пятна блуждали по лицу. Потом внезапно
схватил березовое полено и кинул в ноги жене. Анфиса неделю не могла ходить. Соседи
стали укорять Синякова. Он не оправдывался, только достал из-за пазухи клеёнчатую
книжечку и показал укорщикам.
– Вот. Места больше не хватило, все листочки записал. Чего оставалось делать?
Соседи согласились: верно, делать больше было нечего.
Анфиса после этого случая стала осмотрительнее, но от привычки донимать мужа
подозрениями не избавилась. Поэтому Синяков, проглотив ядовитое замечание секретаря,
сказал тихо и раздельно:
– Ты, Кеша, без помарок бы писал-то. В рик бумага пойдет. Понял?
– Я это уж слышал, Федор Иванович! – весело откликнулся секретарь. – Мы одинаково
пишем, что для рика, что для вцика...
– Смотри, парень, – погрозил Синяков корявым пальцем.
4
Макора весь день готовилась к отъезду. Вымыла избу, натрясла для коровы сена
вперемешку с яровой соломой, наколола дров и сложила их в сенях ровной поленницей,
наносила полную кадку воды, чтобы мать ни в чем не затруднялась. Заштопала свою
старенькую жакетку, выутюжила праздничную юбку и кофту, бережно уложила их в
берестяный кузовок.
Вечером Макора вышла на крыльцо. Она любила эти осенние вечера, тихие, бодрые,
когда из-за реки через опустевшие поля тянет легким пока ещё холодком, а от бревенчатых
стен и крыш, накаленных за день солнышком, веет теплом: стареющее лето заигрывает с
молодой осенью, да попусту – пора ему уходить. Склонившаяся к охлупню береза грустно
роняет один за другим пожелтевшие листочки. Овины, риги и амбары пахнут свежим зерном.
Но лето всё-таки не сдается. И пока не распустили мокрети осенние дожди, пока стылые
ветры прячутся где-то за горами, за лесами, небо хранит ещё остатки летней синевы. А за
щетинистым от жнивья горбом дальнего поля, там, где зубчатая каемка леса обозначает
линию горизонта, всё ещё трепещет и мерцает, поднимаясь ввысь, прозрачный воздух. Но что
это? Будто облачко взметнулось и повисло в синеве, желтоватое, теплое. Оно движется,
расширяется, растет. Почему-то заволновалась Макора, стала поправлять косу, глянула в
осколок зеркальца, вставленный в паз зауголка.
По пыльной дороге мчится подвода. В тарантасе развалился, молодецки выкинув ногу,
Егор Бережной. Он легонько сдерживает своего маленького, но шустрого Рыжка. Против
Макориного крылечка туго натягивает вожжи. Меринок послушно останавливается, косясь
глазом и мотая головой, будто кланяясь.
– Здорово ночевала, Макора Тихоновна!
– Здравствуешь, Егор Павлович.
Ей показалось, что парень хочет спрыгнуть с тарантаса. Но он не спрыгнул, а только
перекинул вторую ногу через край кузова.
– Ты бы подошла, Макорушка, – сказал он.
– Ну вот ещё, – тряхнула она косой, стала снимать недозревшие гроздья рябины,
развешенные у подволоки.
Егор незаметно вздохнул, чуть шевельнул вожжами. Рыжка не надо понукать, он рванул
вдоль по деревне так, что из окон стали выглядывать невесты и свахи, спрашивая незнамо у
кого:
– Чей это? Какой это?
Отпустив Рыжка на все четыре стороны, Бережной присел на бревешко у колодца,
закурил. Услышав, что приехал брат, из нижнего огорода пришла Луша. В огромном
скрипучем пестере она несла тугие кочаны капусты.
– Скоро ты вернулся,– сказала она Егору.
– Долго ли умеючи-то, – ответил тот. Затянулся, выпустил дым, стряхнул пепел с
цигарки, кивнул на тарантас. – Возьми там коробку – увидишь...
Луша достала коробку, хотела идти в избу, да не выдержала, тут же на крыльце раскрыла
и ахнула, порозовев. В коробке были яркого цвету ленты, бусы и брошка с камнем,
отливающим бирюзой.
– Это мне, Егорушка?
Брат не повернул головы, сказал не сразу:
– Привезено, так кому же! Бери. Тебе...
– Ой, какое спасибо-то...
– Ну, ладно...
Егор закатил тарантас в сарай, поправил защелку у ворог, прибрал на дворе раскиданные
поленья – всё это медленно, аккуратно, по-хозяйски. Тряпкой смахнул пыль с сапог, пошел в
избу.
Глава вторая
ЕГОР БЕРЕЖНОЙ УЕЗЖАЕТ В ЛЕС
1
В деревне Сосновке образовалась коммуна. Спервоначалу мужики относились к ней
добродушно-насмешливо, дескать, чудакам рассудок не указ. У коммунаров не было ни
опыта, ни умения вести большое хозяйство, ни материальных средств. Даже сколько-нибудь
сносной крестьянской утвари не удалось им собрать. Неуклюжие старые сохи с кривыми
лемехами, разбитые телеги с колесами без ободьев, кособокие самодельные дуги, гнутые из
черемух, да дровни с подсанками – вот и всё её хозяйское добро. Оно навалом лежало на
широком дворе бывшего купеческого дома. И какая-то злая рука намазала смолой на воротах:
«У коммуны «Красный Север» базар ломаных телег». Коммунары даже не стали стирать эту
насмешливую надпись, потому, может, что двор и впрямь был похож на базар.
Работали коммунары все скопом, питались из общего котла, жили в огромном
купеческом доме вместе, так что трудно было разобраться, где какая семья. Несмотря на всё
это, хозяйство коммуны шло в гору. И скот держался в теле, и урожаи удались добрые, и даже
на пустыре за церковной оградой завелась пасека – коммунары чай пили с душистым мёдом.
Соседи захаживали в коммуну, посматривали, прикидывали, что да как. Иные уходили
молча, иные, почёсывая загривок, спрашивали, нельзя ли записаться. Егор Бережной тоже
бывал в огромной с низким потолком купеческой зале, превращенной в коммунарскую
столовую, похмыкивал, глядя на длинные, покрытые рыжими клеенками столы. Ему всё это
казалось не всамделишным, пустой забавой. И вот, когда по всему сельсовету стали
создаваться колхозы, Егор крепко задумался. Оставить отцовскую избу, пойти в такую
шумную ночлежку, есть-пить не по-крестьянски за своим столом, у чугунка с духовитой
рассыпчатой картошкой, а за длиннющим клеенчатым верстаком, из чужой оловянной миски
– нет, благодарю покорно, не хочется. Егор молча сидел на собраниях, где клокотали страсти.
Удивительное дело, в душе он не осуждал тех, кто ратовал за колхозы, даже соглашался с
ними, но когда дело доходило до записи, отодвигался подальше в угол.
А в деревнях один за другим возникали колхозы. Повсюду стоял вой и гам. Случалось,
что хозяин тащил корову за рога на колхозный двор, а хозяйка держала её за хвост, голосила,
словно под ножом. Кулаки взялись за обрезы – и в бедняцких активистов полетели пули.
Началось раскулачивание, и деревенские богатеи кинулись в бега, припрятывая добро,
раздавая имущество соседям, а то и уничтожая. Кое-где, как тогда говорили, кукарекнул
«красный петух». В ответ бедняцкие комитеты ещё крепче завинтили гайки. Случалось, с