Последний предел (сборник) - Даниэль Кельман 14 стр.

— Но у меня осталось еще несколько вопросов…

— Поверьте, у меня тоже…

— …Что мы не знали, что можно дожить до такой старости. Напишите об этом! Непременно напишите! — Она указала на птичку. — Слышите, как поет Паули?

— Вы хорошо знали Терезу?

— Когда она от него ушла, он хотел покончить с собой.

— Что? Правда? — Я выпрямился.

Она на секунду закрыла глаза: даже веки у нее были в морщинах, я никогда не видел настолько дряхлых стариков.

— Доминик утверждал, что да. Я бы никогда не стала Мануэля об этом спрашивать. Никто бы не стал. Но он тогда точно с ума сошел. Только когда Доминик сказал, что она умерла, он перестал ее искать. Хотите чаю?

— Нет. Да. Да, пожалуйста. У вас есть ее фотография?

Она взяла чайник и дрожащими руками налила мне чаю.

— Спросите у нее самой, может быть, она пришлет вам какую-нибудь фотографию.

— У кого спросить?

— У Терезы.

— Да она же умерла!

— Нет, почему. Она живет на севере, у моря.

— Так она не умерла?

— Нет, это только Доминик так говорил. Иначе Мануэль не перестал бы ее искать. Я очень любила Бруно, ее мужа. Он был такой чуткий, совсем не похож на… Вам нужен сахар? Его уже давно нет в живых. Почти никого уже нет в живых. — Она поставила кофейник на стол. — Хотите молока?

— Нет! У вас есть ее адрес?

— Кажется, был где-то. Слышите? Он так чудно поет. Канарейки редко поют. Паули — исключение.

— Пожалуйста, дайте мне ее адрес!

Она не ответила, казалось, не поняла.

— Если честно, — медленно произнес я, — я ничего не слышу.

— Что?

— Он не поет. Он не шевелится, и мне кажется, что с ним что-то не так. Не могли бы вы дать мне ее адрес?..

V

Завтракал я под той же оленьей головой, которую заметил вчера сквозь окно. Кофе был жидкий, как вода, за соседним столиком отец ругал сына; малыш втягивал голову в плечи, ежился и делал вид, что его здесь нет. Хуго, прижав уши, крался по ковру. Я окликнул хозяйку и пожаловался, что кофе никуда не годится. Она равнодушно кивнула и сходила за новым кофейником. «Ну вот, наконец», — сказал я. Она пожала плечами. На сей раз кофе и в самом деле был крепче, после трех чашек сердце у меня поскакало галопом. Я повесил на плечо сумку и отправился к Каминскому.

Тропа, по которой я спускался вчера вечером, при дневном свете оказалась не такой узкой и вполне безопасной, да и ночной обрывистый склон превратился в пологий луг, усыпанный цветами. Две коровы печально посмотрели на меня, человек с косой, точь-в-точь старый крестьянин на картине, крикнул мне что-то непонятное, я кивнул ему, он засмеялся и пренебрежительно махнул рукой, мол, да ладно, чего там. Воздух был прохладный, ничего похожего на вчерашнюю духоту. Дойдя до указателя, я почти не запыхался.

Я быстро прошел по улице и уже минут через десять увидел стоянку и дома. Островерхая башенка вонзилась в небо. У садовой калитки был припаркован серый «БМВ». Я позвонил.

— Вы не вовремя, — неприязненно процедила Анна. — Господин Каминский плохо себя чувствует, он вчера даже с гостями не попрощался.

— Скверно, — удовлетворенно заметил я.

— Да, очень скверно. Приходите завтра.

Прошмыгнув мимо нее через переднюю и столовую, я вышел на террасу и невольно прищурился при виде полукружья гор в обрамлении сияющего утра. Анна кинулась за мной следом, повторяя: «Вы что, меня не поняли?» Я ответил, что предпочел бы обсудить это с госпожой Каминской. Она злобно посмотрела на меня, вытерла руки о передник и пропала где-то в доме. Я уселся на садовый стул и закрыл глаза. Неяркое солнце мягко поглаживало мое лицо, я еще никогда не дышал таким чистым воздухом.

Нет, один раз дышал. В Клэране. Я тщетно попытался избавиться от этого воспоминания.

В Клэране я присоединился к туристической группе. Было около четырех часов. Стальная клеть дребезжа плыла вниз, женщины истерически смеялись, из бездны дул ледяной ветер. На несколько секунд мы оказались в полной темноте.

Коридор с низкими сводами; электрические лампы, отбрасывающие на стены бледный свет, стальная противопожарная дверь то распахивалась, то со скрежетом захлопывалась. «Ne vous perdez pas, don’t get lost!»[13] Проводник шаркая шел впереди, какой-то американец фотографировал, какая-то женщина с любопытством ощупывала белые прожилки в камне. В воздухе чувствовалась соль. Здесь пятьдесят лет назад заблудился Каминский.

Проводник отворил стальную дверь, мы свернули за угол. Всему виной было якобы его плохое зрение, я на секунду закрыл глаза и ощупью стал пробираться вперед. Ведь эта сцена особенно важна для моей книги: я вообразил, будто я Каминский, вот я медленно бреду, нащупывая землю ногами, прищуриваюсь, ничего не видя вокруг, протягиваю руки, зову на помощь, наконец, останавливаюсь и кричу, пока не осознаю, что меня никто не услышит. Я должен был изобразить этот эпизод очень красочно, в деталях, как можно более наглядно, мне ведь нужны были предварительные публикации в крупных иллюстрированных журналах. Какой-то идиот толкнул меня, я вполголоса его выругал, он меня тоже, другой задел мой локоть, странно, до чего некоторые невнимательны, но я преодолел искушение открыть глаза. Мне непременно нужно было описать эхо его голоса в тишине, такие штуки производят впечатление. «Эхо в тишине», — тихо произнес я. Я расслышал, как они поворачивают налево. Оторвался от стены, осторожно сделал несколько шагов, ощупью нашел противоположную и побрел за ними, за голосами: постепенно я научился ориентироваться на слух. Где-то захлопнулась дверь, отблеск света заставил меня открыть глаза. Рядом никого не было.

Короткий коридор, освещаемый тремя лампами. Я удивился, поняв, что до двери больше десяти метров, скрип ведь раздавался у самого моего уха. Я быстро подошел к ней и распахнул. И здесь лампы, под низким потолком висели металлические трубы. И никого.

Я вернулся в другой конец коридора. Значит, они все-таки свернули направо и я ослышался. Изо рта у меня повалил пар. Я дотянулся до двери, она была заперта.

Я отер со лба испарину: хотя в штольне было холодно, меня бросило в жар. Значит, нужно вернуться. До развилки, а потом опять налево, оттуда мы пришли. Остановился, задержал дыхание, прислушался: ни звука. Тишина. Я еще никогда не слышал такого безмолвия. Быстро прошел по коридору и у следующей развилки остановился как вкопанный. Мы пришли справа? Ну конечно справа. Значит, сейчас налево. Стальная дверь легко открылась. Лампы, трубы, еще развилка, и никого. Я заблудился.

Я невольно рассмеялся.

Снова вышел к последней развилке и свернул налево. Опять дверь, но в коридоре за ней не горел свет, в нем теснилась тьма, какой не бывает на поверхности земли, я в испуге захлопнул дверь. Конечно, скоро сюда запустят следующую группу, а потом, здесь ведь должны быть рабочие, в конце концов, в этом руднике еще добывают соль. Я прислушался. Откашлялся и покричал; меня удивило, что в коридоре не было эха. Казалось, крики поглощает камень.

Я повернул налево, прошел прямо через одну, две, три двери, четвертая была заперта. Ну же, попытайся рассуждать логически! Повернул налево, прошел через две стальные двери и оказался на пересечении двух жил. Двери, говорил проводник, предназначены для того, чтобы воспрепятствовать потоку воздуха в случае пожара; если их не будет, от одной-единственной искры может воспламениться воздух во всех копях. Нет ли здесь пожарной сигнализации? Секунду я размышлял, не поджечь ли мне что-нибудь. Но у меня ничего с собой не было, даже сигареты кончились.

Я заметил, что на трубах висят крошечные капли конденсата. Так и должно быть? Я толкнул было две двери, одна была заперта, другая вела в коридор, где я уже побывал. Или еще нет? Отчаянно хотелось курить. Я сел на пол.

За мной придут, скоро придут, как же иначе. Не могут же копи быть такими большими. А свет здесь на ночь выключают? Пол был ледяной, я не выдержал и встал. Покричал. Покричал громче. Мне стало ясно, что это не поможет. Я вопил, пока не охрип.

Снова сел. Мне пришла в голову идиотская мысль достать мобильный телефон, но, разумеется, на такой глубине он не работал. Нигде ты так не отрезан от мира, как в соляных копях. Что же на самом деле происходит: я попал в дурацкое положение или моей жизни грозит опасность? Прислонился головой к стене, какое-то мгновение мне казалось, что я вижу паука, но это было всего-навсего пятнышко, на такой глубине не бывает насекомых. Посмотрел на часы, прошел уже час, словно время текло здесь быстрее или моя жизнь медленнее, а может быть, часы у меня спешили. Идти дальше или ждать здесь? Внезапно я ощутил усталость. Всего на одну секунду я закрыл глаза.

Рассматривал прожилки в камне. Они сближались, соединялись, но нигде не пересекались, как рукава реки. Бесконечно медленный соляной поток, текущий сквозь недра земли. Только бы не заснуть, думал я, потом мне показалось, будто ко мне обращаются какие-то голоса, которым я отвечаю, кто-то играл на пианино, а потом я оказался в самолете и любовался широко раскинувшимися, сияющими ландшафтами: горами, городами и далеким морем, мимо проходили какие-то люди, смеялся ребенок, я посмотрел на часы, но не смог разглядеть циферблат. С трудом встал, тело у меня онемело от холода. Стальная дверь отворилась, за нею оказалась комната Эльке, и я почему-то догадался, что она меня ждет, вот наконец я и пришел. Она бросилась ко мне, от радости распахнув объятия и широко открыв глаза… я сидел на полу, под влажными трубами, в желтом свете шахтерских ламп, совсем один.

Начало седьмого. Я просидел здесь уже два часа. Дрожа от холода, я встал, переминаясь с ноги на ногу и похлопывая в ладоши. Дошел до конца штольни, повернул направо, налево, направо и снова налево. Остановился и оперся на камень.

Какой он массивный и тяжелый на ощупь. Я прижался к нему лбом и попытался свыкнуться с мыслью, что скоро умру. Может быть, что-нибудь написать на прощание, — а кому, собственно? Опустился на колени, кто-то похлопал меня по плечу. Усатый проводник, позади человек десять туристов в касках, с фотоаппаратами и видеокамерами. «Monsieur, qu’est-ce que vous faites la?»[14]

Я встал, что-то бормоча, смахнул слезы и пристроился в хвост очереди туристов. Двое японцев с любопытством меня разглядывали, проводник распахнул дверь: разноголосая невнятица выплеснулась мне в лицо, штольня была полна людей. В сувенирном киоске продавали видовые открытки, кристаллы соли и диапозитивы с изображением молочно-белых соляных озер. У таблички «Exit» начиналась лестница, через несколько минут подъемная клеть скрежеща вынесла меня на поверхность.

— Вы же должны были прийти завтра!

Я поднял голову. Передо мной, обрамленный солнцем, возвышался силуэт Мириам Каминской. В ее черных волосах сквозили тонкие штрихи света.

— Я хотел только поздороваться.

— Добрый день. Я через час уезжаю и вернусь завтра.

— Я надеялся, что смогу поговорить с вашим отцом. Она смотрела на меня, как будто не расслышала:

— Мой отец плохо себя чувствует. Сходите погулять, господин Цёльнер. Побродите немного по окрестностям. Сходите, не пожалеете.

— Куда вы едете?

— Мы основали фонд Каминского. С удовольствием посвящу вас во все подробности, может быть, это пригодится для вашей книги.

— Разумеется.

Теперь я понял: пока она не уедет, я не смогу поговорить с ним наедине. Я медленно кивнул, она избегала встречаться со мной взглядом. Конечно, она меня побаивалась. Кто знает, вдруг я внушаю ей какие-то опасения… Но ничего не поделаешь. Я встал.

— Ну, тогда я поброжу по окрестностям.

Я поспешно прошел в дом, нельзя допустить, чтобы она меня выпроводила. Из-за неплотно прикрытой кухонной двери доносилось дребезжание посуды. Я заглянул в щелку, Анна как раз мыла тарелки.

Когда я вошел, она бессмысленным взглядом посмотрела на меня. Волосы у нее были кое-как заплетены в неопрятную косицу, на ней красовался грязный передник, лицо было круглое как блин.

— Анна! — начал я. — Вы ведь разрешите называть вас просто по имени?

Она пожала плечами.

— Я Себастьян. Называйте меня просто Себастьян. Ужин вчера был восхитительный. Мы можем поговорить?

Она промолчала. Я подвинул к себе стул, снова его оттолкнул и взгромоздился на кухонный стол.

— Анна, нет ли у вас какого-нибудь неотложного дела?

Она недоуменно уставилась на меня.

— Я хочу сказать… вы могли бы заняться им сегодня. Вы меня поняли?

За окном я заметил банкира, который вчера был среди гостей, он выходил из соседнего дома. Прошел по стоянке, выудил из кармана ключ, открыл дверь машины и неуклюже сел.

— Скажу по-другому. Что бы вы ни хотели сегодня сделать, я это… Нет, допустим…

— Двести, — решительно оборвала она меня.

— Что?

— Вы что, идиот или прикидываетесь? — Она невозмутимо смотрела мне в глаза. — Двести, и я уйду до завтра, часов до двенадцати.

— У меня столько нет, — хрипло выдавил я.

— Двести пятьдесят.

— Так не пойдет!

— Триста.

— Двести.

— Триста пятьдесят.

Я кивнул.

Она протянула руку, я достал, бумажник и отсчитал деньги. Обычно я не брал с собой так много; это было все, что я собирался потратить на поездку.

— Ну давай, чего там!

Кожа у нее маслянисто поблескивала; ладонь была такая огромная, что купюры в ней просто исчезли.

— Сегодня днем позвонит моя сестра, я скажу, что мне срочно нужно к ней. А завтра вернусь часам к двенадцати.

— И ни минутой раньше!

Она кивнула.

— А теперь хватит, уходите.

Я нерешительно пошел к двери. Выбросил на ветер столько денег! Но добился, чего хотел! И боже мой, ловко это все обделал, к тому же теперь она у меня на крючке. Осторожно поставил сумку на пол и прислонил ее к стене.

— Господин Цёльнер!

Я испуганно обернулся.

— Вы что, заблудились? — спросила Мириам.

— Нет, конечно… Я как раз собирался…

— Я не хотела бы, чтобы у вас сложилось неверное впечатление, — сказала Мириам. — Мы благодарны вам за то, что вы делаете…

— Да знаю, можете мне не объяснять…

— Сейчас с ним нелегко. Он болен. Иногда ведет себя как маленький ребенок. Но ваша книга для него очень важна.

Я сочувственно кивнул.

— А когда она, собственно, выйдет в свет?

Тут я по-настоящему испугался. Неужели она что-то заподозрила?

— Пока неизвестно.

— Почему неизвестно? Господин Мегельбах тоже не стал об этом говорить.

— Это зависит от многих причин. От… — Я пожал плечами. — От разных. От многих причин. Выпустим как только сможем!

Она задумчиво посмотрела на меня, я быстро простился и вышел. Теперь спуск показался мне очень коротким: пахло травой и цветами, в голубом небе медленно проплывал самолет; я чувствовал себя безмятежно и легко. Получил деньги в банкомате и купил в аптеке новую бритву.

Вернулся в номер и долго разглядывал старого крестьянина на стене. Насвистывал и барабанил пальцами по колену. Небольшое беспокойство я все-таки ощущал. Лег на кровать, не снимая ботинок, и какое-то время смотрел в потолок. Подошел к зеркалу и надолго застыл там, пока не перестал узнавать собственное отражение. Побрился и вдоволь насладился душем. Потом подошел к телефону и, не заглядывая в записную книжку, набрал номер. Трубку сняли на пятом гудке.

— Госпожа Лессинг! — закричал я. — Это опять я, Себастьян Цёльнер. Не кладите трубку!

— Нет! — пискнул кто-то на другом конце провода. — Нет!

— Я только прошу меня выслушать!