Взглянул на часы: надо поторопиться! А письма Доминику Сильва, Адриенне, Терезе? Это же была эпоха писем! Но я ни одного не нашел. Услышав шум мотора, я метнулся к окну. Внизу остановилась машина. Из нее вышел Клюр, оглянулся, сделал несколько шагов по направлению к дому Каминского, повернул в другую сторону — я вздохнул с облегчением — и распахнул свою садовую калитку. Рядом раздался сухой кашель Каминского.
Подошла очередь шкафов. Я перелистал толстые папки, документы, подтверждающие страховки, копии выписок из поземельного кадастра, десять лет назад он купил имение на юге Франции и вскоре продал его с убытком для себя. Материалы уголовного процесса, возбужденного им против владельца художественной галереи, который выставил на продажу его картины раннего, символистского периода. А еще старые альбомы для эскизов с детальными зарисовками траекторий, которые проходят лучи между различными зеркалами: я прикинул их стоимость и не сразу подавил желание стащить один. Я уже добрался до последнего шкафа: старые счета, копии налоговых деклараций за последние восемь лет; мне очень хотелось их просмотреть, но времени уже не было. В надежде обнаружить тайники или двойное дно, я обстукал задние стенки мебели. Лег на пол и долго всматривался во мрак под шкафами. Встал на стул и разглядывал их сверху.
Распахнул окно, сел на подоконник и закурил. Ветер уносил пепел, я задумчиво выпустил струйку дыма, рассеявшегося в прохладном воздухе. Солнце уже коснулось одной из горных вершин, вот-вот совсем зайдет. Так, значит, осталась только эта папка. Я отшвырнул сигарету, сел за письменный стол и вынул перочинный нож.
Всего один ровный надрез, сверху вниз, на обратной стороне. Кожа, уже потрескавшаяся, со скрипом подалась. Я осторожно, медленно разрезал папку, потом надорвал ее. Никто не заметит. Зачем ее доставать, пока жив Каминский? А потом все едино.
В ней лежали всего несколько листов. Короткое письмо от Матисса: желает успеха, рекомендует Каминского нескольким коллекционерам, примите уверения, глубоко уважающий вас… Следующее тоже от Матисса: он весьма сожалеет о том, что выставка прошла неудачно, но что делать, советует много и серьезно работать, убежден, что в будущем господина Каминского ждет успех, в остальном желает… Телеграмма от Пикассо: «„Размышления сонного прохожего“ чудные, жаль, что не я их написал, всего доброго, компадре, виват!» Потом, порядком пожелтевшие, три письма мелким, неразборчивым почерком Рихарда Риминга. Первое я знал; его вечно перепечатывали во всех биографиях Риминга; странное ощущение — вот так, вдруг, держать его в руках. «Итак, я уже на корабле, — писал Риминг, — и в сей жизни мы больше не встретимся. Не стоит расстраиваться, это нужно принять как данность; и даже если, расставшись с нашим бренным телом, мы обретаем какой-то иной модус существования, это еще не означает, что мы вспомним о прежних своих маскарадных костюмах и узнаем друг друга, иными словами, если бывают прощания навсегда, пусть и мы попрощаемся навеки. Мой корабль плывет к берегу, в реальность которого, вопреки утверждениям книг, расписаниям и своему собственному билету, я все еще не могу поверить. И тем не менее я не хотел бы упустить этот миг в конце собственного существования, задуманного в лучшем случае как компромисс с так называемой жизнью, не заверив Вас в том, что если бы я обрел право назвать кого-нибудь сыном, то это имя подобало бы не кому иному, как Вам. Я прожил жизнь, едва ли заслуживающую такого названия, просто существовал, не зная зачем, был влеком какой-то непонятной силой, потому что так надо, часто мерз, иногда сочинял стихи, из коих некоторым суждено было найти признание. Поэтому мне едва ли пристало отговаривать кого-либо от подобного поприща, я лишь хочу, чтобы вам не довелось испытать печаль, это уже немало; собственно говоря, это — все».
Два других, ранних письма Риминга были адресованы Каминскому-школьнику: в первом он советовал больше не убегать из закрытой частной школы, «это бессмысленно, нужно выдержать все до конца; я не стал бы утверждать, что Вы когда-нибудь будете кому-то благодарны за годы, проведенные в школе, но обещаю, что Вы это преодолеете, в принципе можно преодолеть почти все, даже если сам того не хочешь». В другом письме он сообщал, что «Слова на обочине» выйдут в следующем месяце и что он ждет появления книги «с робкой радостью ребенка, опасающегося, что получит на Рождество не те подарки, о которых мечтал, и все-таки знающего, что, что бы он ни получил, это и есть тот самый желанный подарок». Понятия не имею, что он хотел этим сказать. Тон письма был холодный и жеманный. Риминг мне никогда не нравился.
Следующее письмо было от Адриенны. Она долго думала, решение далось ей нелегко. Она знает, что Мануэль «никого не способен сделать счастливым и что слово „счастливый“ означает для него не то же, что для большинства. Но я согласна, я выйду за тебя замуж, я беру ответственность на себя, и даже если это ошибка, я ее совершу. Тебя это, может быть, и не удивляет, а я просто поражена собственным решением. Спасибо за то, что дал мне подумать, будущее внушает мне страх, но, может быть, это неизбежно, и, возможно, я когда-нибудь произнесу те слова, которые ты так хотел бы услышать».
Прочитав письмо еще раз, я так и не смог понять, что в нем кажется мне таким зловещим. И вот остался только один лист тонкой бумаги в клетку, как будто вырванный из школьной тетради. Я положил его перед собой и разгладил. Оно было написано ровно за месяц до письма Адриенны. «Мануэль, я пишу это точно во сне. Я только…» И тут меня отвлекло электрическое жужжание: раздался звонок в дверь.
Я озадаченно спустился по лестнице и открыл дверь. На забор облокотился седой человек в тирольской шляпе, рядом с ним на земле стояла пузатая сумка.
— Вы к кому?
— Доктор Марцеллер, — представился он басом. — Назначено.
— Вам назначено?
— Ему. Я его врач.
Ничего подобного я не ожидал.
— Сейчас не время, — сдавленным голосом произнес я.
— Как не время?
— Сейчас, к сожалению, не время. Приходите завтра! Он снял шляпу и пригладил волосы.
— Господин Каминский работает, — сказал я. — Он не хотел бы, чтобы ему мешали.
— Вы что, хотите сказать, что он рисует?
— Мы работаем над его биографией. Ему необходимо сосредоточиться.
— Над его биографией. — Он снова надел шляпу. — Необходимо сосредоточиться. — Какого дьявола он все повторяет?
— Моя фамилия Цёльнер, — сказал я. — Я его биограф и друг. — Я протянул ему руку, он, помедлив, ее пожал. Крепко, до боли. Я ответил тем же. Он недоверчиво посмотрел на меня.
— Я пойду к нему. — Он сделал шаг вперед.
— Нет! — воскликнул я и преградил ему дорогу.
Он в недоумении уставился на меня. Он что, хочет проверить, смогу ли я его задержать? Только попробуй, подумал я.
— Это ведь наверняка всего-навсего обычный осмотр, — сказал я. — С ним все в порядке.
— Откуда вы это знаете?
— Он действительно очень занят. Он не может отвлечься, у него так много… воспоминаний. Эта работа для него крайне важна.
Он пожал плечами, прищурился и отошел на шаг. Я победил.
— Весьма сожалею, — сказал я великодушно.
— Так как там вас зовут?
— Цёльнер, — повторил я. — До свидания.
Он кивнул. Я улыбнулся, он неприязненно посмотрел на меня, я закрыл дверь. Стоя у кухонного окна, я наблюдал, как он идет к машине, ставит сумку в багажник, садится за руль и заводит мотор. Потом он притормозил, опустил окно и еще раз взглянул на дом; я отпрянул, подождал несколько секунд, снова подкрался к окну и увидел, как машина исчезает за поворотом. Я с облегчением поднялся по лестнице.
«Мануэль, я пишу это точно во сне. Я только воображаю, как напишу это письмо, потом положу в конверт и отправлю его из сна в реальность, к тебе. Я только что ходила в кино, де Голль в новостях был смешной, как всегда, на улице оттепель, первая в этом году, и я пытаюсь внушить себе, что это не имеет к нам никакого отношения. В сущности ни один из нас — ни я, ни бедняжка Адриенна, ни Доминик — не верим, что от тебя можно уйти. Но, может быть, мы ошибаемся.
Хотя прошло так много времени, я до сих пор не поняла, что мы для тебя значим. Может быть, мы для тебя зеркала (уж в них-то ты разбираешься), задача которых — показать тебе твое отражение и превратить тебя во что-то величественное, многоликое и отрешенное. Да, ты прославишься. И ты это заслужил. А теперь ты, наверное, отправишься к Адриенне, возьмешь то, что она может тебе дать, и позаботишься о том, чтобы когда-нибудь позднее, уходя от тебя, она сочла это своим собственным решением. Может быть, ты сумеешь сделать так, что она уйдет к Доминику. Тогда в твоей жизни появятся другие люди, другие зеркала. Но я больше не вернусь.
Только не плачь, Мануэль. Ты всегда любил поплакать, но на сей раз предоставь это мне. Разумеется, это конец, и мы умираем. Но это не значит, что мы не проживем еще долго, не найдем других возлюбленных, не будем гулять, ночью видеть сны и проделывать все, на что обычно способна марионетка. Не знаю, на самом ли деле я это пишу, и тем более не знаю, отправлю тебе это письмо или нет. Но если все-таки да, если я смогу это сделать и ты его прочтешь, то, пожалуйста, пойми его именно так: считай, что я умерла! Не звони и не ищи меня, меня больше нет. Я сейчас смотрю из окна и спрашиваю себя, почему все они не…»
Я перевернул лист, но на обратной стороне ничего не было, конец письма, очевидно, потерялся. Еще раз просмотрел все листы, но недостающего среди них не было. Со вздохом достал блокнот и переписал все письмо. Карандаш несколько раз ломался, я спешил и писал неразборчиво, но минут за десять все-таки его осилил. Убрал все бумаги обратно в папку и положил ее на самое дно ящика. Закрыл шкафы, разложил по своим местам кипы документов, проверил, все ли ящики задвинул. Удовлетворенно кивнул: никто ничего не заметит, я все провернул очень ловко. Солнце как раз заходило, несколько секунд горы казались отвесными громадами, потом отступили и превратились в пологие и далекие. Пора было разыграть козырную карту.
Я постучал, Каминский не ответил.
Я вошел. Он сидел в кресле, диктофон по-прежнему лежал на полу.
— Это опять вы? — спросил он. — А где Марцеллер?
— Доктор только что звонил. Он не приедет. Мы можем поговорить о Терезе Лессинг?
Он молчал.
— Так мы можем поговорить о Терезе Лессинг?
— Вы точно спятили.
— Послушайте, я хотел бы…
— Куда подевался Марцеллер? Он что, хочет, чтобы я сдох?
— Она жива, и я с ней говорил.
— Позвоните ему. О чем он вообще думает!
— Я говорю, она жива.
— Кто?
— Тереза. Она вдова. Живет на севере, у моря. У меня есть ее адрес.
Он не ответил. Медленно поднял руку, потер лоб, снова ее опустил. Открыл и снова закрыл рот, на лбу у него залегли морщины. Я проверил, работает ли диктофон: мы заговорили, и он включился автоматически, записывая каждое слово.
— Доминик сказал вам, что она умерла. Но это неправда.
— Не может быть, — сказал он тихо. Грудь у него вздымалась и опускалась, я испугался, вдруг у него случится инфаркт.
— Я сам узнал об этом десять дней назад. И даже без особых проблем.
Он не ответил. Я внимательно за ним наблюдал: он отвернулся к стене, не открывая глаз. Губы у него дрожали. Он шумно, с присвистом, дышал, надувая щеки.
— Я скоро с ней встречусь. Могу спросить у нее все, что хотите. Вы только должны рассказать мне, что тогда произошло.
— Да как вы смеете! — прошептал он.
— Вы что, не хотите узнать правду?
Казалось, он размышляет. Все, теперь он у меня в руках. Он этого не ожидал, он тоже недооценивал Себастьяна Цёльнера! От возбуждения я не мог усидеть на месте, подошел к окну и заглянул сквозь пластины жалюзи. С каждым мгновением огни в долине становились все ярче и отчетливее. Круглые кусты выделялись в сумерках, словно выгравированные на меди.
— На следующей неделе я поеду к ней, — сказал я, — тогда я смогу у нее спросить…
— Только не на самолете, — прервал меня он.
— Нет-нет, — успокоил я его. Бред какой, он все-таки не в себе. — Вы дома. Все в порядке.
— Лекарства у постели.
— Очень хорошо.
— Идиот! — спокойно сказал он. — Вы должны положить их в чемодан.
Я уставился на него:
— Положить в чемодан?
— Мы едем к ней.
— Вы шутите!
— Почему?
— Я могу передать ей все ваши вопросы. Но это невозможно. Вы для этого слишком… больны. — Я чуть было не сказал «стары». — Я не могу взять на себя такую ответственность. — Это что, мне снится или мы и вправду говорим о поездке?
— Вы не ошиблись, вы ничего не перепутали? Вас не обманули?
— Себастьяна Цёльнера, — начал я, — никто никогда не…
Он презрительно засопел.
— Нет, — сказал я. — Она жива и… — Я замялся. — Хотела бы с вами поговорить. Вы можете по телефону…
— Нет, только не по телефону. Неужели вы упустите такую возможность?
Я потер лоб. Что случилось, разве я вот только что не владел ситуацией? Каким-то непостижимым образом все выскользнуло у меня из рук. А ведь он прав: мы пробудем в пути дня два, я и не надеялся, что мы столько времени проведем вместе. Я могу спросить его о чем угодно. Мою книгу станут цитировать вечно, ее будут читать студенты, в трудах по искусствоведению будут приводиться из нее отрывки.
— Как странно знать, — произнес он, — что вы вторглись в мою жизнь. Странно и неприятно.
— Вы же знаменитость. Вы ведь всегда именно к этому и стремились. А быть знаменитым означает терпеть при себе кого-то вроде меня. — Не знаю, зачем я это сказал.
— В шкафу лежит чемодан. Положите в него что-то из моих вещей.
Я с трудом переводил дыхание. Это же невозможно! Я надеялся застать его врасплох и сбить с толку, чтобы заставить заговорить о Терезе. Но у меня и в мыслях не было его похищать!
— Вы много лет никуда не ездили!
— Ключи от машины висят у входной двери. Вы же водите машину?
— И даже очень хорошо.
Он что, правда собирается прямо сейчас, вот так просто, вместе со мной?.. Он точно спятил. А с другой стороны, разве это меня касается? Конечно, поездка повредит его здоровью. Зато раньше выйдет книга.
— Ну, в чем дело? — спросил он.
Я присел на край постели. Спокойно, размышлял я, только спокойно! Все нужно обдумать! Я мог просто послать все к черту и уйти; он заснет, а к завтрашнему утру все забудет. И тогда я упущу единственный в своей жизни шанс.
— Ну так пойдем! — Я вскочил, пружины кровати взвизгнули, он вздрогнул.
Несколько секунд он сидел не шевелясь, как будто не мог в это поверить. Потом он медленно протянул руку. Я подставил ему свою и в то же мгновение понял, что ничего уже не изменить. На ощупь она была прохладной и мягкой, но ухватилась за мое предплечье на удивление крепко. Я поддержал его, он соскользнул с кресла. Я замешкался, он потащил меня к двери. В коридоре он остановился, я решительно потянул его дальше. На лестнице я уже не понимал, кто из нас кого ведет.
— Не так быстро, — хрипло выдавил из себя я. — Мне нужно еще забрать ваши вещи.
VII
вот я действительно ехал на «БМВ». Дорога отвесно спускалась под уклон, фары выхватывали из мрака лишь несколько метров асфальта; я с трудом вписывался в повороты. Вот еще один поворот: я рванул руль, бесконечный вираж нас точно заглатывал; я подумал: вот сейчас, сейчас он кончится, — но он все тянулся и тянулся; нас вынесло на самый край обрыва, мотор закашлялся, я сбавил скорость, он взвыл, я вышел из виража.— Раньше нужно переключать скорости, — сказал Каминский.
Я с трудом удержался, чтобы не огрызнуться, вот начался следующий виток, нельзя было отвлекаться: переключить скорости, сбавить газ, переключить скорости, мотор глухо заворчал, передо мной протянулась прямая дорога.
— Вот видите! — ухмыльнулся он.
Я слышал, как он причмокивает губами, краем глаза я заметил, что его челюсти безостановочно движутся. Он надел черные очки, сложил руки на коленях и запрокинул голову, поверх рубашки и свитера на нем по-прежнему был халат. Я завязал ему шнурки и пристегнул ремнем безопасности, но он тут же снова расстегнул пряжку. Он казался бледным и взволнованным. Я открыл отделение для перчаток и положил туда включенный диктофон.
— Когда вы последний раз встречались с Римингом?
— За день до его отплытия. Мы пошли гулять, он надел одно пальто поверх другого, потому что вечно мерз. Я сказал, что у меня что-то с глазами, на это он ответил: «Тогда тренируйте память!» Он безостановочно потирал руки, у него слезились глаза. Хронический конъюнктивит. Его очень пугало путешествие, он боялся воды. Рихард всего боялся.
И тут начался самый длинный вираж, который мне приходилось видеть: мне почудилось, что мы почти целую минуту вращаемся по кругу.
— А какие отношения связывали его с вашей матерью?
Он молчал. Материализовались деревенские дома: черные тени, освещенные окна, дорожный указатель с названием этого местечка, несколько мгновений над нами проплывали уличные фонари, на главной площади показались блестящие витрины. Еще один указатель, теперь уже с перечеркнутым названием, потом снова темнота.
— Он просто жил у нас. Мама кормила его ужином, он читал газету, а вечером уходил к себе в кабинет и там работал. Они с мамой всегда были на «вы».