Рисунки В. Курдова
А. Шевченко
„Следы говорят"
Редактор М.М. Смирнов
Переплет художника Ю.П. Мезерницкого
Художник-редактор Б.Ф. Семёнов
Технический редактор Н.И. Родченко
Корректор Е.Н. Куренкова
OCR – Андрей из Архангельска
Лениздат. Ленинград, Торговый пер., 3
Типография им. Володарского.
Ленинград, Фонтанка, 57.
ДИКАРЬ
Недавно у наших школьников был праздник. Соблюдая прекрасный обычай, они в «День
птиц» с любовью развешивали дуплянки и скворечники. Ребята хорошо продумали это дело,
заботясь о том, чтобы искусственные гнёзда были недоступны для кошек и сорок. Ни один
птичий домик не остался пустым, значит «гостям» понравились их жилища.
Вам кажется, скворцы, например, так просто заняли приготовленные им домики? О нет!
Они, прежде всего, проверили их прочность и удобства. Залезли внутрь, исследовали – всё ли
там в порядке. Осмотрели, простучали клювиком снаружи и уж только потом завладели
облюбованным скворечником. Особенно беспокоились самочки. Дело самца – первым
захватить домик и пением пригласить сюда подругу, прилетающую обычно позже. С этих пор
больше заботы падает на неё: она хлопочет о «домашнем уюте», самец же восторженно
распевает на все лады. Кстати, своим пением он оповещает соперников, чтобы они не
совались к занятому уже месту, иначе их ждет взбучка. Словом, главное занятие «хозяина» –
это песни и охрана своего уголка; только короткими минутами помогает он подруге в
устройстве гнезда.
На днях спускаюсь с крыльца, – хочу отправиться на вечернюю тягу вальдшнепов, а
скворец, сидя у своего нового домика, будто обрадовавшись моему появлению, во-всю
старается, взвизгивая и шипя над моей головой. Даже крылышками похлопывает себя в такт
пению, – очень уж волнуется и спешит.
Удаляюсь, а вслед мне несется звонкий посвист. Я даже обернулся – скворец ли? Он, он!
Певец торопится передать дроздовую трель. Свое скворечное лопотание он обязательно
уснащает чужими напевами, – чего только не вплетет сюда.
Солнечные лучи насквозь просвечивали голый березняк и так сушили и коробили слой
прелых листьев, что взъерошенный настил их хрустел под ногами. В сизой хвое краснолесья
переливчато колебался воздух.
В прогретой за день боровине – застоявшееся тепло. Спустился в низину, – там свежо,
сыро.
На тяге моё всегдашнее место возле огромной старой осины, что растет в ложбине у
поворота ручья.
Подхожу. С верхушки осины долетает обрывок хрустального перезвона песенки. Я
подумал: зарянка. И сразу же меня взяло сомнение: в такое время зарянка поет на макушке
хвойного дерева? Поднимаю голову, что-то мелькнуло за ствол. Захожу с другой стороны
осины, вижу вверху дупло. Нет, пожалуй, не зарянка! Так высоко она никогда не устраивает
гнезда, оно у неё всегда внизу. .
На заходе солнца отовсюду слышалось пение. Старались мастера этого дела дрозды. На
вершине ели красиво позванивала зарянка.
Кто же, боясь меня, прячется в дупле?
Закат перестал пылать, но было ещё светло, и я хорошо видел тянувших над лесом
вальдшнепов. О своем приближении они предупреждали далеко слышным «квор-квор-квор!..
цвист!». Плавно и быстро проносились они вдоль низины с опущенным вниз клювом.
В вечерней тишине особенно громко раздавались мои выстрелы.
Затоковала сумеречная птица козодой. Подолгу висело в воздухе её урчание.
Прислонив к дереву ружье, тихо сижу на замшелом пне под елью, дожидаясь – не
покажется ли из дупла спрятавшаяся там птица? Неожиданно из круглой дырки в осине кто-
то выглянул и со звуком «чиррр» улетел.
Смерклось. Продолжаю сидеть; ведь вальдшнепы и ночью тянут. Вдруг как метнется мне
в глаза огненный язычок! Я так и встрепенулся. А это, всего-навсего, зарянка собиралась
сесть мне на голову, чтобы юркнуть в ёлку. .
На другой вечер, скрытно приближаясь к осине, слышу обычную песню скворца. Не
замечая меня, он шевелит крылышками, причмокивает и трещит. Но как только я
показываюсь, он скрывается в дупло...
Так вот кто здесь обитает, – подивился я и подумал:
«Какая разница в повадках скворцов: один – песней встречает меня у калитки, другой
стал дикарем. Живя вдали от людей, он усвоил лесные привычки: перестал доверять
человеку».
НА ЗНАМЕНКЕ
Думаете, боятся дикие птицы близости жилья и не селятся рядом с большими городами?
Ошибаетесь! Для дичи важно, чтобы были укромные уголки, где бы её не трогали. А уж
она сама проверит, можно ли ей там водиться.
По взморью на Знаменке, у самого Ленинграда, есть заводи с шумящими камышами.
Растут по ним рогоз, кубышки, рдесты; на кочкарниках – осока; по краям – кустарники.
Всю ночь на воде отсвечивают «зори» – отблески ярких огней города. Сюда доносятся
звонки трамваев, шум мчащихся машин, заводские гудки. Но всё это мало тревожит
пернатый мир.
На Знаменке, в Мурье, запрещена всякая охота, словом – здесь заказник.
Хотите посмотреть, что тут творится весной?
Сойдем у тех каменных громад с трамвая и свернем вправо на луга. Отсюда стежкой
пойдем к зарослям ив.
Не верится вам, что возле нас пчёлы кружат? Они! Они – золотистые труженицы. Надо
же им собрать свой первый медовый взяток с барашек верб и бредин. Это «городские»
пчёлы. Где-нибудь в окне дома-гиганта сделан леток, а в квартире на подоконнике стоит улей.
Есть любители-пчеловоды и в самом Ленинграде: и в городе пчелам на всё лето обеспечен
сбор меда. В городских парках цветут медоносы: клены, сирень, липы; березы, осины дают
пыльцу; копошатся пчёлы в садах и скверах, хлопотливо обследуя нежные венчики
всевозможных цветов, высасывая капельки нектара...
Слышите – жаворонок! Да не туда смотрите! Без привычки на солнце его трудно
заметить, – очень уж высоко трепещет. Журчит, журчит в одной точке лазури и – камнем
вниз. Где-то рядом у него гнездо на земле...
Вот мы и на месте. Теперь слушайте и глядите в оба. Много здесь любопытного, всякие
утки тут водятся. Они сами себя обнаружат. Только не зевайте...
И, будто нарочно, кряковая утка дала знать о себе:
«Квэ-эк! Квэ-эк! Квэ-эк! Кваа-ква-ква!» – разнесся её призыв.
– Ой, так близко?
– А чего ей бояться! Наверно, вон на той заводинке плещется... Так и есть.
«Жвя-ак! Жвя-ак!» – отзывается нарядный селезень. Он-то уж знает, куда его зовут. «Тих-
тих-тих-тих» – просвистел крыльями и плюхнулся в гости.
Над камышами протянули длинношеие шилохвости с острыми хвостами... Где-то
крякнула скромная утка-широконоска, – клюв у неё лопатой... Там с дребезжащим свистом
мчится табунок чернопегих гоголей, тех самых, что в дуплах гнездятся. Неожиданно за
стеной камыша что-то с грохотом обрушилось – то гоголи опустились на воду.
Вдруг издали донесся перезвон колокольчиков, – парочка самых маленьких и юрких
уточек чирков-свистунков мелькнула таким молниеносным зигзагом, что звук их полета
послышался лишь после того, как самих чирков и след простыл.
В залитых водой кустах ивы-бредины кто-то потрескивает: «Трль, трль, трль». То
селезень чирок-трескунок подружку ищет.
А там вон, на чистой луговине, полюбуйтесь куликами турухтанами! В пышно цветистых
воротниках они топчутся друг перед другом, будто непрочь подраться. На самом же деле, это
– одно красование. Турухтаны весною замечательны тем, что самцы их окрашены всяк по-
своему. Не найдете среди них хотя бы двух с одинаковой расцветкой...
А бекаса угадали? Немудрено его узнать. Слышите, как он в воздухе играет, словно
барашек блеет?
Это звучание происходит при скольжении кулика вниз, от дрожания перьев его хвоста и
крыльев.
Если бы мы побывали здесь раньше, то смогли бы услышать и гусиное гоготание и
музыкальные клики лебедей. Теперь они уже улетели дальше, на север.
Позже здесь появятся водяные курочки, коростели.
Много в Мурье разных водоплавающих и болотных птиц. Здесь их приют. За гранью
заказника – другое дело. На взморье за утками охотятся на замаскированных челнах. Иные
же охотники караулят снующую туда и обратно дичь возле заказника.
Хитрые утки отлично знают границы своего убежища. Зоркий утиный глазок не раз
подмечал у грани заказника подвижные «кусты», плывшие иногда против ветра. Из таких
«кустов» вырывались снопы огня и гром выстрелов...
Вон через Мурью летит табунок крякв. Смотрите, смотрите! Утки взмыли столбом вверх,
стремительно и высоко – недосягаемо для выстрела – проносятся над границей своего
укрытия. Миновав опасную черту, птицы снижаются на обычный полет. Возвращаясь
«домой», утки опять наберут высоту над той же чертой. Перевалив её таким приемом,
спикируют вниз – в свой приют.
Да, трудно провести утку...
Впрочем, уже вечереет. Пора нам возвращаться к трамваю.
НА ВЫРУБКЕ
Закончив смену, молодой токарь Женя Борисов по-хозяйски привел в порядок свой
станок и подошел к окну. Чуть не к самому стеклу протянулись ветки тополя. Почки на них
так набухли, что уже расползлись клейкие чешуйки, вот-вот покажутся зеленые хвостики.
«Ах, да! Николай Васильевич говорил, что сейчас тяга вальдшнепов», – вспомнил Женя и
прямо с завода направился к постоянному спутнику своих охот Николаю Васильевичу
Кружкову.
Одному – шестьдесят, другому – шестнадцать. Друзья – водой не разлить. Объединяет их
любовь к охоте.
Завтра выходной день. Решили утром ехать на тягу.
Женя в который раз залюбовался ружьем Николая Васильевича. Отличная двустволка
тонкой работы знаменитого мастера Алешкина. По красоте линий, посадистости, тонкой
пригонке частей и великолепному бою с этой двустволкой не сравниться хваленым
английским ружьям. Женя рассматривает художественную отделку замков бескурковки.
Раскрыл стволы – там блеск. Старый охотник бережет, вовремя чистит ружье, вот и служит
оно ему долго и безотказно.
Патронташ у Николая Васильевича на двадцать четыре патрона, закрывается сверху. В
таком и в дождь не подмочит патроны.
Ягдташей – кожаных сумок – Кружков не признаёт. Им только на стенке висеть.
Неудобны (натружают плечо) и маловместительны. Лучше нет заплечного мешка – рюкзака.
– Патроны заряди дробью № 7 или 8; на вальдшнепа это самые подходящие номера.
Стволы своего ружья протри начисто. Если не уберешь смазку, получится слабый бой, –
посоветовал Николай Васильевич.
Условившись о часе выезда, друзья расстались.
С вечера Женя всё приготовил. Свою добротную и прочную тулку разобрал и уложил в
чехол, – так полагается перевозить оружие. Да и безопасней: при случайных толчках не
повредишь стволов.
На другой день охотники встретились на вокзале. Пока мчался электропоезд, они
оживленной беседой коротали время. И вот уже Кружков с Женей шагают в апрельский
полдень от станции к знакомой вырубке.
Путь лежит вдоль речных пойм. Николай Васильевич вспоминает:
– Бывало, спускаешься этими местами и отмечаешь: вот поля колхоза «Ситенка». Сюда
вклинивались богатые поймы колхоза «Железо». Там берег пересекали угодья колхоза
«Кемка». А сейчас – раздолье! И вдаль и вширь – сплошные луга мощного объединённого
колхоза «Большевик».
У самой реки вспорхнула белая трясогузка, что-то поймала. Села на плывущее бревно и
закачала хвостиком. Вдруг из прибрежного ивняка вынырнул вороватый перепелятник.
Молниеносно метнулся к трясогузке. Не сплоховала серебристая птичка, – взмыла столбом
вверх, будто толчками набирает высоту. Ястреб с разлету взвился за ней, чуть было не
поймал, потом стал отставать.
– Раз наметившись, перепелятник ни за что не бросит погони. Только вот вертикально,
прямо ввысь, не может развить быстрого полета, – сказал Николай Васильевич.
Женя пристально следил за погоней. Кружков машинально снял с плеча ружье. Ястреб
нырнул вниз и полетел к кустам. Заметив людей, он гибко извернулся в сторону, но
прогремел выстрел, и птица, величиной с голубя, упала: желтоглазый перепелятник, сверху
серый, снизу весь в поперечных буроватых полосках. Перевернувшись на спину, ястреб в
комок сжал пальцы с загнутыми и острыми, как шило, когтями. Ими хищник хватает и
закалывает перепелок, куликов и других птичек...
Тропинка повернула к лесу. Золотые лучи солнца пронизывают ветви берез. Меж
сверкающих белизной деревьев в просветах перелеска темнеет старая ель. Поседевшими
нижними ветками она расстилается по самой земле, а зеленой стрелкой упирается в небо.
Показывается и бронза сосны с раскидистыми вверху лапами хвои.
Перелесок обрывается прогалиной – вырубкой. Солнечная с синевой глубина вырубки
так ясна, что зоркий Женя легко различил в прутняке синицу. Одним краем прогалина
примыкает к кромке смешанного леса, другим – к оголенному ольшанику, залитому полой
водой. Через всю вырубку тянется цепочка из чернолесья – осинок, берез, ольх, с большой
елью посредине.
– Пришли, – говорит Николай Васильевич. – Здесь надо ждать тяги.
Женя знает, что вальдшнепы полетят через поляну над перемычкой и не миновать им
ели: в мелколесье их привлекает высокое дерево.
Попыхивая душистым дымком папиросы, Николай Васильевич присел отдохнуть.
Юноша наколол для распалки щепы из смолистого соснового пня (она и в дождь загорается),
наломал сухих еловых веток. Запылал костер, с треском разлетаются раскаленные угольки.
Старый охотник заметил:
– Надо избегать еловых веток. Могут глаза опалить или одежду сжечь. Видишь, как
«стреляют»!
Занялись чаем. Славно пьётся с дороги.
В лесу не умолкает пение птиц. Поют они в воздухе, на деревьях, на земле. Порой всё
заглушают ликующие возгласы, будто кто-то трубно выкрикивает: «Ку-ддряво! Ку-ддряво!».
– Журавли на болоте, – улыбается Николай Васильевич. – Взгляни, Женя, как эта певунья
старается!
На елке желтоватая овсянка без конца повторяет звучную трель своей песенки: «Зинь-
зинь-зинь-зинь-зинь-си-и!».
К закату постепенно смолкают дневные певуны. Слышнее отдаленное урканье черныша.
Откуда ни возьмись стрелой пролетели чирки и неожиданно затоковал бекас-«барашек». Он
то устремляется вверх и носится там, то падает с высоты.
Из ольховой низины пахнуло холодком. Неуловим переход к вечеру, но день меркнет.
– Пора!
Охотники заняли места: Женя – у ели, а старик – ближе к кромке смешанного леса.
С маковки ели прокатились гулкие посвисты. Лесной «солист», певчий дрозд, зорю
провожает. Приумолкнет и опять засвистит. Трели его звучнее соловьиных, разве что
щелканьем уступит соловью. В лесу апрельский вечер без певчего дрозда –что майская ночь
без соловья. Но соловья в зарослях не увидишь, а дрозд всегда на виду красуется.
Всё реже и реже посвисты, – время и дрозду засыпать.
По-весеннему прозрачен воздух. На фоне неба вырезалась гряда темной хвои. Едва
приметно блеснула первая звезда.