Женя застыл в ожидании, слушает. Николай Васильевич спокоен. Тяга всегда начинается
в точно определенное время. Старый охотник посматривает на часы. Когда стрелка доходит
до без четверти девять, он как-то преображается и помолодевшим голосом предупреждает
Женю:
– Теперь слушай!
И сразу же донеслось:
«Квор-квор-квор!.. Цвист!.. Квор-квор-квор!.. Цвист!..»
Звуки нарастают. Из-за вершин смешанного леса выплыл вальдшнеп с длинным клювом,
опущенным вниз, и потянул над поляной. Будто не часто машет крыльями, а приближается
быстро.
Женя вскинул ружье, целясь в летящую навстречу птицу. Блеснул огонь. Вальдшнеп
мелькнул вниз, потом виляющим полетом взвился и, как ни в чем не бывало, донеслось:
«...цвист».
Юношу не огорчил промах: облетая токовой круг, вальдшнеп всё равно снова появится
здесь. Вот второй тянет сбоку. Поперечную птицу легче сбить, чем встречную, надо только
взять немного вперед. Гремит выстрел. Молодой охотник подбирает свой трофей и снова
ждет.
А Николай Васильевич разложил маленький костерок, – на его свет лучше тянут
вальдшнепы...
Стемнело друзья сошлись, осмотрели добычу.
– Нет лучшей дичи, чем драгоценный вальдшнеп – красный лесной кулик! – заметил
Николай Васильевич.
Найдя свою тропинку, охотники повернули в обратный путь.
В ночной тишине пронеслось дикое гоготанье.
– На мшаге белый куропач играет, – заметил старик.
Сбоку тропинки кто-то зашлепал по сухой прошлогодней траве. Юноша насторожился, а
Васильич сказал:
– Живность какая-то шуршит.
И верно: это лягушка пробиралась к ямке, где булькала, сбегая с откоса, талая вода.
СЛУЧАЙ НА ТОКУ
Когда под карнизом заворкует голубь и на взлете, по-весеннему играя в воздухе, за-
хлопает, как в ладоши, крыльями, – в такое время ждешь не дождешься свободного денька,
чтобы отправиться на охоту. .
Тяжело нагруженный, пробираюсь по лесной тропинке к глухариному току. Обхожу
круглые ямы с водой, следы войны – воронки от взрывов бомб.
А вот и «Партизанские шалаши». Так колхозники называют возвышенность в сосняке.
Но где же шалаши? В зеленом полумраке их темные остовы охвачены буйным подлеском.
Тут же заросшее кострище. Время берет своё, точат жучки замшелые жерди, но народ хранит
память о доблестных днях; заповедный лес не рубят, берегут. Десять лет назад здесь был стан
героев, наводивших страх на врагов. Исчезнут замшелые жерди, но сказ о славе отважных
мстителей уйдет в века грядущих поколений. Останется и название возвышенности –
«Партизанские шалаши». Ребята, уходя за ягодами или по грибы, не пройдут мимо
примечательного места, не вспомнив боевые дела своих отцов и старших братьев. И песню
споют:
Уходили в поход партизаны...
...Среди необозримого таежного царства затерялись «шиповские мхи». Образуя кочки,
мох затягивает пни – остатки рано состарившихся деревьев. В моховой толще корням леса
трудно дышать, оттого и растет здесь покореженный сосняк, кривая береза. Зато другие
растения не боятся мха, – всюду рдеет клюква, кругом душистый багульник.
Скромно выглядит болото, но привлекает охотника: радуешься, попав сюда. Вблизи –
сухая боровина. По краю её маячат раскидистые сосны с толстыми сучьями, а глубже – уже
стройные гладкие стволы этих деревьев высоко поднимают свои кроны. Хоть и не везде, но
темнеет и ельник.
Мой привал – в бору-черничнике. Здесь у меня годами обжитая могучая ель. Густа моя
елка, укроет в непогоду. У этого дерева разгружаюсь и устраиваю свое «хозяйство». Развожу
костёр, грею чай. Удобная вещь котелок военного образца! Это чугунок и чайник, сковородка
и тарелка.
Солнце сравнялось с лесом, пора на подслух. Беру ружье, направляюсь в другой конец
боровины. Там есть готовое сиденье – пень в кустах. И маскироваться не надо. Отсюда
услышу шумный прилет и посадку глухарей (зовут их ещё и мошниками).
Передо мною топкая мшага в редком и мелком соснячке. Вокруг неё раскинулись
хвойные шапки сосен-великанов. С юга тянется заросшая частым осинником просека. Ведет
она в буреломы, к речке Губинке...
Алеет закат.
Чутко настораживаюсь на своем пне – с гулом сел мошник. Ещё один прилетел. И все на
острове против меня. Четырех насчитал.
Стемнело. Тихо возвращаюсь на ночлег, к своей елке.
Издали навстречу доносится стрекотанье глухаря. В тишине ночи всё слышнее поет
мошник. Просты эти волнующие охотника скрипучие звуки. Огромная птица поет так, что
порой надо затаить дыхание, чтобы услышать её...
Подход удобен. Пока щелкает токовик, я неподвижен. «Заточит» глухую трель песни –
шагаю. Мошник темнеет на невысокой сосне. Шевельнется – сыплются отмирающие иглы
хвои. Стою под сосной и слушаю. Всё чаще и чаще умолкает певец – уже поздно.
Раздается выстрел. Птица падает, задевая сучья. Подхожу к ней. Вот это здорово! – рядом
моя ель. В увлечении я и не заметил, как добрался до места своего ночлега. Петух упал
прямо к моему «гнезду».
Вблизи тока ночью не развожу костра: можно испортить утреннюю охоту. Снимаю
резиновые сапоги, – они холодят. Натягиваю вторые шерстяные носки и укладываюсь в
теплой одежде на мягкой еловой подстилке.
Перед рассветом, с ружьем в руках, иду к пню, где сидел с вечера. Прислушиваюсь. Вот-
вот должны затоковать.
Но вместо песни мошника – треск валежника. Кто-то смело идет по острову, ломает
сучья. Охотник не враг себе, так не пойдет, а зверь здесь водится. Только по слуху не угадать
– медведь это или лось. Глухари послетали, а треск продолжается... Прикидываю в уме: если
лось – пойдет с острова в кустарники, к югу. А медведь, – не миновать ему пути по просеке
через мою гряду. Не пойдет же он в топкие глади! Решаю проверить. Торопливо, но
осторожно спешу к просеке... Да, сюда правит. Медведь! Закладываю в стволы жаканы:
накоротке и на чистом месте разрывные пули лучше. Левым плечом прислоняюсь к сосне, –
так буду скрыт и стрелять удобно. Жду и размышляю: не надо горячиться; легко ранишь –
только обозлишь зверя, в драку полезет. Подпущу в упор и наверняка всажу две пули. Пока
опомнится – успею добавить ему крупной картечи.. Главное – не теряться...
Темный силуэт приближается... Я чуть было не поторопился: навел стволы, а силуэт
растаял в полумраке. Но вот опять донесся шорох ветвей. Вновь поднимаю стволы, навожу
их на зверя и... обессиленно опускаю ружье... Человек! Не зная приемов глухариной охоты,
он и себе и мне испортил утро.
С тех пор взял я за правило: никогда не брать на мушку неясный силуэт. Горячность –
часто до беды доводит.
В сумраке ночи по звуку шагов не всегда определишь, кто бродит, зверь или человек.
Если не хочешь напугать зверя – стой скрытно и жди, пока четко не вырисуется его фигура.
ТАИНСТВЕННЫЙ ЗВЕРЬ
Я вышел из шалаша на тетеревином току, подобрал трофеи – двух косачей, уложил их в
мешок так, чтобы не мялись лиры хвостов, и березовой опушкой побрел к дороге.
Поглядывая по сторонам, замечаю, что почва местами изрыта, прошлогодние листья
разворошены. «Ясное дело, – думаю, – барсук личинок искал, его работа». Подхожу ближе,
надеясь увидеть следы когтистых лап, а передо мною отпечатки копыт с задними пальцами!
Похоже, олень наследил. Но ведь он лишь в снегу копается, добираясь до мха, зачем же ему
землю рыть? Да и откуда он мог здесь взяться? Лоси и козы здесь водятся, а оленей никогда
не бывало.
Не стал я долго разбираться в следах. Не до того было в то солнечное утро.
Весеннее ликованье – голосистые раскаты зяблика, звонкие трельки овсянки, посвисты
лесного конька, воркованье вяхиря – наперебой гремит из каждого куста. В потоке птичьих
песен выделяется барабанная дробь, – это дятел как бы заправляет всей «музыкой». И
странное дело: замрешь на миг, а уже отовсюду слышатся чуфыканье, шипенье токующих
чернышей, томное квохтанье тетёр. До следов ли тут!
Прошло время токов. Но и в июне я заглядывал в знакомый березняк. Там у меня было
тетеревиное гнездо для наблюдений. Не запомни я сразу можжевелового куста, ни за что бы
потом не наглядеть мне наседки. Умело пряталась она: пестрые и бурые полоски её перьев
рябили и терялись среди стебельков и веточек, окружавших гнездо. Подойдешь шагов на
пять – птица прижмется, сливаясь с растительностью, одни лишь глаза поблескивают. Скоро
должны были вылупиться цыплята, и тетёра упорно сидела, не сходя с яиц.
Являюсь однажды к гнезду и нахожу его растоптанным; насиженные яйца кем-то
съедены. Перья валяются; значит, погибла и сама тетёра. Инстинкт высиживания сильнее
страха, – он-то и приковал тетёру к гнезду, заставляя прятать его от врага. А враг оставил
ранее уже виденные мною следы – отпечатки копыт с пальцами. Просто теряюсь в догадках,
кто бы это мог быть? Похоже, надо винить кабана-одинца, но в этом краю о нём и понятия не
имеют.
Осенью, по чернотропу, окончательно выявился таинственный зверь. Выбрали мы с
колхозными охотниками лесную поляну и положили на ней павшую лошадь: задумали
привадить сюда – к одному месту – волков, чтобы по снегу обложить и уничтожить их.
Наведались к приваде и радуемся, что звери принялись за неё. Разглядываем «волчьи»
следы, и – глазам не верим! Опять на земле отпечатки копыт.
Сомненья нет, кабан-секач, как всеядное животное, польстился на приваду. Сильный и
смелый при защите, он никого не боится, в слепой ярости кидается прямо на врага, стремясь
срубить его своими остро отточенными клыками. Ему и волк уступает дорогу.
Но откуда взялся этот зверь?
Вскоре выпал снег, и вепрь как в воду канул, – видимо, откочевал. За всю зиму нигде
больше не обозначался его след.
Лишь в начале весны удалось мне увидеть секача, и не одного, а со свиньей. Значит, в
прошлом году одинец являлся вроде как на разведку, теперь же привел и дикую хавронью...
В лесу всегда надо стараться быть незаметным и первому подмечать, что творится
кругом. Так я и делаю.
Мягко шагая вдоль ручьевины, бесшумно обхожу залитую водой низинку, желтеющую
цветами калужницы. По привычке зорко исследую редкий ольшаник. Показалось мне – бурое
пятно шевельнулось меж стволов... Да, что-то живое копошится... Вепри!
Два тяжелых коротконогих зверя, в длинной темносерой щетине, роются в мягкой почве,
чавкают и время от времени неподвижно затихают, слушают. Очевидно – кабан и свинья.
Меня немного удивило, что ночные животные кормились днем. Наверно, проголодались
после перехода и теперь «пашут», ворочая глыбы земли и добывая корневища. Вот кабан
подошел к большой валежине, повозился, подсунул под неё длинное рыло... Батюшки, какая
силища! Как двинул осиновую колодину огромной головой, так и перевернулась она на
другой бок. Секач ищет под ней личинок, лягушек, змей или мышей.
Хотелось мне ближе подойти, но секач «гукнул» тревожно – и как не бывало свиней.
И в других районах нашей области были обнаружены места кормежек диких свиней.
Надо думать, война вынудила кабанов кочевать на многие сотни километров. Эти звери
умеют применяться к новым условиям жизни: ведь они сохранились ещё от третичной
фауны, пережив многих, давно исчезнувших животных. Уже первобытные охотники
ополчались на вепря и, не страшась его клыков, гнали зверя на скрытую яму или, затаясь у
тропы, поражали его каменным острием копья.
ЛЕДОВАЯ ОХОТА
Как только на взморье образуются промоины или проталины и мощные удары невских
волн начнут отталкивать кромку льда, обнажая воду у побережья, – речные, или красные, и
морские, нырковые, утки – тут как тут.
Речных уток легко узнать: кормясь на травянистых отмелях, они кувыркаются хвостом
вверх и стоят торчком над водой, шаря клювом по дну. Морские утки – другое дело. Они
ныряют за пищей на большую глубину и исчезают с глаз.
Разноголосые и шумливые «переселенцы» летают, плавают, ныряют, отдыхают, кормятся
после долгого и трудного пути на родину. Пролетные погостят и устремятся дальше на север,
на карельские озёра, к берегам океана, а прилетные до поздней осени остаются в камышовых
зарослях на Знаменке под Лиговом, на Юнтоловке под Лахтой, всюду, где шумят прибрежные
тростники.
Весною неудержимо влекут к себе лесные просторы, и многие охотники отправляются на
боровую дичь. Но есть любители суровой морской охоты среди синих льдов и белых торосов.
Радостно на зорьке, невдалеке от своего родного завода, на берегу Финского залива,
услышать лебединую песнь кликуна: «Клу-клу-ру, клу-ру-ру-ру», гусиный гомон, звонкую
перекличку казарок, кряканье уток, свист куликов.
На маленьких челноках смело лавируют охотники в промоинах и ледяных разводьях.
Изменчива погода на взморье. По едва уловимым признакам надо угадывать капризы
северной весны, направление ветра, движение льдов. От этого зависит и лёт птиц и успех
охоты. Перемену погоды – не прозевай! Бывали случаи: задремлет охотник в челноке на
стародеревенских отмелях, а проснется под Котлином.
Охотничья изобретательность создала особый чёлн – маленькое, опалубленное с носа и
кормы суденышко на одного-двух человек, подвижное и легкое. Оно не зарывается носом в
волну и устойчиво при стрельбе. Сверху челн затягивается палаткой с откидной дверцей –
тут не страшен ни холод, ни дождь. Защитная окраска так маскирует суденышко, что при
умелом подъезде оно не вызывает подозрений даже у осторожной кряквы. Оборудован
челнок парой вёсел, шестом для отталкивания, правилкой, багорчиком и якорьком-кошкой.
На таком судне можно на скорую руку приготовить обед и чай, лишь бы был примус.
На челне помещается всё снаряжение, чучела разных уток и подсадные утки. Хорошие
подсадные, выведенные скрещиванием дикой кряквы с домашней уткой, славятся в
охотничьем мире. На лапу подсадной утке прикрепляют ремешок – «ногавку», к нему –
шнурок, а на конце его груз, чтобы утка не улетела, когда её выпускают на воду. Кричит она
усердно. Сначала подает позывные сигналы, голосисто и протяжно извещая о своем
присутствии, потом, заметив зорким глазком диких сородичей, сразу меняет тон: хлопотливо
и часто покрякивая, ласковой скороговоркой приглашает подсадная гостей присесть на
минутку...
Ещё затемно челнок скользит среди льдов на взморье, – идет подготовка к утренней
«стойке». Выставляют чучела речных уток – кряковых и других, отдельно от нырковых –
гоголей и прочих. К чучелам подвешены грузила – свинчатки или камни, чтобы течением не
уносило их. Выпускают на воду и подсадную. Обрадовалась утка родной стихии,
охорашивается, купаясь, промасливает перья, чтобы не намокли, бормочет.
Скоро утро. Затихла крикуха, вслушивается в шорохи, посматривает вверх и по
сторонам, но пока молчит, – а пора бы ей подать голос.
С ближайшей проталины слышен надсадный крик утки. Тут уж и «обманщица» не
выдержала: отряхнулась, похлопала крыльями и ответила. Да зря! Это расположился по