Ветлугин А.
Записки мерзавца
Авантюристы гражданской войны
Серия "Литература русского зарубежья от А до Я".
М., "Лаком", 2000.
СОДЕРЖАНИЕ
Paris -- Battlefields
Продавцы шпаг
Анархисты
Распорядители крови
Золотое сердце
Украинская ночь
Последняя отрада
Последние слова
"Одна из самых замечательных мучениц гильотины просила у подножья эшафота, чтобы записали мысли, вдохновлявшие ее.
Я вижу провокатора Клея, палача Дефаржа, безумную женщину Мизино, раболепствующих кровавых судей, ряды новых и новых притеснителей, поднявшихся на трупах старых и в свою очередь погибающих под тем же роковым орудием мести...
Я вижу прекрасную страну и великую нацию, подымающимися из этой пропасти...
Я вижу, как среди настоящих поражений и будущего торжества мрачное зло, порожденное прошлым, постепенно сглаживается и исчезает".
Чарльз Диккенс. "Повесть о двух городах".
PARIS -- BATTLEFIELDS
В девять часов утра к центральной парижской конторе Кука на place d'Opéra подкатывают три, четыре автобуса. Дощечки -- "Paris -- Battlefields" -- указывают, что они предназначены для осмотра путешественниками, клиентами Кука, полей сражений мировой войны. Каждой американке с безнадежным профилем, каждому англичанину, потерявшему сына, каждому японцу, страдающему азиатской формой островного сплина, предоставляется возможность за 550 франков убедиться в разрушении Реймского собора, погулять в траншеях Вердена, взять на память горсть суглинка с поляны, на которой находился старик Жоффр в критические часы Марны.
Омлет и вино, дневной чай и бесконечный обед Томас Кук великодушно включает в ту же цифру, и поздно вечером путешественник вернется в Париж, ошеломленный утомительностью исторических прогулок, сытый, разбитый, с единственной мечтой -- выспавшись тридцать шесть часов подряд, воздержаться от каких бы то ни было дальнейших поездок.
...На этот раз в автобусе оказался американец-скептик. В Вердене он отправился без всяких стеснений в трактир и все четыре часа играл с сыном трактирщика на биллиарде, категорически отказавшись от траншей, фортов и автографов маршалов. В Ля-фер-Шампенуаз он просто-напросто вытянулся на освободившейся скамейке и захрапел во всю силу заокеанской носовой завертки. За обедом он назвал Кука болваном, Гардинга -- старой ханжой и усомнился в будущем Европы... Но последний сюрприз был им преподнесен за десертом. На чистейшем русском языке, с презрением прожевывая банан и как бы продолжая начатый разговор, он кинул мне через весь стол: "Воображаю, что бы запела эта старая обезьяна из Нью-Кастля, если б ее сунули носом в русские бэттлфильдс!.."
Немного удивленный, я подтвердил, что поля Волыни и Галиции не уступают полям Франции.
"К черту Галицию и Волынь, -- возразил неугомонный американец, -- я говорю про вашу гражданскую войну. Я бы им показал Знаменку, Донецкий бассейн, станицы Терека!.."
И американец в том же энергичном тоне рассказал, что он жил в России, был представителем каких-то молотилок и тракторов; во времена Деникина явился с миссией Красного Креста как специалист по русским делам; узнал все и всех, включая Махно, Струка, генерала Мамантова и работу на оборону.
"Одно меня удивляет, -- сказал он в заключение разговора, -- я понимаю самые дикие вещи. Я понимаю, что мы, американцы, настолько богаты, что могли позволить себе роскошь восемь лет подряд иметь президентом идиота; я понимаю, почему можно занять Германию вплоть до Фридрихштрассе и все же не получить ни одного пфеннига контрибуции; я понимаю, как малыш Карпантье разбил морду гиганту Левинскому. Но шикарности этих русских, которые каждый город превращают в бэттлфильдс, я никак не пойму. В чем дело? Что за наклонности миллиардера у ваших вшивых нищих?"
Я опустил голову, поковырял ножом в солонке и стал расспрашивать о молоденькой жене 72-летнего патриарха американских рабочих Самуила Гомперса.
Но представителя тракторов не так-то легко было сбить с позиции. Его требования зашли так далеко, что он заинтересовался судьбой атамана Балбачана, главы "левобережной зализницы", и точным числом погромов, произведенных в Знаменке со времени его отъезда из России...
Я удовлетворял, как мог, его любопытство, я рассказывал до тех пор, пока гул нашего мотора не заглушил моих слов и американец на прощанье не взял моего парижского адреса.
С тех пор прошло немало времени, но стоит нам встретиться, как снова и снова мы блуждаем по русским бэттлфильдс. Одно имя вызывает сотню других; крошечный штришок, воспоминание о характерной фразе Троцкого, Григорьева, казачьих вождей воскрешает эпоху, громоздит такие вороха невероятных событий, что, кажется, из этого лабиринта не выйдешь.
И этого сознания, затаенного, проклятого, укусившего душу ненавистью, бешенством, звериной скорбью, -- не изживешь, не перейдешь, пока жив будешь...
Хочется молиться, чтоб отшибло память, обрезало концы той жизни, чтоб по ночам на асфальтах залитой электрическими солнцами Concorde какой-то голос не шептал: и здесь еще будет то самое, и здесь еще прольется кровь и станет сплошное бэттлфильдс.
"Пустяки, плевать! -- утешает меня мой мудрый, все понимающий американец. -- Человеческая жизнь не перец, ее везде достаточно!.."
Париж, 20 апреля 1921.
ПРОДАВЦЫ ШПАГ
I
Восемнадцатое ноября тысяча девятьсот семнадцатого оказалось решающим днем. За сутки предопределились пути вождей армии.
На рысях, с полком текинцев Корнилов, освобожденный приказом Духонина, двинулся к далекому Югу, пробиваясь сквозь огневые завесы бронепоездов, стараясь по ночам передвигаться вязкими грунтами Полесья.
В кургузой тройке, смазных сапогах, во втором классе едва ползущего "скорого", уезжал Деникин, и солдаты, штурмовавшие вагон, обращаясь к нему, говорили: "А ну, почтенный купец, пододвинься". Романовский, в солдатской форме, с солдатскими документами, изображал денщика при собственном адъютанте. Остальные быховские узники разбежались, кто куда и кто как изловчился.
А в это время освободитель быховских узников, последний верховный, в глубокой нерешительности ходил по огромному кабинету, в котором год назад царь совещался с Гурко о плане весеннего наступления. Георгиевский кавалер, стоявший на часах у главного входа, видел в полуосвещенном окне стройный силуэт Духонина. Еще через час к заднему крыльцу подкатил бесшумный "Rolls-Royce", изготовленный по специальному заказу Николая Николаевича. В штатском черном пальто с барашковым воротником Духонин вышел на крыльцо, направился к автомобилю, занес ногу на подножку каретки, неожиданно резко повернулся и вернулся во дворец. Вызванному дежурному офицеру верховный сообщил, что бежать не хочет и будет ждать завтрашнего приезда Крыленки с матросами. Одновременно он приказал не оказывать никакого сопротивления.
Через восемнадцать часов изуродованный труп Духонина был брошен под товарный вагон; матрос Стебельчук -- восемнадцатилетний долговязый парень -- угрожая ручной бомбой, не разрешал убирать труп. Толпа, совершившая самосуд, расползлась по вокзалу в поисках других чинов штаба. На перроне, в самом углу у пакгауза, на складном стульчике сидел небольшой человек, с молодым лицом, седыми растрепанными волосами, в серой шинели без погон. Зажавши обеими ладонями голову, он судорожно всхлипывал. Николай Васильевич Крыленко еще в университете отличался слабыми нервами и перешел с медицинского на филологический из-за отвращения к трупам.
Поплакав, он приехал во дворец и начал разбираться в делах ставки при помощи нового начальника штаба Михаила Дмитриевича Бонч-Бруевича, генерального штаба генерал-лейтенанта и родного брата управляющего делами совнаркома.
Пролог окончился. Занавес поднялся. Начиналось трагическое русское действо.
Смерть Духонина, равная самоубийству; и в ответ на нее прозвучат и прокатятся по всей России выстрелы Скалона (эксперта в Бресте) и Каледина (принца Гамлета и атамана донского казачества). Такова линия усомнившихся и разочарованных. Через год к ним присоединится еще один, чей образ тусклый и загадочный забыт всеми. Для первого вождя восставших терских казаков -- генерала Мистулова, покончившего самоубийством в тот день, когда Прохладненские казаки отказались драться, -- для Мистулова до сих пор не нашлось ни слова, ни слезы.
Другая линия -- борьба до конца. Веря и неверя, проклиная и любя, пройдут герои Великой Армады. Корнилов с его мыслью об "истинном сыне своего отечества"; Алексеев, осторожный, мудрый, скептичный, убежденный, что иначе нельзя, значит, нужно так, как идет; и бог войны, неукротимый Марков: "Бросайте ученые кабинеты. Ваше счастье в ратном подвиге, на спине прекрасной лошади" (из речи Маркова в академии).
И третья линия, начатая Бонч-Бруевичем. Русские Моро и Пишегрю, Гоши и Дюмурье. Русских потомков соблазнил незабываемый звон золотых революционных карьер.
Они сыграли на красную лошадь. Домчит ли?
II
Мы в феврале 1918. Гофман уже стучал по брестскому столу, а Троцкий, бросив в ответ: "Не воюем и не подписываем мира", -- умчался обратно в Питер. Корпуса Эйхгорна топочут по Украине и одновременно наступают в направлении ст. Бологое, грозя прервать связь двух столиц.
В Смольном паника. Ленин заперся в кабинете и диктует обращение по прямому проводу к Гофману. Троцкий и Подвойский назначают бывших посетителей Ротонды комиссарами казарм, арсенала, складов. Издан приказ, угрожающий расстрелом на месте в четырнадцати случаях жизни: тут и нахождение оружия, и порождение слухов, и спекулятивная продажа валюты, и т. д. и т. д. В Семеновских казармах Дыбенко собрал балтийцев и под усиленным конвоем погнал их грузиться в сторону Нарвы, где при первом же столкновении -- пьяные и ошалелые -- они нарвались на фугасные поля и почти целиком полегли. Остаток побежал к Ямбургу, где на вокзале Дыбенко собственнолично расстреливал беглецов, а заодно рабочих ж.-д. мастерских.
25 февраля утром в Смольный институт явился генерал Парский и предложил свои услуги.
"Меж немцами и большевиками выбор нетруден, -- сказал Парский Троцкому, -- красную звезду мы всегда предпочтем черному орлу..."
Авгуры посмотрели друг на друга, и более умный из двух, Троцкий, не задавая дальнейших вопросов, тут же поручил Парскому совместно с "освободившимся" начальником штаба Крыленки оборону Петрограда; Парскому предоставили Нарвский укрепленный район. В приказе о новых назначениях отмечались исключительные знания Парским Питерского участка: в 1917 г. он командовал 12-ой армией, защищавшей подступы к Риге. Он приглянулся большевикам еще в августе 1917 г. своим выступлением против Корнилова и грубым заигрываньем с солдатскими комитетами.
Служака старого режима, привыкший лавировать и воздерживаться, Парский отличался изумительным уменьем ладить с любым начальством. От Сухомлинова до Подвойского... Методы оставались те же...
Защита родины красной звездой против Черного Орла продолжалась шесть дней. 2 марта Карахан и Сокольников подписали последнюю редакцию похабного договора, включавшую Батум, Карс, Ардаган в рамки этнографической Турции.
Парский едва успел доехать до Ямбурга, где был в первые мгновенья весьма неласково встречен Дыбенкой. Узнав, однако, о цели миссии Парского, знаменитый матрос с большой охотой и нескрываемой иронией сдал ему власть над несуществовавшими войсками. Троцкому он телеграфировал: "Сего числа сдал власть его превосходительству товарищу и генералу..."
Его превосходительство с большим огорчением прочел телеграмму о мире (война создавала такой удобный флер для патриотической службы в красной армии!) и, слегка подумав, подал свою историческую записку Троцкому, где проводилась еретическая тогда мысль о приглашении всех штаб- и обер-офицеров на советскую службу. Les beaux esprits se rencontrent {Великие умы всегда найдут общий язык (фр.).}. Двумя днями позже, несколькими листами толще аналогичную же записку подал и Бонч-Бруевич.
Насколько приглашение офицеров тогда считалось фантазией, можно усмотреть из тогдашних газетных заголовков: "Генерал за большевиков", знак вопросительный и знак восклицательный. И всем читателям сообщение казалось остроумной уткой.
Боясь сильной оппозиции, Троцкий на свой собственный страх и риск, не ожидая одобрения Ц. И. К., затеял то, что Ленин на первых порах окрестил -- "Левины фокусы".
На запасных путях Николаевской железной дороги в бывшем царском составе (А) разместились Бонч-Бруевич и Парский. Целый день они рыскали по городу, разъезжая по знакомым, посещая рестораны, театры и все остальные места, где была надежда встретить зверя: нужных им офицеров. Кроме того, "военные руководители совета обороны республики" выпустили воззвание к своим товарищам, в котором уговаривали их не увлекаться Корниловскими авантюрами и помочь восстановить русскую армию.
Верили ли эти "честные маклера" в искренность намерений Троцкого воевать с немцами? Нисколько. Ибо, когда через два месяца, в Москве, в революционном трибунале судили матроса Дыбенко за сдачу Нарвы, то Бонч-Бруевич на вопрос, обращенный к нему обвинителем Дьяконовым: "Скажите, товарищ генерал, с достаточными ли основаниями была сдана Нарва?" -- смеясь, ответил: "А скажите, товарищ обвинитель, с достаточными ли основаниями мы сдали всю Украину и весь Донецкий бассейн?"
"Позвольте, позвольте, свидетель, -- возмутился председатель трибунала, б. прис. пов. Берман, -- нельзя отвечать вопросом на вопрос!"
"Именно можно, -- отрезал любимец Троцкого, -- кому же не понятно, что была сплошная кукольная комедия!"
"Продолжаете ли вы, свидетель, находиться на советской службе?" -- ехидно спросил в свою очередь защитник, лев. эсер Штейнберг.
"Да, продолжаю". -- "В какой должности?" -- "Военный руководитель совета обороны республики". -- "Что ж, и теперь у вас кукольная комедия?" По залу прошел смешок, и председатель поспешил вмешаться: "Свидетель, на неуместные вопросы вы можете не отвечать".
И Бонч-Бруевич не ответил. Отговариваясь "делами первостепенной государственной важности", он покинул Митрофаньевский зал. За ним по обеим сторонам шли вызванные в качестве экспертов генералы Кузнецов и Лукирский. Первые ласточки западни...
III
На голос невидимой Пэри
Шел воин, купец и пастух...
И когда в середине марта 1918 невидимая Пэри вместе с остальными Советскими учреждениями переехала в Москву, она разместила свою западню на запасных путях Александровского вокзала и значительно расширила свою деятельность.
Ближайшими объектами заманивания были избраны Клембовский и Гутор. Клембовский -- ограниченный, робкий чиновник; всю жизнь он переходил из одного военного училища в другое, то в качестве воспитателя, то в качестве начальника. Среди товарищей по академическому выпуску он выделялся определенной бездарностью. Когда в результате Корниловского coup d'état {Государственный переворот (фр.).} почти все генералы или попали в тюрьму, или ушли в отставку, Клембовский, сохранивший нейтралитет, быстро выдвинулся. На Клембовского подействовали через его жену; ее же взяли самыми элементарными искушениями -- показали кончик тысячерублевого билета, сдобную булку, новые ботинки. И в результате семейных скандалов Клембовский уселся в военном совете...