Еще легче сдался Гутор.
Не последнюю роль в решении Гутора сыграл фактор личной вражды к Корнилову и Деникину. Из-за Корнилова Гутор в июле 1917 г. потерял пост главнокомандующего юго-западным фронтом; он затаил обиду и жаждал мести по отношению к своему счастливому сопернику -- Деникину.
"Посмотрим, -- посмеивался Гутор, -- чья возьмет: кубанцы Лавра (Корнилова) или наши лапотники..."
29 марта Ц. И. К. в результате небывалых столкновений меж самими же большевиками незначительным большинством утвердил продолжение "Левиных штук", но ни регистрация, ни тем более мобилизация офицеров до самой осени не производилась. Те, кто решил не служить у большевиков, уезжали на Украину или к Корнилову. В эти же дни кликнул свой клич полковник Щербачевской армии Дроздовский, которому удалось собрать около 600 офицеров. Эти первые дроздовцы в конном строю с непрерывным боем прошли легендарный путь от Ясс в Румынии до Ростова-на-Дону (1300 в.)...
* * *
Военному совету недоставало теоретика, специалиста по уставам, реформам, докладам. Парский вспомнил о генерале А. А. Балтийском. Бюрократ pur sang {чистокровный (от фр. pur-sang -- чистокровная лошадь).}, секретарь Сухомлинова, посвященный во все комбинации бывшего военного министра, профессор Николаевской академии, председатель всевозможных воинских комиссий, Балтийский быстрым опытным взглядом оценил положение: народу много, но друг друга боятся и что делать не знают. Нужно придать делу стержень, перейти из области психологических неприятных чувствований в область успокаивающей знакомой и милой терминологии. Балтийский предложил Троцкому изготовить проект организации нового органа, который, по идее автора, смог бы свершить реформу округов, где в штабах заседали кочегары крейсеров и слесаря с обуховских заводов. Параллельно с созданием этой высшей военной инспекции Балтийский принялся за общую переработку всего воинского устава.
Остро чувствуя подозрительность нового патрона, Балтийский пустился на провокацию. Начал с эсерства.
"Полагал бы полезным принять за основу работ проекты устава, разработанные особой комиссией при временном правительстве..."
И Троцкий, поддаваясь на удочку, мгновенно вспыхнул: "Нет уж, пожалуйста, бросьте этот бред!"
"Тогда воинский устав Гучкова в том виде, как его приняла III Дума?" -- снаивничал профессор.
"И это ни к черту. Так мы могли расшатать буржуазную армию. Для железных батальонов пролетариата нужен железный устав!.."
Балтийский откланялся и, посмеиваясь в реденькие усы, своим мелким бисерно-женским почерком составил проект, полный еще Аракчеевских отрыжек. В красной армии имеются палки, порка, практикуется расстрел за неисполнение приказания. Если б при Керенском подобный проект рискнул бы предложить революционнейший унтер, его бы разорвали на клочки.
В большевиках же с первой минуты заговорила какая-то бессознательная практичность, которая не всегда бывает даже у таких циников, как Ленин.
Генерал Лебедев -- друг и протеже Балтийского (дедка за бабку, бабка за жучку!) -- обратился к Троцкому с просьбой воскресить журнал "Русский Инвалид", редактором которого он был в течение нескольких лет. Журнал обязывался выработать идеологию красного офицера и пропагандировать спортивные ферейны в духе коммунистического развития юношей. Доблестный редактор составил компиляцию из двух десятков немецких брошюрок, заменив слова "Германия" и "Империя" зловещими "Р.С.Ф.С.Р."... Во всем остальном он остался верен генералу Бернгарди и адмиралу Тирпицу, которые, таким образом, становились учителями коммунизма.
Впечатлительную душу южанина Троцкого проект Лебедева привел в полный восторг. Договорив то, чего и не думал Лебедев, Троцкий стал грезить новой расой, искусственным подбором и пр. переложением своих стародавних Венских лекций на Московский лад. Лебедеву немедленно был вручен первый аванс на издание журнала (в размере около 150 тысяч); ему же было передано образование "всевоенобуча" и организация "юков" (юных коммунистов). Еще через год Лебедев играл видную роль в реввоенсовете.
Одним махом вместе с Балтийским и Лебедевым была искушена еще одна генеральская душа -- Сытин П. П. С этой фамилией большевикам вообще везло. Сытиных у них оказалось два: один -- бывший дежурный генерал румынского фронта и эксперт мирной делегации Раковского в Киеве -- не выдержал и бежал в Добрармию; другой же Сытин (будущий командующий юго-восточной группой советских войск) состоит на красной службе и по сей день. Подобно Гутору, и он -- личный враг Деникина. Окончив с Деникиным академию в одном выпуске, П. П. Сытин почитал себя оскорбленным своим подчиненным положением. Ему хотелось доказать всему миру свои гениальные способности, и он рвался прямо в бой.
"Посмотрим теперь, каковы таланты Деникина Антона!" -- самодовольно сказал новый главковерх, прибыв на юг, в свою новую ставку (ст. Лиски, Юго-Вост. ж. д.). Таланты Деникина Антона оказались довольно значительны; одержав временный успех над казаками Краснова у Воронежа и на Донце, Сытин потерпел полное поражение в столкновениях с добровольческой армией. Рядом с ним на Украине действовали с таким же переменным успехом Гутор и Клембовский. При Сытине комиссаром и ширмой был Егорьев, при Гуторе -- Ворошилов.
* * *
Работа продолжалась, и добыча прогрессивно возрастала. Каждому вновь поступающему выдавали два комплекта платья и белья, муку, сахар, 1200 рублей за месяц вперед (в это время английский фунт стоил 40--50 рублей). Комнаты для господ генералов реквизировались в лучших гостиницах: так, в Москве общежитием спецов на первые месяцы служили "Княжеские" меблированные комнаты на Волхонке.
Условия ли жизни в "Княжеских комнатах", аромат ли возвращаемого командования, экстренных поездов, штабов, но вербовка шла более чем удачно, и штаб Бонч-Бруевича стал притчей во языцех. Подвойский -- ближайший помощник Троцкого, блестящий организатор и строитель заговоров -- с грустью заметил, побывав в западне: "Дайте мне столько эскадронов, сколько помощников у Бонча, и я вам гарантирую в месячный срок революцию в Германии и Австрии..."
Наконец пришел исторический день апреля. В доме Перцова -- на Кремлевской набережной -- в приемной собралась новая партия генералов во главе с Потаповым.
Троцкий вышел к ним и с кривой усмешкой сказал следующую невероятную речь:
"Господа генералы! Я принимаю вас на советскую службу. В вашей работе на пользу мировой социалистической революции вам придется встретиться с вполне заслуженными вами недоверием и ненавистью рабочих масс...
Я не могу вам гарантировать безопасности в случае, если поднимется новый вал народного возмущения. Но я с полной категоричностью обеспечиваю вам беспощадную немедленную расправу в случае, если вы сами попытаетесь вызвать народное возмущение! К работе, господа..."
"Ну, как вам наш Лева понравился?" -- поинтересовался вечером Парский. "Ничего, ничего, -- отвечал Потапов, -- чувствуется настоящее начальство. Подтянет нас, но и хамью теперь не сдобровать. Уговаривать не будет!.."
IV
К апрелю 1918 г. на третий месяц Корниловского ледяного похода, накануне Дутовского движения (в Оренбургской губернии) 400 000 русских офицеров, освобожденных демобилизацией и преследуемых страхом перед самосудом, находились в состоянии мучительной нерешительности.
Идти ли к Корнилову и Дутову, поступать ли на службу к большевикам, или пытаться "ловчиться" и скрываться?
Если солдатская масса, стихийно и пьяно, валила за отдельными главковерхами, то офицеры по привычке и остаткам крепкой в них дисциплины, выжидательно смотрели в сторону своих вождей, с которыми в продолжении трехлетней боевой страды они делили и радость победы, и хмель поражения.
Офицер, служивший в армиях юго-западного фронта, говорил: "Дроздовский зовет на борьбу с большевиками; кто такой Дроздовский -- я не знаю. А Гутор, мой бывший начальник, известный боевой генерал, поступил на службу к большевикам. Конечно, я пойду за Гутором, а не за Дроздовским..."
Эту психологию своих бывших соратников отлично учитывали "честные маклера". Определяя на службу кого-либо из генералов, они выговаривали ему право подбора сотрудников из числа известных ему офицеров. И вот из бушующего моря матросов, уездных чекистов, самодуров-комиссаров -- офицер получал возможность вернуться в круг своих старых начальников и товарищей.
Здесь начало важнейшего психологического перелома в настроениях офицерства.
Ген. Шварц (герой Ивангорода) очень недолго служил у большевиков, бежал на Украину и перешел в ряды антибольшевистских сил. Но те сотни офицеров, которые примером героя великой войны были введены в орбиту Троцкого, уже не смогли бежать: у одного семья, у другого разыгралось служебное тщеславие, у третьего усталость. И несмотря на бегство Шварца, большевики из его кратковременной службы извлекли все для них необходимое.
Склянский -- зауряд-врач и помощник Троцкого, злобный человек пошлого типа ничтожеств, стремящихся оподлить и принизить до себя весь мир, -- Склянский говорил Парскому:
"Ваша роль -- роль магнитов. Вы должны притянуть к нам все эти спрятавшиеся и рассыпанные опилки. Если не притянете, вам же хуже будет. За поражение вы ответите пролетариату головой..."
Военные корреспонденты, б. уполномоченные земского союза и вообще лица, бывавшие на фронте в 1914--1917 гг., зайдя в штаб Черемисова или Клембовского, не могли скрыть своего удивления. Казалось, ничто не произошло, и мы по-прежнему в штабе сев.-зап. фронта. Тот же улыбающийся офицер для поручений, тот же начальник службы связи, то же управление ген. квартирмейстера.
Неблагонадежным по набору элементом являлись офицеры румынского фронта. Их начальник Щербачев не сдавался ни на какие большевистские предложения и всячески облегчал своим офицерам возможность пробраться на Дон или Украину. Против этого щербачевского магнита нужно было найти контр-магнит. Таковым оказался командовавший румынским фронтом в 1916 г. (осенью) и затем отставленный после Макензеновского прорыва ген. штаба генерал А. М. Заиончковский.
Блестящий офицер, любимый товарищами, элегантный светский щеголь (его успех зашел чрезвычайно высоко в румынском придворном мире), спортсмен и ловкий политик -- Заиончковский мирно проживал в Москве и терпеливо выжидал, твердо веря, что его черед еще придет.
Отказавшись участвовать в поддержке Корниловского выступления, сославшись на болезнь (старый Остермановский трюк), приемами полуслов и ловко пущенных слухов, он не только не потерял, но еще увеличил свое влияние в Московском союзе Георгиевских кавалеров и в кругах, группировавшихся вокруг избранного в октябре 1917 года патриархом Тихона. "Корнилов бьет напролом. Заиончковский медлителен, но когда ударит, то без промаха", -- говорили его бывшие адъютанты и ординарцы, выжидавшие событий. К Заиончковскому засылали одновременно курьеров и с далекого юга (из казачьих кругов), и из союзных военных миссий.
Генерал держался осторожно, никому не сказал ни да ни нет. Безошибочным чутьем старого царедворца он чувствовал, что на этих лошадей играть слишком опасно. И ждал.
"Как живете, А. М.?" -- "Пишу мемуары..."
Пристроив всех друзей, затянув заодно и врагов (чтобы скомпрометировать и их), честные маклера вспомнили Заиончковского. Со своей обычной мудростью он категорически отказался от сколь-нибудь действенного поста. Пока Гутор, Клембовский и Сытин брали города, взимали контрибуции, в ожидании или султанского ирадэ, или рокового шнурка, Заиончковский сидел в покойном кресле консультанта реввоенсовета. Троцкий очень ценил его советы и пользовался ими в трудные моменты "улавливания сердец". Так, Заиончковский сыграл исключительно важную роль в выборе варианта для наступления против поляков на юго-западном участке, большим знатоком которого он являлся с давних времен. Идея переброски сюда Буденного -- его идея.
Исключительно ценные сведения давались и, без сомнения, продолжают даваться Заиончковский о румынском театре. Зная состояние и военные возможности румынской армии не хуже, чем русской, Заиончковский предостерег Троцкого в 1918--19 гг. от преждевременного наступления. Если осуществится ближайшими месяцами советское наступление, мы еще услышим не раз об этом хитром и опасном человеке.
В смысле "улавливания сердец" он явился главным посредником в переговорах советской власти с ген. Брусиловым.
V
Июльское совещание (1917) в ставке, где представители всех четырех фронтов делились впечатлениями от Калуща и Тарнополя, ознаменовалось речами Деникина и Брусилова. Первому его резкое выступление засчитали для будущего "оки недреманные" петербургского совдепа, а старику верховному пришлось уйти немедленно.
Жестоко оскорбленный, разбитый морально и физически Калущской неделей более, чем 36 месяцев боев, не веря в возможность удержания фронта и возрождения армии, Брусилов возвратился в родную Москву, в тихий Мансуровский переулок, что на Остоженке. Впервые за полстолетие пришлось ему изведать горечь созерцательного безделья.
Грустный, строгий, туго затянутый в коричневый бешмет, в светлой папахе, левая рука на кинжале, быстрой неверной походкой старого кавалериста проходил он поутру Александровским сквером, радостно приветствуемый всеми встречными, вплоть до солдат-дезертиров, заплевавших подсолнухами улицы и сады первопрестольной.
Я видел в комнате вчера
Героя родины Брусилова,
Вот кара рыцарю добра --
Быть в сне бездействия постылого!
Бальмонт точно передал в этих словах то печальное недоумение, которое вызывало в немногих патриотах вынужденное far niente {бездействие (итал.).} Брусилова. Под Могилевым и Ригой, в Галиции и Румынии решался вопрос о самом существовании России; тщетно метался Корнилов, тщетно Савинков, Гобечиа, Филоненко посылали свои вопли с требованием смертной казни. Родина была на острие меча. А в темноватом прохладном кабинете среди шашек -- даров туземных полков, -- охотничьих трофеев и целой галереи военных портретов посетитель встречал все то же учтивое ледяное спокойствие, которое Герцен сравнивал со спокойствием моря над утонувшим кораблем...
И многочисленные общественные деятели, наперебой спеша выказать свое уважение Галицийскому победителю, не упускали случая попытаться затянуть его в свою орбиту, козырнуть этой сильной картой вне игры. Брусилов ласково принимал, сочувственно выслушивал, охотно выступал; 13 октября 1917 г. уже под самый бой двенадцатого часа он произнес горячую речь на совещании общественных деятелей в Москве (устроенном в противовес петроградскому демократическому совещанию). Но дальше он не шел, действовать он еще (или уже?) не хотел. Привыкнув к реальным величинам, отчетливо зная состояние фронта и соотношение всевозможных сил, старик весьма скептически относился к тогдашним попыткам. Летом 1917 г. он понял: надо идти за тем, кто живой или мертвой водой сумеет восстановить боеспособность армии. На армейском съезде он целовался с Крыленко за то, что тот (с особой, конечно, точки зрения и в особых видах) рекомендовал исполнение боевых приказов; на своем автомобиле он развозил всевозможных делегатов, депутатов, главных и второстепенных уговаривающих. Ни у кого не оказалось никакой воды. Слова и жесты, благородные слова, самоотверженные жесты!.. Самоубийство Крымова, Калединские угрозы, подвиг председателя солдатского комитета Рома, в одиночку пошедшего в атаку на глазах недвижной дивизии и убитого наповал...