ЧЕЛОВЕК ИДЕТ В ГОРУ
РОМАН
КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Г л а в а первая
Акации густо запорошило белыми, розовыми и желтыми цветами; террасами уходили ввысь, извив-аясь й пропадая в зелени, узкие дорожки, и, казалось, медленно поднимались в гору старые липы, величественные и стройные южные тополи, могучие темные дубы. Плакучие ивы огромными зелеными люстрами висели над глубокой низиной парка.
Пахло цветами, липами, папоротником. Глухо шумела, кипя и пенясь меж острых камней, узкая, но неукротимая горная речонка Ольховка...
— Красиво!—низким грудным голосом сказал Петр
Ипатьевич Бакшанов, потрогав рукой седеющие усы, и серые глаза его добродушно улыбнулись. — Седьмой год подрад приезжаю в Кисловодск, а все меня тут радует, все ново. Кавказские горы! Прав Лермонтов: «чтоб вечно их помнить, здесь надо быть раз»...
Петр Ипатьевич сидел на скамейке у Зеркального пруда вместе со своими дружками — Сергеем Архиповичем Луговым и Владимиром Владимировичем Шикиным, или «дядей Володей», как неизменно его звали на заводе.
Все трое — каждому было за пятьдесят — ровно те могучие дубы крепко вросли корнями в жизнь и, хоть немало повыщипало время листьев, — могли выстоять под любым ветром.
— А все-таки наш Ленинград красивше! — упрямо воскликнул дядя Володя, откинув соломенную шляпу на затылок и открыв высокий, с залысинами лоб. — Идешь тут по улице и плечом дома задеваешь. Или Ольховку взять, — в ней и воробью не искупаться.
— Полагкю я, Володя, — рассудительно промолвил Сергей Архипович, сверкнув на диво молодыми сикими глазами из-под широких седоватых бровей, — что попади здешний человек в Ленинград и походи он целый месяц таким лайдаком, как мы, — и его тоска одолеет. Человек скучает по работе, вот в чем вся штука, Володя!
— Верно! — вздохнул Петр Ипатьевич. — Вижу сейчас второй механический. Всех вижу! Даже того чумазого токаренка, что дня за два до нашего отпуска пришел из ФЗУ. Парень зазевался, ну и расточил лишку. И такая, видать, его вэяла досада, что со стороны и то глядеть больно. Подхожу. — Что стоишь, будто аршин проглотил? — спрашиваю.
— Не аршин, а две сотки, Петр Ипатьевич.
— Выше голову, токарь! На первых порах и мы ошибались. — Вчера в комсомол приняли. А теперь может... в газете как бракодела пропечатают... Говорит будто спокойно, а веки красные и слезы по лицу размазаны.
Все трое громко рассмеялись.
— Да, омена нам идет правильная, подходящая смена! — проговорил дядя Володя, снимая шляпу и вытирая платком вспотевший ло»б. Он вдруг хитровато прищурился:— А не заглянуть ли нам, ребята, в «Чайку». Право, недурно бы пропустить по парочке бутылок прохладного пивца.
«Ребята» почесали затылки, борясь с искушением (нарушить изрядно-таки наскучивший режим санатория, и, наконец, решительно крякнули:
— Веди, Володька! Ты у нас смолоду был атаманам, тебе и ответ держать перед курортным начальством.
— Только — чур! — встал Петр Ипатьевич, — не в «Чайку», а в «Храм воздуха».
— Высоко... — недовольно поморщился дядя Володя.
— Ничего. Зато там такая форель, — пальцы оближешь!..
По всему было видно, что главный врач санатория
имени Ленина, которому поручили ознакомить иностранных, большей частью английских и американских, журналистов с особенностями кисловодского курорта,— тяготился непривычными для него обязанностями.
Корреспонденты засыпали его неожиданными и часто бестактными вопросами, любопытно и вместе недоверчиво ко всему приглядывались и принюхивались.
Переводчица — пожилая, но очень подвижная дама, безостановочно говорила то по-английски, то по-русски, и главный врач устало и не скрывая досады хмурился.
Корреспонденты, побродив в горах, изъявили желание передохнуть в ресторане «Храм воздуха». С открытой террасы ресторана открывался живописный вид на дальние отроги гор, с вершин которых белыми кудрями свешивались облака.
— Точка. Отступать некуда... — сказал дядя Володя, побледнев: он первый заметил главного врача, шедшего к ним в сопровождении целой свиты. — Я же говорил,пойдемте в «Чайку». Теперь отдувайся... — продолжал ворчать дядя Володя. ,
Корреспонденты почему-то обратили внимание на знакомьих уже читателю трех стариков.
— Кто это? — спросил один из иностранцев. — Они так глубокомысленно уплетают форель и запивают ее пивом, что у меня возникло подозрение, уж не важные ли это государственные деятели? Президент Гувер тоже любил форель, но он запивал ее не пивом, а анисовой.
— Вы угадали, — ответил главный врач, впервые улыбнувшись. — Это ленинградские рабочие.
— Ха-ха-ха! — загоготал один из корреспондентов.
Харди окончательно потерял репортерский нюх. Я не удивлюсь, если он в один прекрасный день примет за кардинала... почтальона!
— Идея! — воскликнул Харди, — у меня замечательная идея! Год тому назад мы интервьюировали Папу римского, в прошлый понедельник — Уинстона Черчилля и архиепископа Кентерберийского собора доктора Фишера, а сегодня мы дадим интервью с русским рабочим.
О-ри-ги-наль-но!
Петр Ипатьевич, Сергей Архипович и дядя Володя сдержанно и с достоинством ответили на шумные приветствия иностранцев.
— Господа американские и английские журналисты хотят побеседовать с вами по некоторым проблемам международной политики, — бойко доложила переводчица.
Петр Ипатьевич и Сергей Архипович ошарашенно Ыолчали, и только дядя Володя невозмутимо ответил, точно ему приходилось беседовать с иностранными журналистами не впервые:
— Что ж... пожалуйста.
Один из иностранцев, высокий, с круглыми зелеными глаза-ми, быстро засыпал словами и тотчас же, будто эхо, переводчица повторила по-русски:
— Как вы думаете, от кого сейчас, в мире хаоса и войны, зависят судьбы народов?
— От самих народов, — ответил дядя Володя.
— Народ — это слишком общее поеятие... хотелось бы услышать — от кого конкретно?
— От простого рабочего человека.
— Правильно, светлый месяц!—добавил Петр Ипатьевич. — Рабочий человек, как магнето в двигателе, всему дает искру и движение.
Корреспонденты вооружились автоматическими ручками и стали поспешно заносить записи в свои блокноты.
— Разделяете ли вы взгляды Советского правительства по вопросу заключения договора о ненападении с Германией?
Дядя Володя пристально глянул «а переводчицу и ответил:
— С Советским правительством, любезная дамочка, у нас взгляды одинаковые.
Корреспондент с круглыми зелеными глазами продолжал лопотать на своем языке, не переставая писать:
— Как ваше мнение, насколько близок сейчас Советский Союз к войне?
— Это надо спросить у капиталистов: они ее затевают.
— Ваши взгляды на будущее?
Дядя Володя хитро прищурился, окинул взглядом репортеров и, придя в какое-то безотчетно-веселое настроение, продолжал разъяснять переводчице:
— За чем, любезная дамочка, пойдешь, — то и найдешь. У нас, к примеру, будущее светлое. К коммунизму вдем, это ж понимать надо! В инык державах, где капиталисты заправляют, будущее темно, что в глубоком холодце. А ежели что не так сказал, товарищи подправят. Беспременно!
— Понятие верное, — с достоинством пробасил Петр Ипатьевич, смелее вступая в разговор. — Можно только добавить, что светлое будущее и другим народам не заказано.
— Да, да, рабочему человеку там есть над чем подумать и прикиеуть, по какой дорожке идти, — усмехнулся дядя Володя.
Сергей Архипович, все время молча глядевший на иностранцев из-под насупленных бровей, поднял руку и сказал:
— Вот что я хотел попросить вас напоследок. Ежели случится вам беседовать с президентом, либо с 'германским... как его там кличут... фюрером, — растолкуйте им: мы — Советский Союз — народ мирный, на доброе дело сговорчивый, но ежели на нас кто вздумает напасть — беда! Пускай себе заранее гроб заказывает.
— Все! Все! — заторопились корреспонденты и с холодной вежливостью стали прощаться.
— С «этими» вы держали себя превосходно, — наклонившись и с усилием сдерживая улыбку, шепнул главный врач дяде Володе. — А вот насчет нарушения санаторного режима у нас будет интервью отдельно.
— Помилуйте, Иван Иванович, — шутейно взмолился дядя Володя,—я готов еще три часа разговаривать с глазу на глаз с Европой и Америкой, но с вами...
Главный врач погрозил ему пальцем и пошел за корреспондентами.
— Ну, ты настоящий дипломат, Володя! — восхищенно проговорил Петр Ипатьевич. — Видал, с какими кислыми рожами ушли эти господа?
— Молодец! — похвалил Сергей Архипович.
— Эх! — вздохнул дядя Володя. — Сбросить бы мне десятка два годов, да подучиться малость, — я бы всем этим Идэнам да Блюмам показал, где раки зимуют!
Пока старики делились впечатлениями от беседы «с Европой и Америкой» и запивали холодным пивом форель, в ресторане появилась пара молодых людей. Стоило только взглянуть на вошедших, чтобы безошибочно признать в высоком, чуть сутуловатом, с мягкой, не то застенчивой, не то сдержанной улыбкой мужчине — сына Петра Ипатьевича, а в белолицей, с резко очерченными губами, синеглазой стройной женщине — дочь Сергея Архиповича. Вот уж и в самом деле, как говорится, яблочко от яблони недалеко падает!
— Попались! — воскликнула дочка Сергея Архиповича, подойдя к столику. — Больным надо принимать нарзанные ванны, а они...
— Тихо, Анна! — остановил ее отец. — Нарзан — штука добрая, конечно, но иной раз не мешает
полечиться и другим лекарством.
— Вот я доложу сейчас главврачу, он вам задаст лекарство!
— Опоздали, Анна Сергеевна, — засмеялся дядя Володя. — Врач уже был. Тут, можно сказать, состоялась международная конференция.
Молодых людей усадили за стол. Петр Ипатьевич раосказал, как дядя Володя беседовал с иностранными репортерами. Анна забыла уже, что только что строго распекала нарушителей санаторного режима, и громко смеялась вместе с мужем.
Дядя Володя захмелел, и голос его теперь звучал зычно, на весь ресторан:
— А рассказать бы этим щелкоперам про... ну, хотя бы про тебя, Петр Ипатьевич. Пожалуй, не поверили бы, а?
Рассказать бы, как отец твой Ипатий вырос, женился и состарился на Путиловском, спал в сыром подвале на Лиговке, и вокруг него пищали семь голодных птенцов, а?
Рассказать бы, как один из тех птенцов, Петька, стал после революции мастером, Петром Ипатьевичем, а внука Ипатия в двадцать пять лет уже величали Николаем Петровичем, и бьвл он главным конструктором на большом заводе. Династия! И заметьте, потомки идут в гору, живут выше и красивше, а?
— Жить красиво — это прежде всего — жить честно, — сказал Николай Петрович, отложив вилку и поднимая карие внимательные глаза на дядю Володю. — В этом смысле ваша жизнь тоже была красивой.
— Милый мой, раньше знаешь как говорили? «На честных воду возят». Дешево ценилась честность при старом строе! И все же, не зря прожили и мы на земле. Красна изба пирогами, а человек — делами. Тж-то!
Глава вторая
Собиралась гроза. С залива наплывала стылая хмарь. Низко летали чайки над свинцовой невской водой. Они тревожно кричали, размашисто загребали крыльями. Над золотой иглой Адмиралтейства чиркнула молния. Волны ответили глухим рокотом. Они бежали густыми рядами, ветер рвал их белопенные гривы, ошалело раскидывал клочья.
Николай стоял на балконе конструкторского отдела. Гроза уже мыла в Неве свои грязносерые космы, и сюда, на завод, долетали первые капли. Глаза Николая были полны затаенной боли и тревоги. Первый воскресный вечер после возвращения с курорта Николай с Анной решили провести в Мариинке. Ставили «Евгения Онегина». Анна любила эту оперу с девичьих лет. Утром они пошли за -билетами, и тут их застала недобрая весть о нашествии.
Они молча вернулись домой, удивляясь тому, что город живет своей обычной жизнью: степенно плывут троллейбусы; пофыркивая, проносятся автомобили...
В комнате было полутемно, тихо, душно. Анна, вздрагивая от охватившего ее озноба, некоторое время не трогалась с места; казалось, все еще звучал голос Вячеслава Михайловича:
— Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления
каких-либо претензий, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну...
Думы, одна тяжелее другой, теснились в голове Николая. Кажется, совсем недавно читали они с Анной о войне в Испании. Пожар- тогда только занимался.
— На сколько сегодня продвинулись наши? — каждое утро спрашивала Анна. «Нашими» она называла республиканцев. И когда случалось, что ответ мужа был неутешительным, она горестно поджимала губы и сидела задумчивая, невеселая.
Теперь, когда пламя войны перекинулось на родную землю, беда уже не грозилась издалека, а стояла у порога, сурово глядела в глаза. Николай хмолча ходил по комнате, хмурился, тяжело
вздыхал. В памяти вставало детство — хлопотня с голубями, уроки отца — «держаться в жизни верного компаса», потом годы студенчества, ночи раздумий у стола с приколотым кнопками ватманом. Интересная, захватывающая всю душу работа. И большая человеческая забота коллектива за судьбу машины, которую ты создал.
Николай перебрал в памяти своих товарищей, всю родню — деда Ипатия, отца, тестя Сергея Архиповича, мать, тещу Аннушку, знакомых рабочих — маляра дядю Володю и его жену Грушеньку, Сашу Воробьева, часто справлявшегося: «Николай Петрович! Ну, как машинка?
Ждем!»
Нет, такой народ не согнуть, нико-му не согауть!
— Главное — не сгибаться!—хрипло проговорил Николай, отвечая своим мыслям. Анна подошла к нем.у и порывисто обняла за шею.
— Коля, мы должны быть вместе, понимаешь? Самое страшное для меня, если война разъединит нас...
Анна, как всегда в минуты волнения, слегка картавила.
— Мы должны быть вместе, — повторила она.
Николай повернул к ней задумчивое лицо.
— Ты знаешь, Анна, с тех пор, как я отправил в Москву проект, мне кажется, что время остановилось. Когда еще рассмотрят мое творение, потом построят опытный образец, потом начнется полоса испытаний на заводе, в научно-исследовательском институте, затем обнаружатся дефектьь и начнутся переделки, доработки, снова испытания... А нам нужно сегодня, сейчас дать в руки бойца оружие.
Николай часто поправлял очки. Его широкий лоб блестел от пота. Анна оживилась, подстегнутая новой мыслью.
— Сделай ты, умница-инженер, самолет, который
порхал бы между окопов и вывозил раненых — сколько людей сказали бы тебе спасибо! А у тебя все истребители.
— И за истребитель спасибо скажут, — ответил Николай, но мысль о таком самолете-санитаре
понравилась ему.
...Вот об этом-то и думал сейчас Николай, стоя на балконе конструкторского отдела и вглядываясь в затягиваемую сумерками и серой завесой дождя Неву.
*
Анна сидела, обхватив руками колени. Света не зажигали. Глебушка уснул. Свекровь Марфа Ивановна дремала на кушетке. Звонил Николай, сказал, что ночевать не придет.
Во дворе раздавались свистки и крики — некоторые жильцы не маскировали окон.
— Эй, свет! Све-ет! Погасите свет, чорт возьми! — кричали снизу. Дом погружался в темноту.
Гулко раздавался мерный стук метронома.
«Что там сейчас в Киеве, Минске, Смоленске? Горят дома, плачут первые вдовы и сирота, хоронят первых убитых? А здесь тишина, напряженная тишина предгрозья...»
Многое передумала Анна в эти ночные часы. Вспомнилось ей, как однажды семилетней быстроглазой девчонкой взобралась она на огромного черного коня, и он унес ее далеко к реке, услышав зов кобылицы. Анна, закрыв глаза., уцепилась за густую гриву коня и только слышала, как свистел в ушах ветер.
Мать с трудом разыскала ее, плакала и охала. А отец потрепал за короткие косички и одобрительно сказал:
— Молодец, Анка! Вся в отца, не гляди, что девка. Эта судьбу оседлает и наглазники на нее наденет!
Потом, шестнадцатилетней, она училась уже в медтехникуме, а в летние месяцы уезжала в деревню на практику.
Несколько лет спустя она успевала учиться в институте и работать в больнице, а по воскресеньям еще и дежурить на станции скорой помощи. Врачи, с которыми она работала, хвалили ее хирургические способности, проникновение во внутренний мир больного.