— Господь тебя надоумил, — одобрительно подхватила Марфа Ивановна, — верно твое слово, Аночка.
— Верно мое слово... — медленно повторила Анна, как бы отвечая своему раздумью. Голос ее потвердел. — А слово это я уже сказала. Всем... И самой себе!
...На углах улиц и домов появились указатели:
«Бомбоубежище», «Пункт первой помощи». В парках желтели холмы свежей земли: ленинградцы рыли укрытия. Над гранитной колоннадой Казанского собора висело алое полотнище: «Смерть немецким захватчикам!»
У призывных пунктов толпились молодые парни.
Девушки говорили ИхМ жаркие напутствия, давали заботливые и наивные советы, клялись «любить до гроба». Иные, грустные -и усталые, молча держали своих парней за руки. Казалось, обо всем говорено в бессонные прощальные ночи, но у каждой оставалось что-то недосказанное, оставленное напоследок, самое заветное, чего они, быть может, так и не успеют сказать своим любимым. В трамваях стоял густой запах резины: у многих были противогазы. На площадях и в парках обкладывали мешками с песком и зашивали досками памятники. На Аничковом мосту снимали чугунных коней. Трех уже сняли, и рабочие обступили четвертого. Конь вздыбился, грозно подняв передние ноги над толпой рабочих, и, казалось, не хотел оставлять своего привычного места...
Николай с тревогой читал газеты. Оперативные сводки пестрели горькими словами: «После упорных боев...» или «По приказу Глав-нокомандующего наши войока оставили город...» Враг захватил уже почти весь юг России, металлургию, уголь, руду. Горит хлеб Украины, полыхают города Белоруссии... Николай представил себе, как бредут по дорогам беженцы, — седые от пыли, с потухшими от горя глазами...
И все-таки надежда ободряла Николая. Вот-вот услышит он о контрнаступлении Красной Армии, где-то уже сосредоточиваются отборные силы- готовятся мощные удары по врагу.
Но шли дни, недели, и новые неутешительные вести летели с фронта. В огне и дыму пожарищ метались миллионы советских людей, отрезанные от Красной Армии, от Родины, от жизни. Гитлеровские захватчики жгли и вешали, бросали детей в огонь, как в старину тевтоны...
В эти дни из Москвы пришло Николаю письмо. В нем сообщалось, что Наркомат авиационной промышленности отклонил его проект по причине «острой дефицитности потребных на изготовление самолета материалов». В конце письма «инженеру Бакшанову» рекомендовалось: «продолжать работу в направлении удешевления машины путем максимального внедрения в конструкцию дерева».
Неизъяснимое чувство тоски, пережитое после отъезда Анны, вновь охватило Николая. Проект, над которым он трудился четыре года, его первая большая работа — забракована. Окончилось тревожное и терпеливое ожидание — все, чем он жил это время.
«Заменить материалы» — советует наркоматское письмо. Но ведь это значит изменить всю конструкцию, все расчеты летят к чорту, и, по существу, надо начинать заново.
Солнцев вызвал его к себе и когда увидел посутулевшего, с усталым, будто застывшим лицом Николая, ему стало жаль его. После недавнего столкновения они почти не разговаривали, ограничиваясь скупыми, строго официальными репликами.
Николай не мог простить Солнцеву непонятной враждебности, а Солнцева обидела резкость, даже злость, с какой Николай отстаивал свою конструкцию.
— Николай Петрович! — сказал Солнцев, тяжело вздохнув. — Получено распоряжение... об эвакуации завода на Волгу.
— Я никуда не поеду! — неожиданно громко, будто защищаясь, проговорил Николай.
— Николай Петрович!..
— Никуда! И я прошу вас, Александр Иванович, о моем решении поставить в известность директора.
— Но... Николай Петрович... чем продиктовано ваше решение?
— Продиктовано совестью! — отрезал Николай и вышел из кабинета. Казалось, будто вместе с Анной ушло от него и счастье. Отклонение Москвой его истребителя тяжким камнем легло на сердце. И вслед за этим новый удар — эвакуация. Как нехватало сейчас Анны! Только теперь он понял, до чего много в ней было оптимизма, зрелого и умного...
Оставить Ленинград... город, где он рос и учился, где каждая ' улица — легенда, каждый камень — история...
Бросить Ленинград, когда к нему подходит враг и по ночам уже горят от бомб дома...
«Но тебе приказывают выехать. Значит, ты там нужен, а Ленинград будут защищать другие. Ты должен подчиниться!»
Да, Николай сознавал: нужно подчиниться. Но чувствовал, что це может это сделать. Здесь, под
Ленинградом, защищает свой родной город Анна.
Воображение рисовало уже встречу. Они станут сражаться рядом.
«Наивно!» — сказал бы Николай в иное время, но сейчас твердо верилось, что так и будет.
Если враг подходит к Ленинграду, то уже излишни рассуждения о том, что Николай нужней за чертежным столом. Надо браться за оружие. Всем! И рабочим, и инженерам, и академикам. Всем, кому дорога Родина. Ленинград погибнуть не может. Это Николай знал твердо.
...На заводе грузился первый эшелон. Рабочие на деревянных катках катили штамповочный пресс. Огромный и гладкий, как слон, пресс медленно плыл вперед, блестя на солнце широкой полированной спиной.
— Легше! Легше! — кричал мастер, бегая вокруг штампа и следя за катками.
Увидев Николая, мастер поздоровался, по-стариковски приподняв кепку.
Ватага молодых ребят несла большие белые листы жести. Ребята дурачились, ударяли по листам.
— Бомбят! — кричали сзади под дружный хохот.
«Эти всегда веселятся. Молодость!» — вздохнул Николай.
К вагонам подходили рабочие, неся на плечах чемоданы и узлы. В некоторых теплушках уже висело на веревках белье, иные женщины кормили грудью детей.
Мужчины, свесив ноги с площадки, пили чай из жестяных кружек, прикрикивали на ребят, сновавших, как галчата, меж колесами вагонов...
«Уже-обжили. Русского рабочего трудно выбить и в колеи!»
Николай взял пропуск и побрел по опустевшим цехам. В механическом чернели ямы от вырванных из цемента станков. Многочисленные ряды развороченных ям с насыпями свежей земли по краям напоминали могилы. Чуть ли не в каждом окне были выбиты стекла. Над головой тонко завывал ветер, да высоко, среди железных балок потолка, била крыльями какая-то черная птица...
Николай быстро вышел из цеха, чувствуя удушье от нахлынувшей ярости.
Во дворе он встретил отца, временно исполнявшего обязанности председателя завкома. Поздоровавшись, Петр Ипатьевич спросил:
— Я слыхал, ты бросаешь завод? — в глазах его светились насмешливые огоньки.
— По-моему, завод бросаете вы, — ответил Николай.
Ямы механического цеха еще стояли перед глазами. По обычаю, издавна существовавшему в их семье, он отца и мать называл на «вы». — Вы торопитесь уезжать, будто Ёам все равно где работать, — на Волге — так на Волге, на Клязьме — так на Клязьме. А Ленинград кто держать
будет?
Петр Ипатьевич прищурил глаза, у него от волнения дрожали губы.
— Давеча тесть твой, Сергей Архипович, стал у своего станка и никого не подпускает: «Не дам станок из земли вырывать и сам отсюда не уйду! От беды бегать с малолетств-а не приучен. Беда всегда в спину бьет, а коли в глаза смотришь, она хвост поджимает». Видишь ты, как тяжело рабочему завод покидать.
— Он понизил голос: — Может, и у меня винтовку взять руки чешутся. Может, и мне остаться охота. Да нельзя! Приказа такого нет.
— Конечно, остаться — приказ подай, да со всеми печатями! — с каким-то беспощадным сарказмом- проговорил Николай.
Петр Ипатьевич сжал кулаки, презрительно сощурился.
— Не ломайся, слышь? Героя из себя не выкомаривай! Тестом жидковат!—старик резко повернулся и пошел злой, прыгающей походкой. Николай побледнел. Отец обидел его. Но ведь и он задел старика!
Садясь в трамвай, Николай с грустью взглянул на широкие, приземистые корпуса завода.
«Беда всегда в спину бьет», — вспомнились слова Сергея Архиповича, не дававшего вырывать свой станок.
Николая вызвал директор. Он был очень возбужден.
Николай уловил это по гневным ноткам в голосе Мишина.
Семен Павлович немилосердно дымил трубкой, перебрасывая ее то в левый, то в правый угол рта.
— Ваше настроение явилось для меня неожиданным.
— Я хочу защищать свой город, — перебил Мишина Николай, желая сразу оборвать неприятный разговор.
— А заводу он чужой, ваш город? Посмотрите, как вырывают рабочие из фундамента станки, взгляните им в глаза, и вы поймете, что значит для завода Ленинград.
Но завод умеет сжимать сердце в кулак, если этого требует партия, а вы не умеете... так! — Мишин говорил о заводе, как о живом человеке, и в его словах завод мыслил, грустил, радовался.
— Гитлеровцы подходят к Ленинграду, а завод уходит...
— Вы близоруки! —Мишин сразу осекся, увидев очки Николая. — Вы политически близоруки, хочу я сказать.
Мы эвакуируем заводы на Волгу, на Урал, чтобы оттуда ими бить фашистов.
Николай молчал. Смотрел в окно, будто хотел разглядеть там нечто очень важное. На лице резко обозначились угольники скул. Потом медленно снял очки.
— Возможно, — сказал он глухо. — Я мыслил изолированно...
— Вот именно! — уже веселей проговорил Мишин. — Каждый из нас — частица завода, и судьба завода — наша судьба. Поедем в Обком партии, Николай Петрович, там хотят с тобой познакомиться поближе.
В машине они все время молчали. Мишин вел автомобиль легко и плавно, точно всю жизнь сидел за рулем.
По улице везли разбитый истребитель.
Продырявленный пулями фюзеляж прыгал по мостовой, привязанный к грузовику, на котором были сложены смятые, изуродованные крылья. Яркокрасные звезды, как раны, горели на их нежноголубом теле.
Николай и директор проводили истребитель взглядами, какими провожают покойника. Николай неожиданно тронул Мишина за рукав:
— А если нам организовать... пока эвакуируются первые эшелоны... ремонт истребителей?
— Вот это мысль подходящая! —обрадовался Мишин.
— Прошу, Семен Павлович, назначить меня ведущим.
— Хитришь: не мытьем, так катаньем! Что ж, ведущим, так ведущим, — громко засмеялся директор.
...Бои на фронте разгорались. Они распространились от Молдавии до Заполярья, и даже воображению трудно было охватить это гигантское пространство. Оперативная сводка сообщала, что уже третьи сутки на Шауляйском направлении продолжается сражение четырех тысяч танков. Гитлеровские самолеты стали появляться над Ленинградом даже днем...
Всех рабочих и служащих завода, кроме тех, кто был в первом эшелоне, каждое утро выводили на аэродром для занятий по военной подготовке. Цехи и отделы составляли роты и батальоны.
Николай шагал по широкому полю, держа винтовку «на-плечо».
— Не умеете ходить! — выговаривал командир роты, и Николай со стыдом убеждался в этом. Он наступал на ноги впереди идущих, спотыкался, не держал ногу.
Потом он ходил в атаку на чучела, набитые соломой.
Обливаясь потом от напряжения, делал длинные и короткие уколы штыком, свирепо таращил глаза, словно перед ним были фашисты.
Перед окончанием занятий, возвращаясь с дальнего угла аэродрома, рабочие пели задушевную песню о Катюше и о трех танкистах.
Николай пел про Катюшу, а думал об Анне. Это она «выходила на берег крутой», заводила песни «про того, чьи письма берегла»...
Глаза туманились слезами. Николай пел хрипловатым, сдавленным от волнения голосом, он может быть впервые ощутил великую силу песни.
Поздними вечерами Николай прибегал домой, жадно слушал сына. Глебушка жаловался, что отец мало бывает дома.
У сына отросли волосы, под ногтями чернела грязь.
Сердце Николая трогала жалость. «Вот оно как, без матери-то...» Глебушка засыпал у него на коленях.
Через неделю Петр Ипатьевич заехал домой на полчаса: эшелон готов был к отправке. Марфа Ивановна, хоть и давно готовилась к этой минуте, засуетилась, забегала, стала искать куда-то запропастившуюся глебушкину кепку.
Когда, наконец, все было готово, Марфа Ивановна всплеснула руками:
— А Николай знает?
— Я ему позвоню. Да побыстрей же, мать!
Марфа Ивановна заперла квартиру и, взяв Глебушку за руку, стала спускаться с лестницы, вздыхая и громко сморкаясь.
Глава пятая
Солнцев поддержал кандидатуру Николая.
— Для ремонта истребителей нужен опытный инструктор, — сказал он директору.
Каждый день с линии фронта подвозились подбитые в воздушных боях истребители. Николай осматривал машину, как врач осматривает больного, определяя, что можно исправить, что подлежат удалению.
Потом самолет переходил в руки сборщиков восстановительной бригады, и люди боролись за быстрейшее «излечение» израненной машины.
Все меньше и меньше становилось людей в цехах, пустынным, словно вымершим, выглядел просторный заводской двор; невеселый ветер осени неотвязно скулил у разбитого окна конторы летно-испытательной станции.
Для облета выходящих из ремонта истребителей с Николаем оставили летчиков-испытателей Бирина и Гайдаренко. Трудно было найти два более противоположных характера. Бирин был старым летчиком, одним из зачинателей русской авиации, осторожным, неторопливым в решениях. К людям он присматривался с оценивающим прищуром, будто к новым, еще не иопытанным машинам.
Гайдаренко — молодой, порывистый, любил «блеснуть» какой-нибудь рискованно-храброй фигурой высшею пилотажа. Гайдаренко не признавал никаких авторитетов на заводе, кроме «старика», как он называл Бирина.
Они часто незлобливо бранились, но взаимная их привязанность от этого, казалось, становилась еще сильней.
— Ты по земле как-то украдкой ходишь, оглядываешься. Твоим подметкам, верно, износу нет! — упрекал старика Гайдаренко.
— А ты, что молодой щенок, во все углы тычешься и носом синяки собираешь, — добродушно парировал Бирин. Может быть, Павел Павлович видел в Гайдаренко свою молодость, но он любил юного товарища и всячески оберегал от лихачества.
— Пал Палыч, давай поспорим, -кто из нас раньше уберет шасси! — предложил однажды Гайдаренко. Ему мерещилась слава превосходства над Бириным.
. — Надо будет, — спокойно ответил Бирин,— я и на пузе взлечу, а зря рисковать не стану. — Он вспомнил случай с Чкаловым, когда испытывалась машина инженера Грохов-ского. Летчики назвали ее «кукарачей» за то, что она вся была увешена расчалками и подкосами.
Чкалов должен был первый подняться на ней в воздух. Он сел в самолет, привязался, долго работал рычагами.
Потом вдруг откинул ремни, вылез из кабины.
— Пусть на этой «кукараче» медведи летают. Садись, Пашка! — Бирин засмеялся. «Чкалов не решается, а я полечу!» Это льстило его самолюбию. И вот Бирин сел з самолет, запустил мотор. На взлете... «кукарача» рассыпалась. Он часто рассказывал об этом случае летчикам.
— Не поверю, чтобы Чкалов испугался! — горячился Гайдаренко.
— Не испугался. Просто у Чкалова тоньше нюх был. Сразу видел, чего машина стоит.
Готовые самолеты Бирин и Гайдаренко перегоняли на посадочные площадки боевых частей. В тот же день связная машина привозила летчиков обратно...
Николай подолгу беседовал с летчиками, присматривался к полетам истребителей. Мечта о своей машине волновала его все сильней. В памяти Николая не бледнели институтские годы — жаркие споры в общежитии о будущей работе, незабываемое волнение перед экзаменами, дружная жизнь веселой студенческой братии.
Аэродинамика, сопротивление материалов, теоретическая механика — это были тяжелые и прекрасные камни, из которых он, радуясь и мучась, строил здание инженерной профессии. И вот он уже не просто Колька Бакшанов, а инженер Бакшанов. Какой теплотой наполняет сердце это строгое и гордое звание — инженер!
Самолет «Ленинградский комсомолец» был его дипломной работой.
Мечта не любит остановок. Она шла дальше. Николай построит много удобных и простых самолетов, они свяжут с центром самые отдаленные уголки страны. Он создаст истребитель, который будет надежно охранять небо Родины.
Но мечту штурмом не возьмешь; ее берут длительной осадой, смелым, упорным и тяжелым трудом. И Николай трудился. Много ночей провел он за расчетами своего истребителя, и теперь снова надо приступить к коренной переделке проекта.