Когда Бирин спросил о его самолете, Николай вздохнул:
— Забраковали. Дорогие материалы на мой самолет нужны.
— А ты дерево употреби. Деревом-то мы вон как богаты.
— Так-то оно так, да у моего голубя больно высока нагрузка на квадратный метр, — сказал Николай. Он был занят сейчас подготовкой к эвакуации последнего эшелона. Телеграмма директора завода торопила с выездом.
Стояло тихое солнечное утро последних чисел сентября. В глубоком небе медленно проплыв-али стаи журавлей, часто перестраиваясь и беспокойно курлыкая...
— Гляди, и журавли эвакуируются! — воскликнул Гайдаренко, выглянув из-под крыла самолета. Павел Павлович усмехнулся. Летчики сидели на парашютах, ожидая, когда механики заправят бензином машины, — их надо было перегнать на линию фронта. Бирин и Гайдаренко торопились вылететь, чтобы вернуться засветло: эшелон уходил ночью.
На железнодорожную ветку, вплотную подходившую к аэродрому, подали состав. Рабочие стали грузить остатки заводского оборудования.
В нескольких местах задымили костры, с криками и смехом бегали вокруг них дети, женщины суетились с чайниками и кастрюлями — последняя группа рабочих начинала походную жизнь. Бойцы полка народного ополчения спокойно и деловито рыли окопы: им вверялась оборонд аэродрома в случае воздушного десанта.
В полдень где-то далеко глухо заурчала тяжелая зенитка. И вслед затем из-за синеющего вдали леса высыпали самолеты. Их было много. Они шли на город.
— Все в убежище! —крикнул Николай.
Женщины торопливо хватали детей, бежали в убежище. Мужчины старались казаться спокойными, но это им плохо удав<алось. Только ополченцы продолжали свою работу: война еще не научила их осторожности. Бирин и Гайдаренко взлетели одновременно. Они оба убрали шасси, едва только оторвались от земли. «Успеют ли уйти незамеченными?» — беспокоился Николай, Но то, что он увидел в следующую минуту, заставило его застыть от удивления.
Бирин и Гайдаренко полетели... навстречу фашистам.
Ополченцы бросили лопаты.
— Ну-у, орлы! — сказал кто-то восхищенно.
Наступила напряженная тишина ожидания.
Павел Павлович принял решение идти «в лоб».
Скорость сближения была огромная. Гайдаренко насчитал девять мессершмиттов и шесть юнкерсов. Прикрывая бомбардировщиков, мессершмитты разделились на три группы: одна стала набирать высоту, вторая снизилась, третья осталась на прежней высоте.
«Опытные, черти!» — с досадой подумал Бирин. Он расстегнул ставший вдруг тесным ворот гимнастерки.
Среднее звено фашистов открыло огонь с дальней дистанции. Гайдаренко увидал разноцветные струи трассирующих пуль. Он почувствовал, как короткими мелкими толчками кров-ь билась в горле. Внизу чернели бусинки вагонов, нанизанные на тонкие нитки рельсов. Густо дымил паровоз, таща их с муравьиным усердием.
Гайдаренко стало жарко. Он прижался лицом к прицелу, ощутил в руках шершавую поверхность гашеток...
Когда до фашистов оставалось метров триста, Бирин выстрелил из пушки в крайний самолет. Мессершмитт задымил. Гайдаренко открыл огонь по двум другим истребителям. Они взмыли вверх. «Ишь, как набирают высоту! — заметил Бирин. — Надо избегать драки на вертикалях».
Воспользовавшись .короткой заминкой, Бирин и Гайдаренко прорвались к бомбардировщикам, юнкерсы развернулись на 180 градусов, беспорядочно кидая бомбы. Бирин сделал крутую горку и с боевым разворотом вышел на встречный курс средней паре истребителей. Гайдаренко повторил его маневр. Верхнее звено мессершмиттов свалилось на них в крутом пике.
Гайдаренко отбивался от двух мессершмиттов, старавшихся зайти ему в хвост; он увертывался и короткими пулеметными очередями не давал немцам подходить на близкую дистанцию. Нижнее звено истребителей развернулось следом за юнкерсами, опасаясь, видимо, оставить их без присмотра. Теперь Бирин и Гайдаренко дрались только с пятью мессершмиттами. У Гайдаренко из нижней губы, прикушенной в горячке боя, сочилась кровь. Он облизнул горячие губы, сделал глубокий вдох, будто хотел вобрать в легкие как можно больше воздуха, и, толкнув сектор газа вперед, снова ввел самолет в боевой разворот...
Но мессершмитты с пикированием уже выходили из боя...
...Рабочие окружили вылезавших из кабин Бирина и Гайдаренко, жали им руки, обнимали.
Особенно шумно восхищался механик Костя Зуев:
«Вот это летчики-испытатели! Двое против пятнадцати, — и наш верх! Да за такое «Героев Советского Союза» дадут!»
— Чем языком трезвонить,—осмотрел бы машины да заплаты поставил бы в пробитых местах! — резко оборвал его Бирин.
Обескураженный механик кинулся осматривать самолеты.
На полуторке подъехал Николай.
— Поздравляю! Это подвиг... настоящий подвиг! — Он обнял Бирина и Гайдаренко. — Поеду к месту падения мессершмитта.
— Зачем? — удивился Бирин. — Смотреть на рожу гитлеровского пилота? Слишком много чести для него!
— Хочу осмотреть уцелевшие части самолета.
— Это другое дело. Врага надо бить и приглядываться к нему: нельзя ли чему поучиться. Факт!
Когда Николай уехал, Гайдаренко, не глядя Бирину в глаза, спросил:
— Послушай, Пал Палыч! Там... во время боя...
боялся ты? Хоть одну минуту... было страшно?
— Боялся. Они могли на Ленинград бомбы сбросить— как тут не бояться? Знаешь, сколько дров наломали бы? А наше Пе-Ве-0 прохлопало этот налет.
Факт! —ответил Бирин.
Поезд шел медленно: на многих перегонах полотно было наскоро восстановлено нашими железнодорожными частями, и машинисты соблюдали сугубую осторожность. В лесах бронзовым огнем горела умирающая листва берез и дубов и- вверху видны были оставленные птицами гнезда, а местами уже стояли в голых сучьях черные, словно обугленные деревья. В низинах и овражках дымились туманы. По желтым скошенным лугам, по ярким полянам пробегали тени облаков.
Николай смотрел на черную, сожженную немецкими бомбами деревню — пустую, безлюдную, с поднятыми к небу худыми руками колодезных журавлей.
Хмурил брови, но оторваться не мог. Весь он полон был мрачным любопытством.
, И вдруг на выезде из деревни, среди горбатых обугленных печей, забелели свежезаструганные бревна. Люди весело хлопотали возле них. Стучали топорами. Ставили новую избу.
— Хорошо! — громко проговорил Николай.
— Чему ты обрадовался? — спросил Бирин, заметив, как посветлело лицо Николая.
— Жизни, Пал Палыч. Еще пепел и гарь носятся в воздухе, а уже стучат топоры. Жизни народа не
остановишь!
Бирин и Гайдаренко играли в шахматы. В эту всегда отличавшуюся тишиной и степенностью игру они вносили столько шума и азарта, точно здесь разыгрывалась настоящая баталия.
— Ну, ты и лиса, Пал Палыч! Отвлек мое внимание второстепенным, а сам вон куда ударил!
— Не воронь! Это тебе не бирюльки, а шахматы — стратегическая игра! —хохочет Бирин, довольный удачей.
Поезд неожиданно остановился.
— Поворачивай оглобли. Путь отрезан! — кричал кто-то машинисту.
Николай быстро выпрыгнул из вагона. Паровоз храпел, будто остановленный на скаку конь. Впереди круто обрывался мос.-
Пожилой майор с темным, худым лицом отрывисто выговаривал машинисту:
— Что думали на станции, отправляя поезд? Мы ведь сообщили, что дорога перерезана. Видите, часть занимает оборону. — Он показал рукой на редкий молодой осинник, темневший за болотом. И только сейчас Николай увидел, как несколько сот бойцов рыли окопы. Они часто примеривались, прикидывая, удобно ли будет лежать и скроет ли земля от глаз и пуль противника.
Третьего дня, по решению Военного Совета, цех Николая был передал в распоряжение-передвижных авиамастерских Ленинградского фронта. Военные инженеры и техники приняли у него оборудование и расположились на заводе по-хозяйски, надолго.
Сорок человек рабочих, Николай да летчики-испытатели выехали с последним эшелоном. И вот — несчастье!
Второй паровоз, подошедший через три часа, помог перегнать поезд обратно.
В Обкоме партии Николаю сообщили, что при первой возможности для переброски его и летчиков-испытателей на Волгу будет организован самолет: остальные сорок человек надо вернуть на завод, в военные авиамастерские.
— А мы в ожидании самолета пузо гладить будем? — громко спросил Бирин.
Работник Обкома засмеялся:
— Правильна, ожиданье — ожиданьем, а дело — делом. Ступайте и вы на завод. Только предупреждаю: вы должны быть готовы к перелету по первому вызову!
Возвращение рабочих военные инженеры и техники встретили с радостью: мастерские были завалены подбитыми в боях машинами.
Кто-то из коммунистов предложил вызвать военных на соревнование. Рабочие довольно улыбались: они снова были в родной стихии дружного и привычного труда.
...Поздно ночью гитлеровцы начали воздушную бомбардировку. Свист бомб и грохот взрывов раздавались в разных концах города. Длинные пальцы прожекторов напряженно ощупывали небо.
Небо озарялось заревом пожара. С пронзительными гудками носились по городу пожарные автомобили...
Николай в эту ночь дежурил на заводе.
А на рассвете стало известно, что северо-восточнее аэродрома выбросился на парашютах немецкий десант.
Полк народного ополчения занял оборону. Все были взволнованы: предстоял первый бой.
На патронном пункте раздавали гранаты. Каждый получал по паре «Ф-1». Николай вспомнил последнее занятие по метанию боевых гранат. Руководитель — Павел Павлович Бирин стоял в окопе рядом с Николаем.
— Прижав наружный рычаг, не отпускайте больше: взорвется. Метнув гранату, — укройтесь в окопе.
Николай вынул чеку, судорожно прижал наружный рььчаг гранаты и, взмахнув рукой, бросил гранату вперед.
Она звонко щелкнула в воздухе, и через секунду гулкий взрыв потряс землю. Николай упал на дно окопа, прижатый страхом к земле.
— Вставайте!—услышал он густой голос Бирина.
Николай поднялся и вдруг увидел, что его синий костюм выпачкан в глине — на дне окопа было сыро.
— Пошлите следующего, — сказал Павел Павлович, не обращая внимания на костюм Николая.
Николай подбежал к роще, прижался к дереву и, прячась за ним, крикнул:
— Следующий!
Вдруг ему стало весело: «О костюме забеспокоился!..» — подумал он и, не стесняясь, вышел на поляну.
— Дайте закурить, товарищи,— сказал он, широко улыбаясь. К нему потянулось несколько рук с кисетами.
Получая гранаты, Николай почувствовал большую уверенность, считая себя уже «обстрелянным».
Командир полка выслал в разведку взвод, в котором был и Николай. Возглавлял его Павел Павлович.
Разведчики короткими перебежками продвигались к придорожному леску.
Впереди послышались хлопки минометов. Павел Павлович разбил взвод на три группы и приказал ползком пробираться дальше. Николай был в группе Бирина, обходившей лесок справа. Всякий раз, когда над головой взвывала мина, Николай прижимался к земле, стараясь не дышать, будто мину можно было обмануть, спрятаться.
Потом, когда земля вскипала где-то в стороне, Николай, работая локтями и коленями, продвигался дальше.
Со стороны дороги бешено завизжали пули.
«Снайперы», — подумал Николай.
Бирин выслал Николая и двух ополченцев к оврагу, правее лесочка.
— Обшарьте овраг и, если там никого нет, постарайтесь незаметно выдвинуться к лесу.
Николай первый пополз к оврагу. Снова близко завыли мины, и впереди'оправа и слева, низко, с
красноватой вспышкой взлетела земля.
Николай повернул голову назад, желая посмотреть — ползут ли товарищи, и вдруг его обдало горячим воздухом и чем-то больно ударило в спину.
Николай приник щекой к земле, будто прислушиваясь.
Грохот боя становился глуше, отдаленнее.
Потом тишида накрыла его мягко и незаметно, как в детстве мать накрывала одеялом...
Г лав а шестая
Николай потерял счет времени с тех пор, как осколок мины впился в спину, поломав лопатку. Сознание угасало и вновь возвращалось, вырывая из мрака отрывочные, бессвязные картины. То над Николаем склонялись люди в белых халатах и было странно, что у них русские лица, а он не мог понять ни одного слова; то его все время подбрасывало и раскачивало, и ему казалось, что он маленький и мать качает его в люльке; то Глебушка, плача, протягивал к нему, ручонки и кто-то огромный и сильный держал Николая за'плечи, не пускал к сыну.
Хохот сменялся грохотом орудий, плач — завыванием ветра, и эта быстрая смена картин утомляла его, истощала силы.
Потом бред унялся, и тупая боль вернула Николая к действительности.
— Где мы? — спросил он, когда над ним склонилась сестра, прислушиваясь к его невнятному шопоту.
— В Ульяновске.
— В Ульяновске? — переспросил Николай бледными бескровными губами. — А какое сегодня число?
— Пятнадцатое октября.
Он напряг память и вспомнил, что бой с немецким десантом был пятого октября. «Чем окончился бой? Как дела в Ленинграде?» — хотелось спросить Николаю, но сестра ушла, а в палате недвижно лежали тяжело раненные.
«А может, они меня не слышат?» — подумал Николай, силясь закричать. Но напряжение вызвало резкую боль в груди, и он мысленно выругался от бессилия.
" В палате было душно. Тошнотные, сладкие запахи лекарств стояли в воздухе.
Эшелон под командой Солнцева отправился из Ленинграда ночью в конце августа. На рассвете три мессершмитта зашли со стороны паровоза и, прошив весь состав пулеметным огнем, скрылись в западном направлении. А через два часа прилетели пикирующие бомбардировщики.
Их было девять.
Солнцев приказал остановить поезд и всем укрыться в лесу. Женщины торопливо, дрожащими от страха руками одевали детей, мужчины хмурились, с опаской поглядывали на выстраивавшихся в круг бомбардировщиков.
Первый свист пикирующего самолета заставил людей в панике броситься прочь от вагонов. Бомба рванулась где-то в хвосте эшелона.
Потом вой пикировщиков смешался с новыми взрывами, и уже нельзя было понять, где рвались бомбы.
Люди бежали в лес, стараясь скрыться от немецких летчиков. Но вот стали взлетать к небу деревья. Фашисты били по опушке леса.
Солнцев стоял у паровоза. Песок хрустел на зубах. В ушах не смолкал гул от взрывов. Что мог он предпринять в эти минуты бессилия и отчаяния?
— Александр Иванович! Ложитесь! — кричали откуда- то из-за насыпи. Но Солнцев стоял, не шевелясь. Что если эшелон будет разбит и погибнут люди, которых ему доверили?..
Наступила внезапная тишина. Пыль еще висела в воздухе, но самолеты уже ушли.
Солнцеву показалось, что он заметил это первый.
Вытирая платком лицо, главный инженер побежал вдоль эшелона.
— Старшие вагонов! Проверьте людей!
Рабочие поднимались, отряхиваясь от земли. Из лесу выносили убитых и раненых. Молодая женщина с окаменевшим лицом держала на руках мертвого ребенка...
Среди убитых Солнцев узнал молодого маляра Сашу Воробьева. Он давеча играл на гитаре в вагоне, в котором ехал Солнцев.
У Саши было бледное, худощавое лицо с маленькими черными глазами. Когда он улыбался, глаза превращались в узенькие щелки. Но при всем этом в лице Саши было что-то живое, веселое и доброе, что делало его необыкновенно привлекательным. В каждое слово своих простых песенок он вкладывал столько чувства и как-будто ему одному известного смысла, что все недоумевали, как не замечали прежде красоты этих песен.
Девушки любили -его чуть хрипловатый голос, его манеру улыбаться во время пения, «подпускать слезу» в наиболее чувствительных местах. Когда он уходил в другой вагой, положив гитару на плечо, все провожали его глазами, молча удивляясь наступившей тишине.
А те, к кому он приходил, как завороженные слушали его песни да мягкие волнующие переборы гитары под частый перестук колес.
Далека ты, путь-дорога,
Выйди, милая моя!
Мы простимся с тобой у порога
И быть может — навсегда!
Людям легче дышалось от задушевных и простых песен. Казалось, это сама молодость бросает вызов всем несчастьям, всем тяготам войны.
А теперь Саша лежал в мокрой от росы траве, запрокинув назад голову, плотно ежав зубы. Острый осколок бомбы разрубил ему левый висок...