— А самолеты... даете уже? — спросил Николай.
— Вовсю! Семен Палыч, сам знаешь, мужик какой.
«Если к седьмому ноября, говорит, не дадим самолеты,— не рабочий мы класс Советского Союза!» — вот как круто завернул! Да, помнишь, мы с тобой санитарную кабину проталкивали? Где т,вои расчеты не помогали, там мое горло да кулаки дорогу прокладывали. А теперь кабина гремит на фронте, ого! Фамилия твоя знаменитость получила.
— А тебе откуда это известно? — недоверчиво спросил Николай.
— Военпреды рассказывали. Они по фронтам ездят. А недавно капитан один был; я сам слыхал, как он в заводоуправлении бранился: «Мне самолеты с кабинами Бакшанова нужны, а вы голые машины даете. Я из-за бакшановских кабин тысячу километров по железной дороге маялся. Командующий фронтом без них возвращаться не велел!»
— Так и сказал? — снова спросил Николай.
— Так и сказал. Да, забыл я: «Где, говорит, мне товарища Бакшанова увидеть? Мне от раненых ему руку пожать поручено».
Встреча с Быстровым с новой силой пробудила в Николае тоску по родному заводу, по его людям, по конструкторской работе.
У секретаря партийного комитета сидел Мишин.
Увидав Николая, он оборвал разговор и, нисколько не тая восторга, поднялся со стула.
— Из госпиталя,— объяснил Быстров. — Иду по улице, вижу, идет дяденька и головой с веток снег сшибает.
На Николая Петровича, думаю, смахивает: того тоже «дяденька — достань воробушка» звали. Пригляделся, мать честная, да ведь это он, Петрович, и есть! Обрадовался я, словно родню какую встретил!..
— Что ты все за него адвокатствуешь? — перебил Быстрова Мишин.— Дай ему самому слово вымолвить.
В бледном лице Николая, во всей его длинной фигуре была какая-то пришибленность.
— Виноват я перед заводом... Семен Павлович,... Эшелон... не смог доставить, — проговорил Николай.
— Садись, дон Кихот, — засмеялся Мишин. Николай и впрямь напоминал дон Кихота. — Гитлеровцы виноваты, что дорогу отрезали. А ты тут причем? Как здоровье- то? Бледен ты, брат. Мне Бирин рассказывал, как ранило тебя. Ругать бы тебя надо. Без спросу в драку полез.
Николай молчал.
— Ленинград еще в блокаде. Тяжело там, — тихо продолжал Мишин. Николай вздрогнул, точно его резнуло по сердцу. Ленинград еще в блокаде. Там где-то в окопах Анна.
Мишин внезапно оживился:
— Возглавишь конструкторский отдел, Петрович..? Мы вооружаем сейчас машину, ищем удачное решение.
Мне в наркомате рассказывали, что в одной дивизии на нее шесть пулеметов поставили, так она, горемычная, и не взлетела даже! Я хотел бы, чтоб ты этим вопросом занялся.
Николая обрадовало крепкое рукопожатие Мишина,— в нем была ободряющая теплота.
— А теперь веди к Петру Ипатьевичу, товарищ Быстров! — сказал Николай.
Николай шел быстро, почти бежал, и Бьвстров едва ¦поспевал за ним. «Неужели я сейчас увижу Глебушку, отца, маму?» — спрашивал себя Николай, не веря своему счастью.
У калитки одного из новых двухэтажных домов стояла сестра Анеы. Он узнал ее по глазам^— синим, глубоким, с веселыми искорками.
— Тоня?! — Она шагнула к нему, и Николай увидал сына. Глебка отворил калитку и высунул голову в черной мерлушковой шапке-ушанке.
— Глебушка! — крикнул Николай, забыв, что нужно поздороваться с Тоней, и поднял сына на руки.
«Как он исхудал! —молча удивилась Тоня. — Не хворает ли?» А Николай целовал сына и сквозь слезы бормотал:
— Глебушка... синеглазый мой!
— Вот еще! — пожал плечами Глебушка. — Плачет... А еще мужчина!
Утро стояло тихое, задумчивое, но на небе, по разорванным низким облакам, заметны были еще следы бушевавшего здесь ночью ветра.
Если бы у Николая спросили, чем этот день отличается от других зимних дней, он ничего не мог бы ответить, но каким-то шестым чувством, необъяснимым словами, он ощущал весну. И в чуть потемневших сугробах вокруг деревьев и столбов, и в неожиданно громком крике вороны, и в ясном, дрожащем, мягком свете утра угадывалась близость весны.
— Чего же мы стоим, папа? Мне холодно! —воскликнул Глебушка.
— Да! — спохватился Николай. — Пойдем к бабушке.
Пока они поднимались по лестнице, Таня рассказала, как она выбиралась из осажденного Ленинграда, но Николай почти ничего не слышал: его переполняла радость. Рядом шел сын, Глебушка, он держал в своей руке его маленькую теплую ручонку.
— Собираются Бакшановы! — зычно прогудел он, увидев мать.
Марфа Ивановна тихо ойкнула и повисла на плечах сына.
Тоня протянула Николаю письмо.
— Не зайди я на вашу ленинградскую квартиру, оно лролежало бы в почтовом ящике до конца войны.
— От Анны! — задьихаясь, проговорил Николай. У него дрожали руки. Он узнал почерк Анны.
«Николай!
Пусть эти грустные строки (ты чувствуешь?!) будут моим поздравлением с днем твоего рождения: сегодня ведь двадцать девятое сентября! Я вспохмнила, как в этот день пекла твой любимый «наполеон», хворост, готовила ужин на «двунадесять» ртов и ты приходил с корзиной бутылок и артелью друзей. Я вспоминаю обо всем этом и плачу. Разумеется, втайне от начальства: подполковник Козлов при виде женских слез -приходит в состояние буйного помешательства. Коля! Пусть наилучшим тебе подарком будет надежда, что я скоро вернусь! Я пишу—скоро вернусь. Через месяц? Год? Два? Никто не скажет когда, только я говорю: скоро. Знаешь почему? Я немного хитрю: раз я пишу «скоро», значит ты будешь меня ждать с большим нетерпением и чаще обо мне думать. Вот уже третью ночь мы сидим иа одной из станций. Идут эшелоны первой очереди — артиллерия, пехота... Кругом темень. Я сижу в вагоне, слушаю унылые, тоскующие переборы гармони (играют где-то у военного коменданта), и душа плачет и стонет по дому, по сыну» по тебе... Завтра поедем «туда». Сказать по правде, и страшно» и хочется, чтобы» скорей окончилось ожидание. Я еще не была «там», а уже слышала много грозиого и тяжелого, заметила много волнующих картин. Вчера днем против нашего вагона остановился санитарный поезд. Ярко сияло солнце. Где-то высоко заливался жаворонок. Было знойно и тихо. Из вагона вынесли на носилках раненого и положили между путями. У него была перевязана голова и верхняя половина лица. Раненый осторожно нащупал рукой землю.
— Что это? — спросил он испуганно.
— Земля! — удивленно сказала девушка, стоявшая подле.
— Засыплет!.. Засыплет!.. — судорожно забился раненый, испуг срывал его голос. Должно быть, в его сознании встали взрывы и черные столбы земли...
Тебя, наверное, удивит, что я очутилась в дивизионном госпитале. Это случилось не вполне по моей воле. Комиссар эвакогоспиталя вызвал меня к себе и спросил-желаю ли я работать в дивизионном госпитале?
— Почему вы вызвали именно меня? — спросила я.
Он ответил:
— Потому что вы нашли в себе мужество пойти на фронт доброволыио, не ожидая мобилизации. Он помолчал и добавил: — И еще потому, что в дивизионный госпиталь нам требуется надежный, волевой товарищ и опытный хирург.
Я поняла, что илу в самое пекло войны, на ее передний край. Николай! Могла ли я отказаться? Нет, я не омела отказаться».
Далее две строки были густо перечеркнуты: Николай, как ни напрягался, ничего ее мог разобрать. «Николай! Береги сына. Смотри, чтоб ему Марфа Ивановна не давала яичек, ведь у него диатез. И сам не забывай одевать кашне, скоро осень! И потом, у тебя дурацкая привычка носить пальто нараспашку. Я всегда нервничала из-за этого. Обещай мне, что будешь застегиваться иа все пуговицы. Обещаешь? Смотри!
Николай, как только прибудем на фронт, я напишу тебе мой окончательный адрес. И тогда условие: писать каждую неделю. Ладно? Пиши, что нового в твоей работе. Воюй, инженер! Не забывай, что чертежный стол — твое поле сражения. (Я вспомнила эти твои слова.)
Передай Глебушке привет от его мамы, скажи, что она миллион раз целует его милую мордочку и скучает по его умным глазенкам. Поцелуй Марфу Ивановну. Словом, передай привет всем друзьям и раздай мои поцелуи всей семье (и себе не забудь оставить!).
Ну, я, кажется, заболталась. Жди следующего письма. До скорой счастливой встречи! Приеду —
наговоримся до немоты. Так ведь? Да?
Анна».
Да, это была Анна. Он узнал ее по манере мешать шутку с тревогой, улыбку с болью. В самые тяжелые дни ее жизни она помнила о его дне рождения.
«До скорой счастливой встречи...» — каким это было теперь далеким, недостижимым!
«Где ты теперь, Анна, друг мой (неповторимый?..Жива ли?..» Счастье живет с человеком рядом, ест с ним из одной тарелки, а он не видит его. Потам вдруг обдаст человека ледяным ветром невзгод, и спохватится он: — Где же счастье, куда запропастилось? И жалеет человек, что не ценил своего счастья, не понимал его. И страстно мечтает о нем, пробивается к нему через тысячи преград.
Глава восьмая
Удивительна судьба у этого самолета: она напоминает судьбу человека. В мирное время он был незаметен: травил сусликов и саранчу, возил почту. Летчики даже относились к нему с легким пренебрежением — «пришус!».
Но вот началась война, и хрупкий, неказистый самолет стал одним из самых стойких и бесстрашных ее солдатов. Дымились ангары аэродромов, чернели воронки на взлетных и посадочных площадках, но с родных полей и лугов подымались тысячи «ПО-2», бросали бомбы на пехоту врага. Как ловкие и исполнительные связные, они носились из штаба в штаб, доставляя документы и людей. Они пробирались в фашистский тыл, и партизаны со слезами радости встречали крылатых вестников.
Они подбирали раненых у переднего края, спасая им жизнь.
Гитлеровцы встретили этот самолет высокомерными кличками: «Рус фанер», «Иван-Солома». А «ПО-2» продолжал свое дело с упорством и спокойствием русского солдата. Случалось, бьет по переправе артиллерия, бомбит скоростная авиация — никаких результатов: стоит, проклятая! Тогда вызывают «ПО-2».
Прилетит, потарахтит моторчиком, выплюнет одну-две бомбы — и конец переправе! По ночам висел самолет над вражескими окопами, кидал бомбы, бил из пулемета. Никто не спал: бог весть, куда угодит русская бомба!
Николай принял участие в разработке стрелково-бомбардировочной схемы самолета, но это была не его стихия.
Он почувствовал в себе ишвый прилив сил. Ему хотелось изобрести нечто подобное кабинам, чтобы сразу сказались результаты! его работы. Военные представители жаловались, что по шуму мотора и пламени из выхлопных патрубков ночью фашисты обнаруживают самолет задолго до подхода к цели.
Николай напряженно думал три месяца. Он пересмотрел все схемы глушителей, советовался с мотористами, обращался к технической литературе. Задача оказалась значительно трудней, чем Николай предполагал.
Противоречие между глушением шума и мощностью двигателя было непримиримым: стоило продвинуться на шаг в конструировании глушителя, как тотчас же резко падала мощность мотора.
«Где, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?I» — цитировал про себя Николай любимого поэта и добавлял:
«Я хоть и не великий, но перенимать хорошие правила — не грех».
Дело еще осложнялось тем, что следовало одновременно и гасить пламя.
Николай сделал два полуколлектора, и когда их смонтировали и стали испытывать, мотор сбросил двести оборотов.
«Не то, не то!» — злился Николай, ища новое решение. Он работал тяжело, мучительно, беспокойно.
Все на заводе, будто сговорясь, перестали обращаться к начальнику конструкторского отдела с просьбами об уточнении чертежей — технологи ошибки и неувязки приписывали себе, роизводственники не донимали
конструкторов своими жалобами. В Бакшанова верили и ждали, что он даст оригинальную конструкцию.
Только один Солнцев ворчал, когда, созывая совещание, среди начальников цехов и отделов не находил Бакшанова.
— Ох уж эти мне муки творчества! Нет у нас на заводе главного конструктора. Есть поэт, сочинитель технических выкрутасов.
Профорг Маша Лаврутина несколько раз порывалась пойти к Бакшанову за членскими взносами — он был единственным должником в организации — но сдерживалась: «Ладно! Пускай закончит. Уж тогда-то я и поговорю с ним о профсоюзной дисциплине!»
Николай сделал кольцевой коллектор и вывел к фюзеляжу разрезную «грушу» с .управляемой из кабины летчика заслонкой. При расчете диаметра внутренних труб коллектора Николай учел прежние неудачные варианты.
Мотор с новым шумопламягасителем работал ровно и сбавлял только пятьдесят оборотов.
Для испытания новой конструкции назначили комиссию под председательством главного инженера.
Николай приехал на аэродром, как только стемнело; испытания были ночными.
В трамвае, среди тихо дремавших пассажиров, сидеJia пара влюбленных. Они ежеминутно переглядывались и перешептывались.
«О чем эти голубки все время шепчутся?. — с завистью думал Николай. — Кто его знает, откуда (молодость берет столько слов!» Для влюбленных не существовало сейчас ничего, кроме переполнявших их чувств. Миловидное лицо девушки с рыжеватыми кудрями, выглядывавшими из-под надетой набекрень шапки, выражало такую лихость и гордую, как вызов, радость жизни, что Николай невольно улыбнулся.
«Далекое!» — вздохнул Николай и задумался.
Тринадцать лет тому назад Николай, по -путевке горкома комсомола, читал лекцию в Первом ленинградском медицинском институте. Был канун «Дня авиации» и в актовом зале собрались студенты со всех курсов.
Николай говорил о создателе русской авиационной науки профессоре Жуковском, о русском морском офицере Можайском, построившем первый в мире самолет, о революционере Кибальчиче, который, за несколько дней до казни за участие в покушении на Александра II,закончил в Петропавловской крепости описание реактивного летательного аппарата.
Он окончил лекцию рассказом о работах советского ученого Циолковского; ученый предложил проект ракетного самолета для вылета из земной атмосферы, а также проекты- ракетных поездов для исследования мировых пространств.
Едва утихли аплодисменты и слушатели подеялись со со своих мест, к кафедре подошла невысокая девушка с открытым, готовым вот-вот улыбнуться, лицом. За ней двигалась шумная компания подруг.
— Слушая вас, товарищ лектор, можно подумать, что не сегодня-завтра откроется межпланетная линия Москва — Марс, — сказала она и з-вонко засмеялась, обнажая мелкие белые зубы.
— Да, — улыбнулся Николай, — если понимать слово «завтра» ее в буквальном, а в историческом смысле,
— Вы тоже конструктор? — спросила девушка, метнув в Николая синий изучающий взгляд,
— Я? Н-нет, то-есть да... — растерялся, сам не зная отчего, Николай.
— Понятно! Вы конструктор... в историческом смысле.
Так вот, когда я стану врачом в буквальном смысле, прошу забронировать одно место на космический рейс.
Девушки засмеялись и прошли к выходу.
Николай проводил их глазами, и у него возникло сумасшедшее желание сейчас же догнать их и идти рядом с той, синеглазой, слушать ее острую, чуть насмешливую речь.
...Он стал частым гостем в общежитии у медиков. И больше всего удивило его то, что острая на язык девушка оказалась дочерью Сергея Архиповича Лугового.
Он теперь смутно припоминал, как Марфа Ивановна часто нахваливала дочек Сергея Архиповича, но
Дуговые жили далеко, на Охте, и Николаю как-то не приходилось у них бьивать.
Поначалу Николай не нравился Анне. По общежитию колесила шутка Анны, будто из облздрава приезжал человек, сфотографировал Николая и что скоро выйдет в свет плакат-реклама, на которой будет изображен Николай в полный рост, и рядом надпись: «Пей рыбий жир и ешь витамины, умнее не будешь, но станешь длинным».
Анна принимала его внешнюю «тихость» за основную черту характера.
И странно: Николай не обижался, громче всех смеясь над ее колкими остротами, а карие спокойные глаза будто говорили: «Ну, ну, давайте. Ваши булавочные уколы доставляют мне только удовольствие.
Так продолжалось бы очень долго, не произойди один случай. Об этом рассказал ей товарищ Николая.