Николай и еще несколько студентов авиационного института во время летних каникул устроились на работу на судоремонтный завод. Ребята закончили четвертый курс и считали себя без пяти минут инженерами.
На заводе работал «иностранный специалист» по ремонту станков инженер Крафт.
Заносчивость и грубость Крафта вызывали немало нареканий со стороны рабочих.
Как-то закапризничал импортный станок. Студенты, сколько ни бились, не могли наладить. Тогда позвали Крафта.
— Уходите фон! —сказал он. — Вы не инженеры, а дрофосеки! Инженер Крафт сам лишно будет ишрафлять.
Крафт снял пиджак, обнажив ослепительно белую рубашку с накрахмаленными манжетами, покопался, попыхтел, поругался по-своему и вылез из-под станка.
— Нишего не выйдет. Надо капитальный ремонт, — уже с меньшей заносчивостью, но твердо сказал Крафт.
И вдруг Николая словно подмыло.
— Выйдет!—крикнул он со злой уверенностью,— Инженер Крафт не сделал, а русский студент Колька Бакшаноз сделает!
Николай возился со станком весь день. И сделал!
Рабочие были в восторге:
— Молодец парень. Утер нос Крафту!
Анна выслушала этот рассказ, задумчиво поводя бровью. С тех пор она больше не смеялась над
Николаем.
— Когда мне рассказали о твоем столкновении с
Крафтом, я увидела тебя совершенно другим, будто в щелочку я твою душу подсмотрела.
— Ну и... понравилась?
— Понравилась!—ответила она просто.
Вот за эту-то смелость и простоту, за эти синие, чистые, никогда не знавшие лжи глаза и полюбил ее Николай.
Прощаясь с женой перед отправкой поезда с эвакогоспиталем, Николай частил срывающимся голосом:
— Ты знаешь, Анна, мне кажется невероятным, что мы с тобой когда-то были чужими, незнакомыми людьми.
Не верится, что мы родились в разных семьях, что было время, когда мы не думали друг о друге...
А глаза его говорили: «Увидимся ли, Анна? Пройдем ли сквозь пургу или затеряемся в жестокой непогоди?..»
Она поцеловала мужа и убежала в вагон. Поезд тронулся. Женщины-врачи и сестры облепили окна, прощаясь с близкими.
...Николай оторвался от своих мыслей и снова взглянул на влюбленную парочку. В трамвае было полутемно. Где-то возле кондуктора слабо светилась тусклая лампочка.
Показались трубы теплоэлектроцентрали. Николай сошел с трамвая и свернул на шоссе, ведущее к заводскому аэродрому. Главный инженер приехал на полчаса позже.
— Я за вами заезжал, Николай Петрович. Мне сказали, что вы ушли к трамваю.
— Извините, Александр Иванович. Я забыл предупредить вас, что люблю ходить пешком,— улыбаясь, ответил Николай.
«Аэродром» — слишком громкое название для этого пустынного поля, зажатого между двумя массивами леса. Здесь стояла большая брезентовая палатка, в которой собирали самолеты, и четыре фанерных самолетных ящика, заменявших служебные помещения. В одном ящике помещались военпреды и бюро цехового контроля, в другом — начальник цеха, в третьем — охрана.
Четвертый ящик считался своеобразным клубом. Это было единственное место, где можно было отогреться. Здесь всегда было много народу: то забегут покурить сборщики, то придут отдохнуть и погреться мастера, в ненастную погоду здесь весь день у железной печки сидели летчики и мотористы, сушилась охрана'после наряда.
— Виктор Павлович! — обратился главный инженер к начальнику цеха. — Выложите ночной старт. А мы пока погреемся.
В ящике стояла полутьма, и вошедших не заметили.
Сборщик Ибрагимов — худенький, чернявый паренек в стеганом пиджаке и брюках, заправленных в большие, не по росту, ботинки, стоял возле печки, держа в руках лист бумаги. Красный свет от открытой топки вырывал из темноты» его возбужденное лицо с припухлыми, детскими губами.
— Наша бригада решила именовать себя фронтовой и вызывает на соревнование бригаду Лунина-Кокарева!—громко и взволнованно прочитал Ибрагимов.
Стало неожиданно тихо. Только сборщик Корунный из бригады Лунина-Кокарева удивленно протянул:
— Ой, хлопцы, мабудь зараз у лесе вовк здох!
Никто не засмеялся. Вызов бригады Ибрагимова прозвучал неслыханной дерзостью. Полгода назад начальник цеха привел к бригадиру сборщиков Лунину-Косареву трех мальчиков. Самому старшему из «них — Ибрагимову — едва перевалило за пятнадцать лет. Они €ыли в не по росту больших и широких куртках и стояли, поводя плечами и пряча в рукава озябшие руки.
— Обучите, — сказал Лунину-Кокареву начальник деха. — Через месяц поставим на самостоятельную.
— Что мы с этими шплинтами делать будем? — возмутился бригадир. С тех пор и шрозвали их «шплинтами»,
Шплинт — маленькая проволочка, которой контрят гайки, чтоб они не отвернулись. Это самая мелкая и самая дешевая деталь в самолете. «Шплинтами» звали бригаду Ибрагимова еще и потому, что Лунин-Кокарев не допускал их ни к одной более или менее ответственной операции и заставлял только шплинтовать гайки.
Были у Дунина-Кокарева и другие странности.
Крутнул он однажды магнето, вытаращил глаза и крикнул Ибрагимову:
— Искра в костыль бьет. Лови ее!
— Как? — спросил ошарашенный Ибрагимов.
— Скинь тужурку и оберни костыль. Да держи крепче!
Ибрагимов снял т»ужурку и полчаса пролежал под самолетом, стараясь не выпустить неуловимую искру.
Заметив, что все собираются к самолету, словно на представление, и поняв, что Лунин-Кокарев над ним посмеялся, Ибрагимов поднялся, заблестев глазами от обиды.
Лунину-Кокареву крепко попадало за чудачества, но сборщик он был превосходный, и ему многое прощалось.
— Нас двое, — говорил про себя Лунин-Кокарев, — но работаем мы за четверых!
И это не было бахвальством. Он мог один сделать больше, нежели две бригады бывалых сборщиков.
Недели две тому назад Лунин-Кокарев доложил начальнику цеха — «шплинты» взбунтовались! «Бунт» выразился в том, что ребята заявили, что не будут больше «сидеть на шплинтах» и хотят выделиться в отдельную бригаду для самостоятельной работы.
— Очень хорошо! — сказал начальник цеха.
— Нельзя их допускать к самостоятельной. Угробят! — горячился бригадир.
Комсомольцев выделили в отдельную бригаду, им дали задание самостоятельно собрать самолет.
Лунин-Кокарев занял место повиднее. Он готов был, как только «шплинты» допустят ошибку, остановить их своим торжествующим голосом. Но Лунин-Кокарев все время молчал. «Шплинты» собирали правильно. Когда машина была готова, Лунин-Кокарев транспортиром и линейкой проверил репулирсвку и, взглянув на напряженно замерших ребят, холодно сказал:
— Копаетесь, ровно муравьи. Так вы и на обед не заработаете!
Комсомольский организатор цеха, моторист Костя Зуев мелом на доске выводил первые слова газеты «молнии».
«Сегодня бригада комсомольца Ибрагимова самостоятельно собрала и отрегулировала первый
самолет».
— О, уже и в святые попали! — вознегодовал Луиин- Кокарев.
Теперь, услышав, что «шплинты» вызывают его на соревнование, Лунин-Кокарев смотрел на Ибрагимова с выражением оскорбленного достоинства.
А Ибрагимов, бледный, заглатывая от волнения слова, продолжал читать: «...сократить время сборки самолета на пятнадцать процентов. Сдавать самолеты военному представителю без дефектов...»
— Постой!—не в силах больше сдерживать себя, крикнул Лунин-Кокарев. — Не пой соловьем, раз
воробей! Других-то за уши поднять легко, а ты себя подыми за уши! Ты вон расписал, будто поп проповедь: и время сократить, и чтобы без дефектов. А проверил ты — выполнишь это либо так, для звону только и придумал?
— Испугался Лунин!
— «Шплинты» страху нагнали!
— Зовд Кокарева на подмогу! — раздались подтрунивающие голоса рабочих.
Ибрагимов скинул шапку, тряхнул черными густыми кудрями.
— Зачем так говоришь? Ибрагимов от работы бежал? Говори, бежал Ибрагимов?
Смуглое лицо его залилось краской, а в глазах сверкала обида. Ибрагимов был удивительно работящим пареньком.
— Зачем парня обидел? — поднялся с табурета дядя Володя. Глубоко ввалившиеся глаза смотрели строго, осуждающе. — Где бы помочь парнишке, так ты,
напротив, ровно пес цепной кидаешься. Злой ты! Слово дяди Володи было решающим. Рабочие
уважали его.
— Лунин не злой. Лунин не любит только, когда его агитируют. — В голосе Лунина-Кокарева звучали нотки примирения. Он вдруг великодушно протянул Ибрагимову руку:
— Держи, Ибрайка. Начнем чертям рога обламывать! Но только заранее говорю: меня не обгонишь.
— Мальчишка обгонит! — уверенно сказал Николай главному инженеру. — Старик ленив, как многие, достигшие славы.
Александр Иванович засмеялся:
— Верно, слава — особа коварная!
Начальник цеха доложил о готовности самолета к полету. Они вышли на летное поле. Уже стояла ночь.
Высоко, на маленьком клочке чистого неба, дрожала одинокая звезда, а вокруг — куда ни кинешь взгляд — неподвижно висели тяжелые облака. Под ногами проваливался снег, и остававшийся в нем глубокий след мгновенно заполнялся водой.
Белый ковер аэродрома, расползаясь, неожиданно обнажал то тут, то там темное тело земли.
— Дует, как в аэродинамической трубе, — недовольно сказал Александр Иванович, поднимая воротник пальто.
У самого края взлетной полосы стоял самолет.
Николай сел в заднюю кабину. Холодный поток воздуха, хлынувший от винта, заставил его запахнуть пальто. Он вспомнил письмо Анны: «...Обещай мне, что будешь застегиваться на все поговицы...» И тут же гнетущая, как стон, мысль: «Я-то застегнусь. А и простужусь — невелика беда. А ты... где ты сейчас? Жива ли?»
Самолет ушел в ночь, как камень, брошенный в воду. Потом он вынырнул из темных волн облаков и пролетел над аэродромом, сверкая огнями на крыльях и на хвосте. Следующий заход на аэродром, как условились, летчик сделал с выключенными кодовыми огнями и включенным шумопламягасителем Бакшанова. Самолет прошел бесшумной тенью. Бирин неожиданно выключал щумопламягаситель, — и грохот мотора прорезал тишину да длинные языки пламени вырывались из выклопных патрубков. Потом грохот резко пропадал: летчик включал шумопламягаситель.
— Теперь наш самолет будет подбираться к фашистам, как охотник (к глухарям, — сказал начальник цеха главному инженеру.
— Так-то оно так, — задумчиво ответил Александр Иванович, — но надо еще проверить продолжительность- работы глушителя. Может, через пару часов полетит цилиндр. Я опасаюсь перегрузки мотора.
Самолет осторожно планировал, заходя на посадку.
И вдруг глухой треск оборвал сдержанное скрекотание мотора. На мгновенье стало так тихо, что все услышали далекий и тонкий вопль паровоза.
— Санитарную машину! — крикнул Солнцев
дрожащим, срывающимся голосом и бестолково заметался из стороны в сторону. Шофер дежурной санитарной машины отчаянно вертел ручкой. Мотор не заводился, застыл.
— Безобразие! Бесподобное безобразие! — кричал Солнцев. — Под суд" пойдете! Как. вы смели застудить мотор?!
Шофер продолжал отчаяено вертеть заводной ручкой.
Рабочие и медсестра побежали к самолету, проваливаясь в рыхлом снегу.
Николай висел на привязных ремнях вниз головой.
Он никак не мог освободить руки, которые прижало при ударе сдвинутым центропланом.
— Пал Палыч, не ушиблись? — опросил Николай у летчика, висевшего в таком же положении.
— Счастливо отделался. Кажется, двух зубов лишился, и то не своих — наркомздравских.
Рабочие помогли им выбраться из машины». Николай кинулся к мотору: его интересовало — цел ли шумопламягаситель. Самолет стоял вверх хвостом. Мотор зарылся в снег. Николай разгреб снег руками: шумопламягасигель был сплющен, крайний правый раструб вырвало вместе с хомутом.
— Впервые самолет «на попа» ставлю. Обидно! — удрученно проговорил Бирин. — На землю лыжами напоролись. Где тут увидишь, когда снег ползет, как худая рубашка.
Николай с горечью думал об искалеченном шумопламягасителе, — у каждого своя печаль.
— Целы? — спросил Солнцев, когда они добрались до домика летно-иотытательной станции.
— Надо бы закончить испытания, — сказал Николай.
— Есть хорошее правило: торопиться не спеша, —многозначительно заметил Солнцев. Николай
вспыхнул:
— Аэродром расползается. Через два-три дня на нем нельзя будет летать вовсе. А это означает, что испытания откладываются иа целый месяц.
Солнцев, не дослушав, пошел к автомобилю. Из темноты позвал:
— Николай Петрович! Что же вы?
— Спасибо! Я говорил вам, что люблю ходить пешком, — ответил Николай.
Внешне Тоня необычайно походила на Анну. Еще до войны, в Ленинграде, Николай, бывало, шутил:
— У вас все одинаковое. Только у Анны в глазах маленькие бесенятки сидят.
Характеры у сестер были разные. Если в словах и движениях Анны угадывались сильная воля,
решительность, умение смотреть на все явления прямо, во всей их жизненной непосредственности, то ее сестра, наоборот, была мягкой, мечтательной, сомневающейся, будто
все время вставали перед ней распутья и она не знала, какую выбрать дорогу.
Тоня была веселой, доверчивой, увлекающейся девушкой. Но стоило ей обмануться в подруге или в привычном понятии, — начинала хандрить, опустошенная и безвольная.
Тоня хорошо пела и мечтала о профессии актрисы.
Анна разубедила ее и посоветовала поступить в химико- технологический институт. Сестра особенных успехов не обнаружила, но училась сносно — «на тройках».
— Ничего, ничего!—ободряла Анна.— Я наблюдала отличников, которые на работе были посредственностями.
И наоборот. Ты будешь хорошим инженером. Верь мне.
Я редко ошибаюсь в людях.
Таня жила в общежитии института, но часто забегала к сестре, помогала стирать, готовить, не обижалась на резкие окрики Анны, если делала что-нибудь не так, тайком училась «хозяйствовать».
— Почему так бывает? — спрашивала она iy Анны.— Ты вот и чорта могла бы обломать, а у тебя муж тихий, спокойный. А мне так наверняка какой-нибудь «дикий» попадется.
— И поделом! Не будь мямлей,киселем бесхарактерным!— смеялась Анна. — А впрочем, не беспокойся.
Когда придет время замуж выходить, мужа я тебе выберу.
Тоня вспомнила теперь об этом и с грустью усмехнулась...
Мишин дал Николаю квартиру из двух комнат в овом пятиэтажном дохме. Это была, по тем временам, невиданная щедрость: целые семьи ютились в углах.
Марфа Ивановна попросила Тоню взять на себя заботу о Глебушке. Тоня раздобыла кое-какую мебель, прибрала комнаты. В них было пусто, но уютно: следы женской заботы проглядывали во всем.
В кабинете Николая, служившем одновременно и гостиной, стоял письменный стол и над ним на стене висела репродукция картины Левитана «Золотая осень». У окон Тоня поставила старую кушетку, обтянутую полотном, и несколько стульев. В спальне помещалась узенькая железная кровать Николая и деревянная кровать Глебушки.
Тоня работала в химической лаборатории. На заводе кончался эмалит, и вырисовывалась мрачная перспектива остановки производства. В эти тревожные дни все взоры были обращены на химиков: дадут они эмалит — завод спасен.
Тоня изготовила эмульсию, которая явилась исходной точкой для нового эмалита. Начальник химической лаборатории Лазарь Михайлович Сурков был в восторге.
— Вы дали нам ключ, Антонина Сергеевна. А теперь дело уже за небольшим!
Лазарь Михайлович преувеличивал заслугу Тони.
Цела оставалось еще много, но такой уж это был человек, восторгавшийся каждой самостоятельной мыслью своих сотрудников и не любивший говорить о собственных работах. Сурков весь день, с утра до позднего вечера, проводил б напряженных и интересных исканиях, на заводе в шутку его звали «колдуном», и если начальника лаборатории вызывали к телефону или на совещание,— он недовольно и растерянно ворчал.
В лабораторию стал наведываться главный инженер.
Долго разговаривал с Лазарем Михайловичем, часто поглядывал на Тоню через голову собеседника. Тоня краснела под нагловатым, самоуверенным взглядом Александра Ивановича; все догадывались о причине внезапного интереса главного инженера к работе химической лаборатории. Эмалит уже изготовили, и теперь внимание завода было обращено на др»угие участки работы.