Тоне не нравилось в главном инженере: и его слащавый голос, и вкрадчивая, осторожная походка, и темная бородка «лопаткой», и то наглое, то кокетливое зыражение глаз.
«Анна давно бы уже «ошпарила» его, — думала Тоня. —А я не могу. Боюсь обидеть».
А Солнцев, неправильно понимая ее смущение, еще чаще стал посещать лабораторию. Он приглашал в театр, присылал автомобиль, чтобы отвозить ее домой после работы. Тоня неизменно отказывалась.
На следующий день, как только прибыла на аэродром аварийная комиссия и осмотрела самолет, Ибрагимов вместе с Николаем принялся снимать шумопламягаситель. Они выправили коробку воздухоприемника, приклепали оторвавшийся раструб, выпилили новые хомуты.
Лунин-Кокарев между тем «жал на все педали», чтобы выполнить задание по сборке самолетов раньше Ибрагймова.
Ибрагимов косил глаза на соседний самолет, вздыхал и работал весь день, ни разу це покурив. «Шплинты» понимали волнение бригадира, и пока Ибрагимов возился с шумопламягасителем, они собирали самолет с удвоенной энергией.
Зычный бас Лунина-Кокар.ева разносился по палатке, он тоже волновался, боясь позора: «шплинты» могли обогнать его.
К вечеру «молния» подвела итоги:
«Первый день соревнования сборщиков принес победу комсомольской бригаде Ибрагимова. Ибрагимов вьгполнил дневное задание наравне с бригадой Лунина- Кокарева и еще отремонтировал и установил на мотор шумопламягаситель Бакшанова. Слава бригаде Ибрагимова!»
Лунин-Кокарев, отплевываясь, вышел из проходной.
За ним потянулись рабочие его бригады.
— Срамота! — ругал он их за воротами. — «Шплинтам» в хвост встали! А все потому, что задаемся, по двадцать раз курить ходим, форсим...
К воротам подъехал автомобиль директора завода.
Мишин увидал шедшего навстречу Бакшанова: Широко распахнутое демисезонное пальто висело, как плащ, на его похудевшей фигуре.
Николай хриплым, простуженным голосом доложил, что самолет готов к полету.
— Вот только аэродром не подвел бы. Он сейчас как тесто. Завтра нельзя будет летать ни на колесах, ни на лыжах.
— Уже темнеет... Надо, начинать, — сказал Мишин.
Потом, тихо добавил: — А застегиваться все-таки надо, Николай Петрович.
— При вчерашнем сальто-мортале у меня все пуговицы отлетели, — засмеявшись, сказал Николай.
Мишин покачал головой:
— Смотрите, сегодня осторожней!,
Николай пошел к самолету.
Когда испытания были закончены, Мишин, пожимая
Николаю руку, сказал:
— Я отвезу вас домой.
— Я хотел показать Ибрагимову...
— Завтра! Сегодня вам надо отдохнуть. Так!
В машине Николай устало закрыл глаза. При движении рукой кололо в груди. «Не во-время я раскис», — с тревогой думал он. Солнцев рассказывал какой-то случай из своей жизни. Его слова доходили до Николая глухим бормотанием.
— Смотрите, зима вздумала вернуться! — сказал вдруг Солнцев, удивившись резкой перемене погоды.
На дороге дымились белые струйки поземки. Ветер кружил снег причудливыми воронками, засыпал ямки и овражки. Лысели снежные крыши домов...
Государственный Комитет Обороны резко увеличил программу завода, и теперь возникла опасность, чго при прежних методах работы план может быть сорван.
Директор несколько раз в дань обходил цехи, сам во все вникал.
Когда Мишин вошел к начальнику деревообделочного цеха, его взору предстала следующая картина: Быстрое сидел за маленьким поломанным столом, едва различимый из-за густых облаков едкого дыма, который щедро выбрасывала железная печка.' У стены стояли две табуретки. В комнате было грязно, темно.
— Богато живешь, товарищ Быстров! — резко проговорил директор. — Дым, грязь, неприглядность!
— Война, Семен Павлович, о том ли думать! — развел руками Быстров.
— Война! Да на фронте в окопе в сто раз уютней, нежели в твоем кабинете. Серость, вот это что такое!
Мишин, вообще не любивший совещаний, приказал вечером собрать всех начальников цехов и парторгов.
— Я хотел сообщить вам о серьезном положении, создавшемся на заводе. — На лице Мишина отразилось
внутреннее волнение.—Темпы строительства главного конвейера и внедрение поточного метода явно неудовлетворительны.
— Поточные линии уже разработаны, — вставил Солнцев. Мишин посмотрел на главного инженера сощуренными глазами.
— Ваша реплика, Александр Иванович, напоминает комичный сл|учай из периода коллективизации на Украине. Один из «деятелей» коллективизации тоже так примерно докладывал:
— Шо до линии, — то линия була, а шо до работы, — то работы нэ було!
Все засмеялись.
— Недоедая и недосыпая трудились рабочие и инженеры наши, чтобы поставить завод на нога, и не только поставить, а и увеличить его мощность.
Солнцев обиженно насупился.
— Мне кажется, — продолжал директор, — кое-кого потянуло на отдых, в кусты. Мы должны сказать таким людям: вы—дезертиры! Вы перекладываете трудности на плечи своих товарищей!
Мишин помолчал. Потом, в упор смотря на Солнцева, сказал:
— Составьте график и сегодня же дайте его мне, Александр Иванович. Он мне заменит настольный календарь. Так! — Едва приметная улыбка тронула губы
Семена Павловича. — И еще один вопрос. Отличный начальник цеха товарищ Быстров, а посмотрите, как выглядит его кабинет"? Медвежье логовище! Что хорошего, товарищ Быстров, в том, что у вас в кабинете стоит печка «буржуйка», дымно и грязно? Вы думаете, что этим самым проявляете свой патриотизм, готовность переносить невзгоды? Ерунда! Только свою некультурность показываете. Нужно благоустроить наши цехи и квартиры. Удобно, прочно. Не временным лагерем живем мы здесь, а социалистическим заводом, поставленным на-
дол-го!
Глава девятая
Госпиталь расположился в тылу второго эшелона дивизии. Густой березняк поглотил людей, автомобили и палатки.
Из пекла боев привозили раненых — грязных, покрытых черной пылью, поднятой взрывами земли. Они рассказывали о первых встречах с врагом — о пьяных автоматчиках, идущих в атаку во весь рост, о немецких парашютистах в русской форме, о вращающихся пнях, из которых стреляют снайперы, о минометах, «плюющих сразу из шести глоток»...
«Патология психики, — казалось Анне. — Иному раненому и собственная рана кажется смертельной и окружающее — страшным».
Анна еще не перешагнула Рубикон, отделявший мир от войны. Она жила свежими воспоминаниями о счастливых солнечных днях.
Чем больше Анна думала о недавнем прошлом, тем больше тосковала по сыну и Николаю. Они все время стояли перед глазами. Глебушка — большеголовый, синеглазый, с худой шеей и длинными, как у отца, руками и Николай — сутулый, временами близоруко щурившийся. И странно: Николая Анна жалела больше, чем сына. «Глебушка в руках надежных, Марфа Ивановна старуха крепкая и хозяйственная. А Николай? Кто теперь будет за ним приглядывать? Ведь простудится, в первые же дни простудится. И никому не признается».
Анна беспокоилась о муже и ребенке, совсем забывая о себе.
По пыльным дорогам тянулись тысячи беженцев с домашним скарбом и скотом. Одежда их была серой от пыли, а лица черны — от горя и солнца. Мессершмитты низко проносились над этими бесконечными колоннами, стрекотали пулеметами. В разных местах раздавались стоны и женские вопли. Анна высылала сестер и санитаров помочь пострадавшим....
Однажды санитарьи принесли маленькую девочку.
Соломенные волосы слиплись на высоком лбу. Лицо девочки было мертвенно-бледным. Глубоко ввалились глаза.
Анна отвернула одеяло. У девочки была оторвана правая рука. Останавливая кровотечение, сестры наложили давящую повязку. Левая ручка, тоненькая, как молодой стебелек подсолнуха, была вытянута вдоль тельца. Вид этой жалкой ручонки с черными ободками ногтей иа бледных пальцах остро ужалил сердце. Ребенку впрыснули камфору. Сердце раненой девочки билось едва слышно. Она безмолвно зашевелила синими губами.
Только сейчас Анна вспомнила о родителях девочки. Но никто не мог ответить, где ее родителя. Девочку подобрали в придорожной канаве, куда ее бросило взрывной волной. Мать, видимо, была убита, потому что никто не шел вслед за носилками.
«Сирота! Она одна среди камней, пыли и горя бесконечных дорог войны...»
Анна вздрогнула. «Глебушка... Его тоже могут... вот так...» Анна два раза делала переливание крови, но девочка была очень слаба.
— Надо как можно скорее эвакуировать ее в тыл,— сказала Анна подполковнику Козлову.
— Утром придет самолет, если для этой девочки наступит утро. Анна Сергеевна, немедленно ложитесь спать, а не то вы завтра свалитесь с ног.
Она и в самом деле очень .устала. Состояние девочки не предвещало ухудшения. Анна оставила дежурную сестру и ушла в свою палатку. Уснула сразу, будто упала в мягкий сугроб.
Вскоре прибежала испуганная сестра:
— Анна Сергеевна, слабеет пульс...
Девочка умирала. Анна поняла это сразу, едва взглянула на раненую. Она косила глаза, глухо стонала, бессильно запрокидывала голову. «Нарастают мозговые явления, — горестно думала Анна. — Видимо, повреждено основание черепа. А это — конец».
Анна сморщила переносье. Закрыла рукой глаза. В душе бурлило сейчас какое-то сложное чувство жалости к девочке и неизбьшной ненависти к тем, кто изувечил этого ребенка.
Анна дала себе слово спасти девочку, будто в ее спасении заключена была великая, уничтожающая врагов сила мести.
Но девочка умерла.
С минуты, когда в борьбе со смертью Анна не смогла отвоевать подобранную на дороге девочку, с той самой минуты Анна поняла, ощутила в своей душе новую силу.
Быть может, с той поры и перестала Анна пугаться ужасного воя немецких бомб с сиренами и спокойно работала даже тогда, когда коллеги бледнели от страха.
Санитарки с таким восхищением рассказывали о ней раненым да наезжающим по делам бойцам, что иные специально приходили смотреть на «смелую докторшу».
Майор Чардынцев сам вывез с поля боя на своем броневичке майора Сухова, тяжело раненного в бедро.
Полк Сухова трое суток сдерживал яростные атаки гитлеровцев. Сухова видали везде: и в батальонах, и у артиллеристов, и у бронебойщиков. В бою он почему-то всегда бывал с непокрытой головой.
Чардыицев остановил броневик у белых палаток госпиталя. Подбежали две санитарки с носилками. Чардындев грубовато отстранил ттх, бережно поднял Сухова к уложил на еосилки.
— В предоперационную, товарищ майор! — сказала девушка в белом халате, показывая, куда нести.
Чардынцев вместе с одной из санитарок принес Сухова в большую палатку.
Вошла невысокая женщина, вся в белом. Лицо ее, как чадрой, было до самых глаз закрыто марлей. Синие ольшие глаза смотрели строго и холодно.
— Я думаю, что вы мне разрешите? — сдержанно опросил Чардьшцев.
— В операционной присутствуют только те, кто участвует в операции, — громко сказала она, стрельнув глазами в молодую девушку, которая привела Чардьшцева. — Товарищ майор, я прошу вас выйти.
Чардынцев смерил ее пристальным, гневным взглядом и, круто повернувшись, вышел из палатки.
— Что вы наделали, Анна Сергеевна? — испуганно проговорила девушка. — Да ведь это же... — от волнения у ней перехватило дыхание, — наш командир дивизии!
— Все равно! — сказала Анна, в душе сама недовольная своим поступком.
Другу Чардынцева, может быть, предстояло умереть под операционным ножом, командир дивизии вынес раненого с поля боя, чтобы быть рядом в эту тяжелую минуту, а она с профессиональной холодностью указала на дверь.
— Все равно! — еще тверже повторила Анна и приступила к операции.
— Столбнячную сыворотку... Кофеин...—говорила она отрывисто.
У Сухова были раздроблены коленный сустав, бедро и голень. Температура поднялась до сорока градусов.
«Ампутация», — пронеслось в мозгу Анны. Сколько раз это страшное слово выбывало в ней острую внутреннюю борьбу! Она делала много сложных операций, уверенно и спокойно работая скальпелем, но когда приходилось браться за узкую, кривую хирургическую пилу, чтобы пилить кость руки или ноги, — что-то тяжелое переворачивалось у нее в груди, оставляя глухую, долго не унимавшуюся боль. Виешнее спокойствие стоило ей больших душевных усилий.
— Приготовьте к ампутации, — сказала Анна сестре, не отрывая взгляда от ноги Сухова. Состояние раненого требовало немедленной ампутации. Совесть Анны могла быть спокойной. Краем глаза она заметила, как побледнело сестра.
Анна с застывшим лицом стояла у стола, судорожно сжимая кулаки.
Трудно было представить Сухова без ноги. Есть люди, похожие на птиц, — порывистые, живые, которых запоминаешь только в движении, точно в полете. Сухов на костылях—это птица, у которой отрезаны крылья.
Анна не нашла в себе силы взять пилу. «А если ты опоздаешь, и он умрет от заражения крови?» — пугала тревожная мысль.
«Если» — едва уловимая усмешка тронула губы. Анна. вспомнила слова старого профессора: «В нашей работе много «если». Не пугайтесь их, но прислушивайтесь к ним. Умейте это делать одновременно».
Анна сделала разрезы, удалила осколки костей. У Сухова стал слабеть пульс.
— Камфору с адреналином. Быстрей!
Сухов застонал. Сначало глухо, потом громче. Анна промыла раны дезинфицирующими растворами и наложила глухую гипсовую повязку... Операция длилась сорок минут.
Анна вышла из палатки неровной, усталой походкой.
У нее дрожали губы. Чардынцев быстро встал. Он глядел на нее в упор, молча спрашивая.
Анна тихо сказала:
— Будеть жить... если... — она посмотрела на него своим особенным полузадумчивым и одновременно уверенным взглядом, — ...организм выдержит борьбу с последствиями потери крови.
— А... ногу? — спросил он, боясь произнести это слово.
— Требуется несколько суток, чтобы ответить на ваш вопрос, — тяжело вздохнув, сказала Анна и села на скамью.
Чардынцев долго, не мигая, смотрел на Анну, потам, кашлянув, спросил:
— Случалось ли вам в сильную грозу или в метель быть одной в лесу или,.скажем, в поле, вдали от
людей?
Она слабо улыбнулась, отрицательно покачала головой.
— Не случалось? А со мной было. Мальчонкой.
Двенадцати лет. Пошел я однажды с приятелем в школу. Школа в соседнем селе была, верст за пять от нас.
В пути застигла нас метель. В небе сбежались тучи, налетел ветер. Закружились снежные воронки, будто закипел снег кругом. Стало вдруг темно, и мы, взявшись за руки, побрели дальше. Метель швыряла в нас анегом, засыпала глаза, слипала ресницы наледью, забивала рот ледяным песком. Мы задыхались и шли, шли вперед. Потом я неожиданно провалился в снежную яму и потерял приятеля. Я кричал изо всех сил: «Фе-дя! Фе-дя-а!» Но ветер забивал рот снегом. Чувствуя, что теряю силы, я испугался и стал неистово креститься. Потом кто-то схватил меня за плечи. Это был Федя. После он рассказывал: «Гляжу — мельница вертится. Ну, думаю, добрались. Подхожу, а это ты руками размахиваешь». Понимаете? Видал он трусость мою, a нe посмеялся. Только тоненько усмехнулся. Умный.
Анна недоумевающе подняла на Чардыицева глаза.
— Почему я все это вам рассказываю? Потому, что майор Сухов и есть тот самый Федя...
— Который в детстве шел с вами в метель?
— Да.
— Он будет жить! — тихо проговорила Анна. Это прозвучало, как обещание. В глазах ее были
решительность и теплота. Чардынцев мял в руках погасшую трубку.
— Благодарю вас! Вы устали, и я не рискую вас больше задерживать. Простите, последний вопрос: вы подобрали, конечно, толковых людей для (наблюдения за Суховым?
— Я буду дежурить сама.
— Что вы?! — испугался Чардынцев. — Не спать сутками?
— Дело теперь идет уже о моем профессиональном престиже. Сон сам не придет: он знает, что не уломает меня.
Чардынцев внимательно посмотрел ей в глаза.
Удовлетворенно подумал: «Характер подходящий!»
Он крепко и бережно пожал руку Анны. Вокруг толпились березы», — высокие, чистые, будто тоже в белых халатах, обрызганных солнцем.
Глава десятая
Сон слипал глаза. Чардынцев до боли потер виски и продолжал изучать карту. Он думал о том, что, решив, очевидно, начать наступление на левом фланге, гитлеровцы не ограничатся этим, а начнут давить и иа других участках дивизии. Но где введут они главные силы?