Варвара Цеховская
Династия
Повесть
Источник текста: "ТОЛЬКО ЧАС" Проза русских писательниц конца XIX - начала ХХ века. Москва. Современник. 1988
-- Ну и было бы самому идти в Государственную думу вместо Вадима, чем теперь так нарекать на него,-- сказал беспечно и нетерпеливо Павел Алексеевич.
Арсений Алексеевич провел сухощавой рукой по своей острой темной бородке, потом ответил сдержанно, не отводя глаз от замысловатого пасьянса:
-- Ты прекрасно знаешь, что я не мог пойти.
-- Из династических соображений?-- лениво усмехнулся негритянски-толстыми губами преждевременно ожиревший Павел.-- Чтобы не оставить Натальинский уезд сиротою? Без третьего поколения Неповоевых на предводительском посту?
-- В предводители я легко бы провел и тебя, и Вадима. На первых же выборах. Все равно Неповоевы. И все равно третье поколенье.
-- Что касается меня, я -- пас. Никакого амплуа не приемлю. Если уж в третью Думу спасать отечество не пошел... предводительство -- тем более насмарку. Но Вадим? Вадиму чрезвычайно к лицу было бы предводительствовать.
-- Ты полагаешь?
В холодноватом тоне старшего брата прорвалась раздраженность. Но он умел, когда желал, сдерживать себя и углубился в пасьянс еще сосредоточенней.
Павел заметил недовольство, однако не захотел уступить.
-- Очень к лицу,-- повторил он чуть-чуть лукаво.-- Больше, чем тебе. Не сердись только. Во-первых, Вадим нигде не доучился, и это стильно. Для предводителя -- очень. Как предводитель, Вадим более цельная фигура, чем ты. Ты -- университетский, дипломированный. Ты -- точно живой укор всем иным... настоящим, чистым дворянам. Затем... у тебя свои твердые руководящие принципы. Историческая роль русского дворянства... Неуклонная обязанность держаться на высоте... Быть достойным и прочее. Это также для многих стеснительно. А Вадим... с ним всякому удобно. Наконец, внешность Вадима? Ведь уродится же этакий Святогор-богатырь! Весу восемь пудов с походом. Не жир, как у меня, одни мускулы. Гнет серебряные рубли, лучше мужика траву косит. Плечи -- шире косой сажени, борода -- русая, лопатою. Хоть сейчас на монумент его тащи, не посрамит земли русской. А голос? Труба иерихонская. В Думе он классически молчит. И хорошо делает, говоря между нами. Но для председательствова-ния на уездных собраниях у него клад, а не голос. Он и гомеопат, и пчеловод... Все такое безгрешное. И совершенно в дворянском жанре. Так что почему ты не поехал в Думу сам, а послал Вадима... я положительно не понимаю.
-- Подумай. Может, догадаешься.
Арсений Алексеевич не отрывался от пасьянса. Павел медлительно покачивал свое грузное тело в качалке. Откинувшись назад, он держал кверху большую голову с недлинными волосами светлого оттенка, рассеянно вглядывался в темно-зеленый купол виноградной беседки. Эта круглая, обширная как цирк беседка, сплошь доверху густо увитая цепким виноградом, предназначалась у Арсения Алексеевича на случай летних обедов при приемах гостей. Приемов, впрочем, у Арсения Алексеевича совсем не бывало. А беседку все же построили над правым берегом веселой и быстрой Горли. Построили лет восемь назад одновременно с новым не то домом, не то замком, возведенным Арсением Алексеевичем. И замок стоял тут же, над берегом, саженях в сорока от беседки, у подножия парка, который спускался к реке от старой барской усадьбы. Он был немного фантастический, этот замок. Трехэтажный, серовато-сиреневой окраски, с плоской крышей, с глухими и открытыми балконами всюду, с верандой вокруг нижнего этажа. Готические окна, полированный каменный фундамент, серебристые решетки несимметрично разбросанных балконов, закругленные башенки по углам... Все это поблескивало теперь под знойным солнцем, все еще не утратило свежести новизны.
Было жарко. Но в затененной беседке не ощущалось жары. Лишь особый знойно-золотистый, чуть зеленоватый от виноградных зарослей свет напоминал, что июнь почти на исходе, что завтра -- начало сенокоса и от сегодняшнего воскресенья всего трое суток до Иванова дня.
-- Так не догадываешься? -- помолчав и не дождавшись ответа, спросил Арсений Алексеевич.
Павел опустил качалку вниз, поставил ноги на твердо утрамбованный пол беседки и потряс головою.
-- Нет. Мои ленивые мозги не постигают столь тонкой премудрости.
-- А премудрость простейшая. И постигать нечего. Помещик обязан лично работать на земле. Обязан. Иначе он -- чиновник, художник, адвокат и кто угодно, но не представитель своего сословия. Ты и Вадим не хозяева. Отнюдь. Значит, пригласить платного управляющего и все на него оставить? Это после того, как я вложил в имение чуть не все женино состояние? После всех моих начинаний? И овцеводство мое, и конский завод... Все в чужие руки? Но тогда мы и половины не получим того, что теперь получаем. Ни я, ни вы с Вадимом. Наши две с половиною тысячи десятин на троих -- да-алеко не золотой клад. Рабочие руки дороги, все дьявольски вздорожало. А жить нам всем -- мне с семьей, Вадиму с Ларисой, да и тебе тоже -- надо прилично. Соответственно нашему,-- как ты на мой счет часто иронизируешь,-- прирожденно сословному достоинству.
-- Но в Думе ты получал бы жалованье на подмогу?
-- И проживал бы его целиком, как Вадим проживает. Их только двое, он и жена. У меня же семья.
-- Да-а. Это... разумеется. Пожалуй, что верно.
Павел досадливо, немножко смущенно потер крупными и пухлыми пальцами свой жирный затылок. И обрадовался, вспомнив еще про что-то, упущенное из виду.
-- А имение дяди? -- напомнил он несколько тверже и оживленнее.-- Ведь тоже две с половиною тысячи? И оно всецело в твоих руках?
Арсений Алексеевич усмехнулся не то с горечью, не то с укоризной.
-- Тебе кажется земля дяди ценной находкой? Напрасно. У дяди Валерьяна все заложено-перезаложено. Не секрет же для тебя, полагаю? Две закладных в банке. Есть частные обязательства. Сколько проценты съедают. Кроме того, дядю самого содержать надо. Тебе, может, кажется: дядя старик, паралитик... много ли ему нужно при семье Арсения? Только и расходов на него, что оплатить камердинера. А на деле, если сосчитать,-- во что одно франтовство его обходится! Все эти костюмчики, курточки... ассортименты шляп, запонок, галстухов. Духи, косметики. А его страсть к лекарствам? Ко всяким омолаживающим средствам? Даю тебе слово: он больше тратит на себя в месяц, чем я за полгода.
-- Но все же... то есть... Я хотел сказать...
-- Ты хотел сказать: но все же долги его погашаются? И имение достанется моим детям чистеньким? Но это только и заставляет меня возиться с его делами. Если бы не его дарственная... если бы это не родовая, не повоевская земля, да я бы ни за что!..
-- Видишь? Какой ты у нас... собиратель, Иван Калита.
-- О, могу тебя уверить... Он, составляя дарственную, все рассчитал отлично и правильно. Не возьми я его земли в свои руки, все уже продали бы кредиторы. Дядя остался бы ни с чем, безногим нищим. У него не было другого выхода. А я все равно был запряжен. Ну и рассуди, как бы я шел в Думу с таким грузом за плечами?
Наконец, я должен следить за воспитанием детей. Воспитатели воспитателями, а необходимо и мое влияние. Мстислав и Игорь -- наше будущее. Не только мое, всей семьи нашей, пока ни у тебя, ни у Вадима -- нет детей. Ах, дети, дети... Большая радость, но и крест нелегкий. Уж не говорю о расходах. Но сколько жертв во имя их. Если бы ты знал только... И, какие жертвы!
-- Да, ты много тратишь на их воспитание.
Арсений Алексеевич очнулся от какой-то своей волнующей думы.
-- Еще бы,-- проговорил он прежним, спокойно-деловитым тоном.-- Один мистер Артур содержание податного инспектора у меня получает. Даже больше. Потому что на всем готовом. А Жюль? А Эрнест? А русский учитель?
-- Русский -- что. Иностранцы у тебя дорогие. Но это, извини меня, твоя же прихоть.
-- Как прихоть? Необходимо вытравить из детей кое-что специфически русское: лень, спячку, инертность, распущенность нашу. Самодурство, моему нраву не препятствуй, мягкотелость, наконец, русскую. Я для того и удалил всякое женское влияние. Мать родную, Ксенашу, и ту отодвинул в сторонку. Вот вам мистер Артур. Пока не вырастете, он бог и царь ваш. И конечно, никаких разговоров. Моих детей надо воспитать подобающим образом. Чтобы четвертое поколение натальинских предводителей было почище третьего. Жизнь идет вперед, а дворянство хочет стоять на месте? Нельзя. Ему нужны престиж, авторитетность. И выдержка, выдержка.
-- Малы еще они, мальчики твои, для такой муштровки. Им бы еще в мяч играть, а не в предводители готовиться.
-- Мяч -- мячом. Мяч, спорт, гимнастика, холодная вода. Но и выдержка, послушание. Игорю -- восьмой год, Мстиславу -- десятый. Не так уж и малы. Да и воспитывать никогда не рано. С колыбели начинать надобно. Чтобы -- храни бог -- не вышли продуктами российского выращиванья. Как ты, говоря примерно. Человек с образованием, два факультета прослушал, а какой прок? Хоть бы с японцев брать пример научился. Проникся их преданностью всему своему, их национальным чувством. В Лондоне, в Париже ты небось был в парламенте? Интересовался, как и что у них? У себя же дома -- кнутом тебя не загонишь. Я и Вадима в Думу послал потому, что ты отказался. Только потому.
-- И впредь откажусь. Не посылай, пожалуйста. Не верю в самую возможность что-либо там сделать. И за себя не поручусь. Вадиму ты как сказал, сядь справа, ближе к октябристам, там он и вовеки пребудет. Он смотрит на себя, как на твоего наместника. Я же не то. Покажись мне, что истина на стороне слева, я не задумаюсь пересесть.
-- Этого лишь недоставало. Чтобы Неповоев...
-- То-то и есть. Оттого и не пошел я. Тебя огорчить жаль было. Проснись во мне энергия, тебе же беспокойство. А Вадим, он человек удобный. Его сотней лошадиных сил не сдвинешь с места. Он не ослушается.
-- Но... он скандален? Безличность круглая. За две думских сессии ни одного слова.
-- Бедняга. При его-то болтливости. Думаешь, легко ему это?
-- Ты все блягерствуешь.
-- А разве лучше, если бы он вдруг взял да заговорил? О чем-нибудь близком его сердцу? О гомеопатии, например? О преимуществах ее перед леченьем аллопатическим? Или о пчеловодстве?
-- Спаси господь. Про гомеопатию не заговорит: он дал мне слово и, как джентльмен, не нарушит его. На него можно положиться.
-- То-то же. А кстати... Знаешь, какая легенда ходит о Вадиме по уезду? Будто ты, снаряжая его в Думу, сказал в напутствие: "Молчи, Вадя. Как Неповоев и брат мой, ты достоин сесть в Думе. Но прошу тебя... молчи, что бы ни случилось, кто бы что ни говорил, что бы ни делали, ты знай одно: молчи. Пока ты молчишь, только я один и знаю, что ты... ну, не очень умный. А как заговоришь, вся Россия узнает".
-- И чему же ты радуешься? Над чем смеешься? -- вскипел Арсений Алексеевич.-- Сам, наверное, и сочинил, и пустил в оборот эту идиотскую сцену.
-- Вот еще... Стал бы я. Мне кузен Миша рассказывал.
-- И Миша, и ты -- оба хороши, одним елеем мазаны. Вот... Не угодно ли с подобными сородичами? И когда зубоскалят? Когда мы -- точка опоры, переходная ступень в переходной эпохе. Зубоскальство вместо того, чтобы собраться воедино. Доказать, что мы вовсе не развращенный, дряблый класс, как о нас говорят и думают. Не паразиты...
Арсений Алексеевич внезапно умолк.
В среднем из трех закругленных входов в беседку приостановилось кресло с дядей Валерьяном.
Кресло придерживал сзади камердинер из ротных фельдшеров, расторопный, худощавый, малорослый, чем-то похожий на рыжего муравья. И пиджак был на нем шоколадно-рыжеватый, будто нарочно, чтобы дополнить сходство.
Дядя Валерьян грациозно приветствовал племянников полуигривым, полуснисходительным и благосклонным движением левой руки.
-- Э? Друзья мои, вы здесь? Примите уверение в глубочайшем...
Приложив руку к груди, он шутливо-низко, наклонил голову в прозрачной, дымчатого цвета волосяной жокейке и на секунду замер в этой позе.
Выхоленный, чистенький, подозрительно розовый, тщательно принаряженный, с высохшими ногами на подножке кресла,-- он все еще был недурен. Особенно с первого взгляда. К нему даже шли его нелепо растрепанные усы, блестяще-золотистые, вероятно, подкрашенные. У него были неестественно молодые, сверкающие белизной зубы, розовые, артистически отполированные ногти на тонко-нежных, как у женщины, пальцах. И, как у женщины, унизаны были его пальцы кольцами модных фасонов с разноцветными камнями. Он умел носить самые несуразные вещи, гордился своим уменьем. Пожалуй, действительно, другой в его возрасте был бы очень смешон в этом бело-желтом фланелевом костюме с широким, желтоватым поясом из кожи вместо жилета, в такой пестро-клетчатой сорочке. Смешным показался бы на другом и дымчатый галстук с крупным бантом, и пурпурно-красный фуляровый платочек, картинно выдвинутый из-за кушака. А на нем вся эта пестрота никого не смешила. Будто ему так и подобало.
-- Друзья мои? -- произнес он снова.-- Я вам не помешал?
-- Чем же, дядя? -- стараясь сказать радушно и чуть повысив голос, ответил Павел.
Дядя был глуховат. Но не любил, чтобы с ним говорили, как с глухим, напрягая голос.
Камердинер вкатил кресло в беседку.
-- Ну-с? -- обратился дядя к камердинеру.-- Ну-с, Артемий Кобелякин, по прозванию Артамон? Теперь ты можешь покинуть меня. И пойти съесть твой обед. Но живо у меня. Слышишь?
-- Слушаю, Валерьян Мстиславович.
-- Не прохлаждаться долго. Да не мозоль глаза. Жди тут поблизости, пока не кликну.
-- Я мигом, Валерьян Мстиславович.
Валерьян Мстиславович остался неженатым и не позволял называть себя барином. Артамон вышел.
Арсений Алексеевич сидел, углубившись в пасьянс.
-- А вы тут что? -- спросил у Павла дядя.-- Препирались как будто? Опять Павлик раздражает Арсюшу? Ай-ай-ай! Как не стыдно. Брату только и отдыха, что в воскресенье. Мы все сидим у него на шее... И нам ли не уважать его отдых? Ай-ай-ай! А я так не могу достаточно налюбоваться Арсением. Благоговею перед ним. Так все предусмотреть. Так блистательно всем распорядиться. Никогда не упустить ни малейшей мелочи, и в то же время -- никакой суеты. Ни крика, ни ругательства. Корректность позы... Корректность туалета. Редкий административный дар. Хороший бы из тебя премьер-министр вышел, Арсений. У-ух! С силой воли... ежовые рукавицы. Одна помеха -- не умеешь гнуться. Тебя можно сломать, согнуть -- ни-ни. Никому не удастся.
Дядя говорил лестные вещи, но говорил иронически-снисходительным тоном. В его учтивости было что-то высокомерное. Точно он по доброте своей снисходил к кому-то, делал поблажку чьим-то слабостям и сам немножко трунил в душе над этим.
Арсений Алексеевич словно не слушал дифирамбов. Ему не удавалось освободить бубнового короля в пасьянсе, и это, казалось, поглотило его внимание.
Но он был польщен, хотя и знал цену речам дяди. Ему по сердцу пришлось то, что говорил дядя о неспособности его, Арсения, гнуться. Скорее сломится, но не согнется... Это думал о себе и сам Арсений Алексеевич и считал эту черту свою большим достоинством.
А дядя продолжал восхваления:
-- И как тебя хватает на все? Поразительно. Даже не загораешь от солнца. Между нами, друг мой, как ты спасаешься? Употребляешь что-то... Но что? Какой косметик?
Арсений Алексеевич рассмеялся.
-- Поразительно,-- продолжал дядя.-- К тебе, значит, не пристает загар. Вот счастливчик. А я загораю, и ужасно, до черноты. Хотя у меня есть средство. Верное. Могу поделиться, если кто желает. Умыванье. Надо взять самую мелкую гречневую муку. Первый сорт, мельчайшую. Смешать в равном количестве с порошком фиалкового корня и... Ну, словом, если хочешь, я пришлю тебе.