-- Благодарю. Не нужно.
-- Препарат чудесный. Испытан мною. На опыте. Ни веснушек, ни желтых пятен, ни загара. Мне шестьдесят два года. Я двадцать второй год веду сидячую жизнь в кресле. Но цвет моего лица ни в чем не уступит вам, молодежи.
-- Превзойдет нас, дядя,-- медлительно покачиваясь в качалке, отозвался Павел.
Валерьян Мстиславович удовлетворенно улыбнулся. Он снял с головы ажурную жокейку. Круглая, розовая голова его, лишенная волос, блестела, как перламутровая.
-- А все мои косметики,-- сказал он.-- Косметики и лекарства. Я многое приготовляю сам. Артамон у меня главный лаборант по косметической части. Земляничный сок у нас... Огуречная вода... Настой росного ладана... Сок из лепестков яблони. Все из непосредственных источников. Природа -- враг человека. Но она же и друг его. Его защита и помощь. Надо уметь пользоваться ее дарами. В том-то и состоит секрет молодости английской королевы Александры...
Дядя попал на своего излюбленного конька. Это скучно было слушать. Павел осторожно прервал его слова:
-- А от моего ожиренья у вас нет косметического средства, дядя?
Дядя понял маневр и, будто невинно, ответил в отместку:
-- Есть. Как не быть. Но прежде прекрати подкожные впрыскиванья.
Павел даже дрогнул от неожиданности. Он до сих пор думал, что об этом не знают.
Дядя любил говорить всем неприятные вещи, любил касаться чужих секретов. Но всегда в третьем лице, полупрозрачно, замаскировано. Никак нельзя было осадить или оборвать его без того, чтобы самому не расписаться в получении ядовитой стрелы.
Теперь же он говорил прямо, как о явлении, давно и всем известном.
-- Шутка сказать, мышьяк ежедневно! Оттого и толстеешь. Он ведет к жировому перерождению тканей.
-- Но позвольте,-- возразил Павел, не отрицая.-- В Тироле горцы...
-- Э-э! Горцы! В Тироле у горцев -- какая трата энергии на хождение по горам. А ты на что тратишься? На лежанье?
-- А моя бессонница? Многолетняя, хроническая? Вам это кажется пустяком? Я почти не засыпаю без наркотика. От такого сна наутро вялость, тяжесть в голове, расслабленность. Мышьяк только и бодрит меня. Дает иллюзию равновесия. Если б не он, как бы я жил, не знаю. Только это и возбуждает немного. Появляется ощущение легкости, приятности. Словно давило меня что-то. А тут я взял и освободился от тяжести.
Странно было слушать эти признания от такого массивного, крепкого на вид человека.
-- Ну и пеняй на себя,-- сказал дядя.-- Вот и причина толщины. Тебе тридцать четвертый год, и столько жира. Безобразие.
-- Систематическое отравление,-- вставил свое замечание Арсений Алексеевич, не отрывая глаз от пасьянса.
И он, очевидно, знал давно про впрыскиванья Павла.
-- Бог милостив,-- протянул Павел, оправившись от смущения.-- Бог милостив, а я осторожен,-- добавил он уже шутливо.-- Я по всем правилам науки. Не отравлюсь, не бойтесь.
-- Но ты уродуешь себя! -- наставительно заметил дядя. -- И как это можно настолько не заниматься собою, чтобы по доброй воле жиреть, разрушаться? Это даже неопрятно. Некультурно. В том-то и есть одно из главных отличий человека белой кости...
-- А! И вы, дядя, как Арсений, в белую кость веруете? -- спросил Павел, отводя дядю к новой теме, на этот раз незаметно.
-- Всеподданнейше и непреложно.
Валерьян Мстиславович заиграл своими кольцами, собираясь привести доказательства. У него была привычка передвигать большим пальцем то правой, то левой руки многоцветные кольца, надетые на остальных пальцах.
-- Натурально, верую. Пораскинь умом, хоть немного, уверуешь и ты. Пойди к Арсению на завод конский или сравни овец, простецких и каракулей. Возьми коров, собак, кур. Кого хочешь из мира животных. Какую огромную роль играет порода. Неужто же для человека она ничего не значит? Вспомни про наследственность. О прирожденных свойствах и качествах. Даже строение тела совершеннее у аристократа, чем у мужика. Э, дорогой мой. Порода -- это порода. И я тебе советую не пренебрегать ею, когда задумаешь жениться. Бери выше себя, родовитее. Это можно. Ниже -- никоим образом. Из вас троих один Арсений в порядке. Взял девушку из хорошей фамилии. С большими средствами... Красавицу. А вы?.. Ты совсем не женишься. Вадим... Я предпочел бы, чтоб и он не женился. Хорошо еще, что детей нет. Развел бы кутейников. Жена--поповна. Фи! Даже звучит непристойно. Мало того что поповна... Актриса. И актриса-то самый низший сорт, из малороссийской труппы. Бог знает что! Как допустить себя до этого? Ну, понравилась она тебе... Лечил ты ее своей гомеопатией, она уверовала в нее... На здоровье. Живи с нею в свое удовольствие, пока она тебе по вкусу. Но жениться? И кому? Неповоеву? Это уж слишком. Чересчур. Совсем в дурном тоне. А главное, не нужно вовсе. К чему? Никакой необходимости. Я не говорю о ней дурно. Лариса -- милейшая особа. Хотя пренекрасивая женщина. В роли жены она достаточно прилична, добродетельна. Все это так. Не спорю. А все-таки бывшая актриса и поповна. Духовенство -- почтенный класс, тоже согласен. Но поповна Неповоеву не пара. Все должно быть на своем месте. Все только тогда и хорошо, когда на своем месте. Вон у Арсения на клумбах немец Адольф Прибе чудеса развел всякие! И там все на культуре зиждется. На совершенствовании пород. Пересадил бы ты в такой великолепный цветник чертополох или репейник? Или мяту? Очень почтенное растение. Целебное даже. Но тут оно не у места. Тут от него -- засорение, диссонанс. Ты же первый скажешь, что глупо. Так вот, когда вздумаешь жениться, вспомни о мяте.
-- Ну, я не собираюсь.
-- Э, придет пора, женишься. На всякого теленка найдется свой мясник.
-- А вот вы же?.. Не женились, дядя?
-- Я не из телят, мой милый. И не женился по иным соображениям. Не из лени, как ты. Я уклонился сознательно. Боялся. Ревнивым боялся оказаться. Слишком хорошо знал чужих жен, чтобы доверять собственной. Женщине и погоде я никогда не верил. Ибо знал, что знаю. Легче найти мужа, не изменяющего своей жене, чем жену... ээ... э... гм... Ну, жену, которая не хотела бы изменить своему мужу.
Павел исподволь с тревогой глянул полуприкрытыми глазами на Арсения Алексеевича. Арсений был болезненно ревнив, но всячески скрывал свой мучительный недостаток. Скрывал от родных, от чужих, от прислуги, старательно, с выдержкой, следя за собою на людях до мелочей. Но тем не менее все знали про это, как и про впрыскиванья Павла. Точно по молчаливому уговору, никто из семьи не подавал вида, будто считает Арсения способным к ревности. В его отсутствие и то избегали разговоров об этом. И также без уговора, но дружно старались не задеть как-нибудь случайно больную струну его души. Один дядя, прикидываясь несмышленым, часто вертелся вокруг запретной темы. Он находил в ней, как во всяком поддразниванье, своеобразное развлечение.
_______________
Долго и пространно говорил дядя о женском коварстве.
-- Нападайте, нападайте на женщин,-- заметил ему Павел, оберегая Арсения.-- А кто первейший их почитатель?
-- Я. И отъявленный. Даже и теперь, в мои годы, в моем положении... не могу существовать без увлечения. По сей день Ксенашу платонически обожаю. Как божество, как вдохновенье. Несу мой восторг к ее ножкам. Как дань земного восхищенья пред неземною красотой. И в присутствии мужа не боюсь признаться. Позволяешь, Арсений? Хе-хе... Я думаю. Теперь-то. Теперь мне все можно. Эх вы, молодежь. Куда вы годитесь? Ты, Павел, десять лет на моих глазах корпишь бесчувственным истуканом. А я десять лет увлекаюсь Ксенашей. По мне и сейчас...
Он комически запел, раскинув сверкающие кольцами руки.
Лучше в Го-орле мне бы-ыть
Утопл-э-э-энно-му,
Чем на све-ете мне жи-ить
Невлюбл-э-э-энно-ому.
Павел насторожился.
Его вялое сердце напомнило о себе резко и оглушительно. Убыстренные, сильные удары сразу отозвались внутри головы, в ушах и пониже ушей.
Безнаказанно издеваясь над Арсением, дядя мог целиться и в иную мишень.
Ведь это он, Павел, десять лет со времени женитьбы Арсения жил под неодолимой властью безнадежного влечения к Ксении Викторовне. И именно с первой встречи, когда увидел ее уже как невесту брата. Сперва, в студенческие годы, он боролся с этим, потом перестал. Он не мог, да теперь и не захотел бы отделаться от своего безотрадного увлечения. Он любил Ксению Викторовну со всею страстью и нежностью, доступной его вялой душе. И это тайное чувство -- одно лишь оно -- заполняло, скрашивало и оживляло бескрасочную жизнь Павла.
-- Ксенаша... ох, Ксенаша, это -- такая пленительная женщина! -- вздыхал дядя патетически и злорадно.-- Трудно взглянуть и не плениться. Что-то в ней особенное. Бунтующее, будоражащее. На что англичанин -- Артурка! Идол каменный. Надут, как только может быть надут англичанин. До глубины глубин презирает все наше, русское. А и тот от миледи в восхищенье. Тает и он, пень стоеросовый. Улыбку уст, движенье глаз ловит... И он восчувствовал. А красавец парень, спора нет. Красив, бестия. Эти холодные, синие глаза, черные ресницы. Гибкий, молодой, рослый... Совсем герой из аглицкого романа. Из романа прежнего, старинного. Тип этакого лорда с девизом: "Их глаза не смеются, непреклонны они"... А тут и преклониться готов, каналья? Захватило и его. О, имей я жену, на пушечный выстрел к дому своему не подпустил бы такого Адониса. Хотя бы жена была святейшей из мадонн. Нет-с, сударыня. Дудки-с. Атанде-с, madame-c, женщине и погоде я не доверяю-с.
Сдвинув брови, Павел опасливо и искоса глянул вторично на брата.
Арсений Алексеевич сидел, опустив глаза на стол с картами. По-видимому, он был поглощен пасьянсом. Но по быстрым, непроизвольным движениям его плотно сжатых челюстей Павел понял, что он волнуется.
А дядя говорил и говорил:
-- Мимо Ксенаши не пройдешь равнодушно. Красота сама по себе. А женственна она еще, до мозга косточек женственна. Вот что захватывает. Мало уже таких, как она. Женщина не наших дней, скорее семнадцатого столетия. Ведь это очаровательно? Живой анахронизм. Но какой прелестный анахронизм. Я позволил бы себя четвертовать за такую. Женщина, которая в наши дни отдает в руки мужа все, что имеет. Ничего себе не оставляя. А?! Беспрекословно, бесконтрольно. Вот мои триста тысяч, бери, сделай одолженье. Все мое -- твое. Делай со мной и с моими деньгами -- что пожелаешь. Созидай замки на сотни лет для поддержания своего феодального достоинства. Устраивай сады Семирамиды, разводи арабских лошадей, выписывай каракулей... Ты мой муж, глава и повелитель. Делай, что хочешь. Разве не прелесть это? Ваша мать, Агриппина Аркадьевна, была побогаче Ксенаши. А много она из своего личного состояния отдала отцу вашему? Ломаного гривенника не видел. И до сей поры сама всем своим владеет. Маргарита, сестра ваша, разбросала по ветру приданое. А дураку своему небось тоже не дала ни полушечки? Нет, такой, как Ксенаша, не найти другой. Если бы нашлася, женись, Павел. Вместо одной -- двух племянниц боготворить буду.
-- Я ни на какой не женюсь. Последую вашему примеру.
-- И с таким же успехом,-- тихо, чтобы не быть услышанным дядей, но жестко и злобно произнес Арсений,-- тоже к сорока годам допрыгаешься до спинной сухотки.
Как это часто бывает с глухими, Валерьян Мстиславович услышал то, что не предназначалось для его слуха.
-- Спинная сухотка? -- переспросил он будто добродушно.-- Э, что ж? Хочешь стать Дон-Жуаном, будь готов к табес-дорсалису. Старо, но верно. Зато жизнь есть чем вспомнить, зато мы пожили. Вам не доведется так пожить. Что вы, молодое поколение? Лихих отцов расслабленные дети. И нагрешить не умеете, как следует. А мы умели. Нас любили. Добровольно. Мы женщин не держали на привязи. Не тиранили, не заставляли любить их страха ради. Сами они за нами бежали. Да, мы умели. И грешить, и концы в воду прятать. Все умели.
-- Вы хоть умели концы в воду прятать. Соблюдать известный декорум. Теперь и то признано лишним,-- заговорил Арсений Алексеевич спокойно и поучительно, слегка в тон дяде, но решительно не понимая его намеков.-- Теперь все чуть не на площадях. Чуть не с барабанным боем. Вот-де мы плевать на всех, ничего не уважаем. Чем пакостнее, тем почетнее. Аристократичнее. Как же не быть вырождению? Никто никого уважать не желает. Семья, родина, нация -- все пустые звуки. Хотя бы Марго наша? Не успела замуж выйти, уже бросать мужа, разводиться. Такой-сякой, изменяет. Мало ли что случается в семье? Не все же тащить на улицу? Плоха та птица, что свое гнездо пакостит. Я за то больше всего и ценю англичан: какое у них огромное уважение ко всему своему. К своему дому, к своей семье, нации, к своим формам общежития. Из уважения к себе вытекает это. А у нас? У нас атрофия этих понятий. Мне перед мистером Артуром за всю семью нашу стыдно. То, что он видит у нас, по его понятиям, прямо дико. И разве не правда? Вадим на его глазах женится бог знает по-каковски, Марго скандалит, мужа бросает, пропадает по шести месяцев неведомо где. Мама... я не хочу сказать о матери ничего плохого. Но, согласитесь, у мамы тон и ухватки пятнадцатилетнего подростка? Женщине за шестьдесят лет. В ее годы это... это смешно, наконец! И тон мамы, и вся жизнь ее -- непонятное что-то. Со своего таврического имения она имеет свыше двадцати тысяч в год. Чистоганом. А где они? Мы ничего не знаем. Все остается в Киеве. То ли это благотворительность ее? Ее безалаберность, нерасчетливость? Эксплуатирует ли ее кто-нибудь? Или просто так -- все идет прахом? Неловко и спросить даже. Но летом мама едет в Неповоевку, нагонять экономию. И у нее, действительно, нет денег. Ей не хватает на жизнь ее доходов. И все фантазии, фантазии... К чему понадобилось ей дом в Киеве строить? Киев не наш район. Что у нас общего с Киевом? Почему Киев? Отчего не Тамбов, не Одесса, не Саратов? А дом проглотил прорву денег. Особняк бездоходный. Умрет мама, кому он нужен? Куда девать его? И так -- все.
-- А что ж, приедут они сюда, Марго и мама? -- спросил Павел.-- Ведь собирались на лето.
Арсений Алексеевич в недоумении пожал плечами.
-- Кто угадает, что им вздумается. Собирались. С весны собирались. А вместо того очутились в Крыму, в Алупке. Теперь писем нет. Может, уже в Финляндии. Или еще где-нибудь. В таком месте что и в голову не взбредет. И вот Артур видит всю бестолковость эту. Видит, может быть, в худшем свете, чем есть на деле. Почем мы знаем, что он думает о маме? Или о Марго с ее мальчишескими выходками, с ее жаргоном уличного гамена? И мама, и Марго компрометируют себя, сами того не примечая... Павел незаконно сожительствует с крестьянской девкой. Держит ее при себе тут же, на глазах у остальной семьи. Ясно каждому, что это за горничная, которую восемь лет возят за собой, зимою -- в город, летом -- в деревню.
-- Словом, ты, как старший брат и представитель рода, чувствуешь себя ответственным за всех нас перед мистером Артуром? -- насмешливо резюмировал слова Арсения Павел.-- Что за комиссия, создатель...
-- А что Павлику сожительствовать с девкой Оксаной не следует, это и я разделяю,-- ехидно и подстрекающе вмешался дядя.-- Живя с простой бабой, человек опускается, грубеет. Наконец, возможность появления детей? Простая баба... Фи! Для этого есть более подходящие персонажи. Есть жены своих мужей, при мужьях состоящие. Сколько угодно. Еще удобнее -- жены, не живущие с мужьями. По закону ее дети -- дети ее мужа. И баста. У тебя никаких обязанностей, всегда ты свободен. Дивлюсь я твоей нетребовательности, Павлик. Как? Баба? Простая баба? Извини меня, но это вульгарно. Я бы не знал, как приступить к ней. Как начать всю эту... игру? Ну, вот -- Оксана -- как ты говорил с нею на первых порах? Как сближался? Как разыскал ее?
-- Я и не искал вовсе. Сама нашлась. Привела ее мать, к маме в горничные. Мама не взяла. Я случайно проходил мимо и похвалил ее. Говорю кузену Мише: вот экземпляр хороший. Сказал и забыл. А на другой день ее ко мне приводят, не желаю ли взять в горничные? Я и взял.