-- В том-то и состоит секрет моложавости английской королевы Александры...
В это время за его спиной раздался громоподобный голос Вадима:
-- Моложавость не есть молодость, дядюшка! Моложавость -- это уже хв'альсификация... Хо-хо-хо...
Мужчины подходили к столу позади Вадима. Голиаф по сложению, мускулистый силач, ширококостный, плотный блондин с красивым, типично русским лицом и чудесными зубами,-- Вадим не смеялся, а гремел, не ходил, а тяжко попирал землю.
-- Хв'альсификация, дядюшка и мамаша. Хо-хо-хо... Агриппина Аркадьевна зажала уши.
-- Вадим, ради бога... Не труби. Я оглохну.
-- Виноват, маменька. Не буду. Никак не могу обуздать свои голосовые средства.
-- Лучше бы упражнял их в Думе,-- шутливо сказал Павел, подходя разом с Арсением.
-- В Думе? В Думе говорить, братья мои, не хот'ца мне что-то. Не могу изнасиловать себя. Да не всем же говорить. Надо кому-нибудь и слушать, братья мои? Я двенадцать тысяч и семь раз имел возможность заговорить. И все...
-- Не решался? -- подсказал Павел.
-- Нет, братья мои. Не не решался, а не хотел. Не находил нужным. А будь воля моя, двенадцать тысяч и семь раз имел возможность.
Повторять "двенадцать тысяч и семь раз" было привычкой Вадима Алексеевича. Так и звали его многие из знакомых: двенадцать тысяч и семь раз.
Расселись вокруг стола с яствами.
Дети с гувернерами и русским учителем в конце стола, немного поодаль. Братья -- трое в ряд, визави с дамами. Повар и поварята уже суетились за кустами вокруг передвижной плиты, раскаленно шипящей. Лакеи подавали чай, шоколад, кофе и одновременно холодный завтрак.
Арсений Алексеевич сказал Павлу, продолжая недоговоренное раньше.
-- Так и не добился ничего. Сколько ни ходил возле него. Никакого личного впечатления и из этой сессии.
-- Чудаки вы, братья мои,-- спокойно возразил Вадим.-- Да что я буду рассказывать? Ведь все в газетах было?.. Дума как Дума. А о моем личном впечатлении... оно то же, что и в прошедшем году. Нудно, братья мои. Толчение воды в ступке. Что она, Дума, сделать может? При существующих беспорядках? Оглянитесь на наш город. Беззаконие на беззаконии, взятка на взятке. Из главенствующих лиц, кажется, один ты ничего не берешь, Арсений. Законы -- сами по себе, жизнь -- сама по себе. К чему тут Дума? Да еще такая, как она есть? У нас полицмейстер приедет к N. "Я тысячу раз говорил тебе, жидовская морда, такой-сякой, то-то и то-то"... Следовательно, надо дать тысячу. И все знают, что надо. И знают, что когда К. он запустил: "Я пятьсот раз говорил тебе, собачьему сыну",-- К. сказал: "Ижвините, господин паличмейстер, ви говорили тольки двести раз". И дал двести. Так вот, когда жизнь пестрит такими сценками... Когда им уже и не дивится никто,-- ты о Думе? Силен ли подъем национального чувства? Солидарно ли дворянство? Каковы мои впечатления? Зачем? Кому они занимательны, впечатления мои? А хочешь знать, я же сказал: мне в Думе нудно. Будто сижу в присяжных заседателях на се-е-еренькой сессии. Дела-то все больше о мелких кражах со взломом. Или на сумму свыше трехсот, но меньше тысячи рублей. И уйти нельзя, и сидеть тошно. Вот как мне там, братья мои, коли знать хотите.
-- Ты, верно, сидишь в Думе, а сам все о своей пасеке мечтаешь? -- спросила Марго через стол, улыбаясь.
-- Ну, не непрерывно. А скучаю. До бесчувствия скучаю. Не об одной пасеке. Вообще. Я там, как в ссылке. Здесь у меня все мое осталось. Тут и с гомеопатией мне раздолье, лечи, сколько хочешь. Не успел приехать, так и повалил народ. И пасека у меня, и купанье. Рыбная ловля, гимнастические упражнения. По вечерам -- ракеты. Все мое, самое любимое. А там -- чуждо как-то, неприютно. Как подошла весна,-- до чего я пасечнику своему, деду Лукашу, завидовал! Ей, право... Что смеетесь, братья мои? Помилуйте, девятого мая там снег еще шел. Зелени -- ни намека. Иду я в драповом пальто по своей Фурштадтской и думаю: счастливый, счастливый дед Лукаш! Сидит он хозяином на моей пасеке, и горюшка ему мало. Солнце ему светит, мокрой землей, весною пахнет. Поди, уже и черемухи, и груши у нас отцвели. Пчела небось с яблонь несет хватку. Может, и то отошло уже... До акации дело доходит... А я в драповом пальто по каменным улицам фланирую. Так-то, братья мои.
-- Скучать-то ты скучал... А после Думы не на пасеку свою, а на Беатенберг помчался? -- упрекнул Арсений Алексеевич.
Вадим ответил:
-- Ларочке захотелось. Я было и согласился. После гляжу: невыдержка, тоска одолевает, тошно. Чего мне тут, на курортниках, думаю. И взмолился рак щучьим голосом: "Ой, до дому!" Уступила сейчас. Женка у меня, спасибо ей, добрая. Сговорчивая. Чего ни попроси, все уважит. А в Думе мне хотя бы о гомеопатии поговорить? Может, удалось бы убедить, хоть немногих. Так и того нельзя. Запечатано. Давши слово, держись, обошел ты меня, Арсюша... Вырвал тогда слово это. У меня уже как раз возник теперь проект...
-- Ради создателя, Вадим. О гомеопатии? Да что ты!
-- Да я молчу. Я не скажу, не тревожься. Но если бы вернул ты мне слово мое... Проектец знатный, хороший, братья мои. Обучить всех сельских учителей леченью гомеопатией. И затем -- преподавать в школах. Чтобы народ имел возможность сам лечиться.
-- Не срамись, Вадим. Сделай одолженье.
-- Ну-ну... Чего доброго, заплачешь еще? Я же сказал и сдержу слово, если не освободить меня от него. Сдержу. Но это предрассудок у тебя, Арсюша. Предубеждение. Непродуманное. У нас в России современная медицина не в состоянии помогать простому народу. Сами земские врачи признаются. А земства тратят 30--40 процентов своего бюджета на санитарное дело. Что же получается? Игра впустую. Между тем как гомеопатия...
-- То же знахарство,-- подсказал Павел, грызя в зубах стебелек зеленой зубровки, случайно уцелевшей от косы.
-- Зна-хар-ство?
-- Само собою.
-- Ошибаетесь, Павел Алексеевич. Далеко не знахарство. Основатель гомеопатии, доктор Самуил Ганеман...
-- Заметь: еврей был, должно быть?
-- Это все равно. Образованнейший человек своего времени. Его признавали огромным авторитетом. Профессор Ведекинд писал о нем: гениальный.
-- Когда это было? Сто лет назад.
-- Тем лучше. Идея, которая выжила сто лет, это уже не мираж, не заблуждение. Тут уж есть, над чем подумать. Книга Ганемана "Органон" до сих пор показывает всем, что мы имеем дело с титаном. Так мощно потрясти столпы старой медицины...
Павел Алексеевич рассмеялся.
-- Смеяться надо всем нетрудно,-- побагровел Вадим.-- А излечение по закону подобия признают и сейчас даже многие аллопаты. Как неоспоримый факт. Как результат опытов. Да что. Гениальный Пирогов не расставался с гомеопатической аптечкой, путешествуя по Кавказу. И он же давал совет одному тяжелобольному врачу прибегнуть к гомеопатии.
-- Может быть, тому уже больше нечего было посоветовать?
-- Ничуть твоя ирония не ядовита. Разумеется, нечего. Ибо только гомеопатия и могла помочь. А с тех пор -- какие шаги вперед. Теперь гомеопатия пользуется всеми медицинскими науками, которые стоят на высоте. Отвергает лишь фармакологию да терапию. Но это же науки туманные? Бредущие на ощупь, еще не разработанные? Их негодность признает и сама аллопатия.
-- Разве?
-- А почитайте Вересаева! Ведь это же полное отчаяние! Полная беспомощность врача перед болезнью. Врач, леча болезнь, разрушает мне организм. В одном месте пытается помочь, в другом портит. Благодарю покорно. Я пришел к тебе в дом оказать помощь. Дать денег взаймы, что ли... И, проходя,-- произвел у тебя маленький,-- а то и большой,-- пожар? Хороша помощь. Не ожидал. Благодарю покорно. Лечение, которое не выдерживает самого основного своего принципа -- не вредит больному... оно, по-вашему,-- научное?
-- Браво, Вадим! -- подзадоривающе крикнул через стол дядя.-- Да ты оратор? Вот бы так в Думе. Жаль, жаль, что ты связан!
-- Но гомеопатия еще менее может претендовать на научность? -- скучливо и раздраженно проговорил Арсений.
-- Кто тебе сказал? Неправда. Неверно, заблужденье. Косность человеческого ума и натуры. Гомеопатия выжидательный способ лечения. Он зиждется на благотворной, целительной силе природы. Similia similibus curantur. Лечи подобное подобным. Клин клином вышибай, иначе. Выбирай наиболее подобное болезни средство. Потому что самородная болезнь устраняется подобною же болезнью, вызванной искусственно. Вот и все... Аллопаты сами не вполне знакомы с действием своих лекарств. Еще меньше с истинным значением лечимых симптомов. Гомеопатия же... она знает, что делает. Если я даю больному арнику, ноготок-календулу, ромашку-хамомиллу, то...
-- Ты знаешь, что даешь безвреднейшие средства,-- опять невозмутимо просуфлировал Павел.
-- Восхитительные средства! Их крадет у нас уже и старая медицина. Смеяться легко. А предубежденность говорит о незнакомстве с предметом. Почти всегда... Смех невежды самый неукротимый.
-- Как пыл правоверного гомеопата.
-- У нас смеются, острословят... А вот в Вашингтоне... где культура -- и вы согласитесь, надеюсь? -- почище нашей... Так там на открытии памятника Ганеману присутствовал сам президент, Мак-Кинлей. В тысяча девятисотом году. И даже выступил с речью. Да. Там не боятся показаться отсталыми. И Ганеману воздвигнуто еще три памятника. Кроме Вашингтона. В Лейпциге, в Париже и...
-- В Кетене,-- невинным голоском с дурачливой подобострастностью докончила Марго.
Вадим Алексеевич посмотрел на нее изумленно, одобрительно, полунедоверчиво.
-- Ты откуда знаешь?
-- Да ты же сам, Вадя, двенадцать тысяч и семь раз говорил...
Все засмеялись. Вадим Алексеевич тоже.
-- Вот так всегда,-- сказал он потом с укоризной.-- В самом серьезном деле все только и ждут у нас смешного коленца. Почему наш народ не может сам лечиться гомеопатией? Только бы немножко подготовить его, и дело в шляпе. Разве те фельдшера, что его лечат, подготовлены серьезно? Я воочию знал одного, который отсыпал лекарства "на глаз расстояния", как он выражался. Восемнадцать гран хины отвалил на один прием беременной бабе! Все на глаз расстояния. И он же говорил: хирургия -- моя стихия. Страшно охоч был до операций. Так это, по-вашему, разумная медицинская помощь населению? И не лучше разве вооружить такого гомеопатией?
-- Такого-то, пожалуй, лучше,-- согласился Павел.-- По крайности, вреда не причинит. Если не поможет.
Вадим отходчиво смирился. Он махнул рукой, будто говоря: э, да что с вами! И мощно выкрикнул Славе и Горе:
-- А ну, хлопцы! Не пойти ли нам с удочками? Парит, братцы! Как бы дожж'а не собрался. Самая ловля перед дождиком.
Вадим Алексеевич, стоя возле мальчиков, развязывал удочки.
-- Ну, ребята... Вот вам. По удочке и марш. Айда. В ногу. За мною... Левой! Правой! Левой! Та-эк-с. Я одобря-я-яю! А теперь, ну-ка, ребята, трио: ммы-ы-ы...
Мм-мы-ы на-ло-овим для-я ушицы
Зо-ло-ти-истых о-оку-не-ей!
Весело смеясь сверкающими разноцветными глазками, Горя подхватил беззаботно и звонко:
Мы наловим для ушицы
Золотистых окуней...
Слава с удочкой на плече шагал молча, полувопросительно посматривая краешком глаза в непроницаемое на этот раз лицо мистера Артура.
_______________
До обеда удачно удили рыбу, купались еще раз, играли на отрастающей бархатистой траве в крокет. И Павел Алексеевич, привыкший к метким бильярдным ударам, загонял бог знает куда чужие шары, выигрывал все партии.
Обедали очень долго. Дольше, чем обыкновенно. Ели полевой кулеш с дичью, шашлык, карасей в сметане, уху из рыбы, пойманной на удочки! И еще много блюд, приготовленных не здесь, среди леса, а доставленных сюда уже готовыми. За десертом Вадим Алексеевич жаловался, что у него болят от еды челюсти и жевательные мышцы. Но и после того и он, и другие еще долго сидели за столом, пили черный кофе с ликером.
Вадим говорил, говорил, говорил. Точно хотел вознаградить себя за все петербургское молчанье. Его остроты и шутки были избитые, общеизвестные, но сыпались они как из рога изобилия, и Вадим Алексеевич смеялся первым над ними. Вроде: "Ваше звание, сударь?" -- "Высочайше утвержденного общества Санкт-Петербургских железных дорог империальный пассажир".
Или еще:
-- Беседуют двое, оба на взводе. Один -- идеалист, другой -- человек земных настроений, без лишних иллюзий! Первый напевает, сентиментально убеждая второго: "На заре ты ее не буди!" А второй, в ответ, несколько придирчиво: "П-п-почему?" -- "На заре она сладко так спит!" -- "Ну, так что ж?" -- "Утро дышит у ней на груди!" -- "На-а-аплевать!"
-- Ой, Вадя! -- кричит Марго умоляюще.-- Двенадцать тысяч и семь лет этому твоему дуэту.
Но Вадим неуязвим. Он говорит невозмутимо:
-- Что за беда? Хорошую вещь и повторить можно.
-- Я знаю иначе,-- подхватывает игриво дядя.-- Хорошую вещь и посмотреть не грех. Архиерей... На вечернем торжестве каком-то... Возле сильно декольтированной губернаторши.
-- Эээ... ну...
-- Дядя, дядя... Это не при детях. Здесь -- дети,-- смеется Марго.
-- И дамы,-- сурово напоминает Арсений.
-- Э, молчу, молчу.
Обед кончен.
Перед вечером собирали в лесу для костров дрова. Лакеи свалили собранный хворост в кучу, подбавили сухих березовых и дубовых привезенных из дому дров, и на лугу запламенели с приятным треском огромные костры.
Monsieur Жюль Козе вызвался показать Ивана "Купаля". И перепрыгнул с разбега самый обширный из костров. Ему единодушно зааплодировали. Но прыгать через огонь не нашлось больше охотников. Затеяли игры с участием мальчиков и гувернеров. Играли в кошки-мышки, в подбрасыванье платка, в колечко, наконец, в горелки. Бегали все, кроме дяди и Агриппины Аркадьевны. Агриппина Аркадьевна много раз объясняла, что она разучилась бегать.
-- Совсем, совсем разучилась. Потом так мускулы болят. Не поднять вверх ни ноги, ни колена. Вот этого движения никак потом не сделать.
Она шаловливо показала перед французом Козе, какого именно движения. Француз сделал соболезнующую мину, а дядя ехидно повел глазами и сказал кротко, будто покоряясь велениям судьбы:
-- Мы с вами уж посидим, дорогая. Куда уж нам, старикам, бегать? Кости-то уже хрупкие. Того и гляди, ногу сломишь.
Агриппина Аркадьевна сжала зубки, но села.
У Павла Алексеевича Слава поймал его даму, Ларису Андреевну. Павлу пришлось гореть.
Бежала очередная пара, Ксения Викторовна и Арсений. Несмотря на излишек полноты, Павел бегал, как и танцевал, легко и быстро. Он погнался за Арсением. Но у сухощавого Арсения оказались юношески-крепкие ноги. Он ловко ускользнул из рук Павла, значительно опередил его и повернул назад, стремясь навстречу отставшей Ксении. Тут только заметил Павел, что Ксения Викторовна отстала, что бежит она плохо, нетвердо, неуверенно. Павел, сделав поворот, отрезал путь к ней Арсению. Через минуту Ксения Викторовна в руках у Павла, ее голова слегка ударяется о его грудь. Всю ее Павел ощущает так близко. И эта близость сжигает его сознание. Подкашиваются ноги, исчезает дыхание. Горячая, блаженно-сладостная, отважная до дерзости волна подхватывает Павла и увлекает куда-то глубоко в пропасть, минуя все препоны сознания, парализуя задерживающие центры. Павел стремительно сжимает обеими руками свою добычу. Он чуть не падает с ног, увлекая за собою и Ксению Викторовну. Томительная, годами назревавшая в нем потребность в близости именно этой, а не другой женщины -- затемняет все. Но это длится момент, не более. Сознание вспыхивает с обостренной силой. Павел выпустил из рук Ксению Викторовну: он переполнен тревогой и опасением: не заметили ли? С тревогой в глазах оборачивается он к подбегающему Арсению. Тот спокоен, в хорошем настроении, доволен своим уменьем бегать.