-- Видите ли вы ту серую скалу? -- сказал седобородый сказочник. -- Все взоры обратились к далекой каменной глыбе, темневшей крутыми изломами своего дикого гранита в синеве вечереющего неба. Грозная высота ее сияла под лучами заходящего солнца. Красный, как кровь, свет лежал по ее уступам, а острая вершина тонула в золотом блеске...
-- Золото, золото сверкает на ней, -- прошамкал старший сказочник.
-- И в глубине ее зарыто заклятое золото! -- говорил другой: -- там, в темной пещере, вырытой в сердце каменного утеса, хранятся золотые чаши и турецкие червонцы. Но сторожат их крылатые джины, и ни одному смельчаку не удалось пробраться в пещеру. Страшное там место, и жутко мусульманину проходить мимо него ночью. "Хаплу-Хая" называется скала эта.
-- Да, да! "Хаплу-Хая", -- зашамкал опять старший сказочник, и голова его снова затряслась и беспомощно закивала.
Рассказчиков прервали заунывные, гортанные крики, резко прозвучавшие в тишине безветренного воздуха. Солнце медленно опускалось за горы, и муэдзины звали правоверных на молитву. С вышины минарета долетел дребезжащий призыв и под тень старого дуба. Кучки татар поднялись с травы, и длинной вереницей потянулись молящиеся к деревенской мечети. Старики-сказочники, поддерживая друг друга, поплелись за другими. Их дрожащие губы шептали молитву.
* * *
Долго смотрел Уссейн вслед уходившим, потом повернулся и пошел из деревни.
Его не тянуло в мечеть вместе с молящимися. Душа Уссейна была полна тревожных и смутных настроений. Даже кроткий свет заходившего солнца не наполнил сладкой тишиной его ожесточенного сердца.
Полный дерзостного ропота на судьбу, он не распростерся бы ниц перед священным Кораном. Что значило для него райское блаженство, когда на земле он был несчастлив? На что ему красота небесных гурий, когда ни одна из земных красавиц не целовала с любовью его черные очи? Пушистые пальмы садов пророка не защищали его тело от палящих лучей земного солнца, и его жгучей жажды не утоляли райские ключи и фонтаны. Обещанное Кораном блаженство было для него только ярким миражом, не скрывавшим за собою необъятной пустыни его безотрадной жизни. Уссейн был беден. Пестрые лохмотья, над которыми смеялись люди, покрывали его стройный стан, и дырявые туфли не защищали босых ног от острых камней. Один драгоценный пояс, доставшийся ему от деда, сверкал на нем серебряными бляхами, но его Уссейн не променял бы ни за что на свете даже в минуты жесточайшей нужды и голода. Уссейн не имел своего дома. Он нанимался у богатых татар работником, пас отары чужих овец в окрестных городах и рыл каменистую землю на чужих виноградниках. Аллах дал ему только крепкие мускулы и красивое тело. О душе своей он сам позаботился. Блуждая один в горах за своею отарой, следя за перелетными тучами, скользившими в небесной синеве, он населил свою одинокую душу думами печальными, как горные ущелья, образами прихотливыми и изменчивыми, как стаи облаков на небе, и мечтами ясными, как лазурь. Но этого богатства нельзя было разменять на червонцы; оно не нужно было людям и не доставляло Уссейну удачи и счастья.
-- Золото, золото! Не в нем ли мое горе? -- думал Уссейн, присев на большой, серый и мшистый обломок гранита, лежавший на краю дороги за деревней. - Золото! -- повторял он, глядя на догоравшую в червонном блеске заката островерхую скалу Хаплу-Хая. Там зарыто золото! Это его отблеск золотит угрюмые скалы, его сияние превращает в драгоценный венец иззубренный голый камень!..
Уссейн внимательней всех слушал рассказ прохожих сказочников о зарытом в Хаплу-Хая кладе. В его воображении ярко рисовались серебряные сосуды с золотыми монетами и желтые слитки, светившиеся в темноте подземной пещеры. Рубины и алмазы ослепляли его глаза своим нестерпим блеском, и жемчуг крупным дождем рассыпался перед его пылающим взором.
-- Какое жемчужное ожерелье я нанизал бы на шелковую нить для чернобровой Фатимы! Как улыбнулась бы мне за червонное запястье румяная Шерфе! Какой бы подарок снес я хорошенькой Айеше! -- мечтал Уссейн. Впрочем, он еще не знал хорошенько, кто ему больше нравится: Фатима. Шерфе или Айеша. У одной его восхищали черные косы, у другой белая ручка, у третьей маленькая родинка на розовой щечке. И то сказать, трудно было разобраться здесь молодому улану! Стройная, как кипарис, Фатима напоминала звездную ночь своими темными глазами, Шерфе была подобна пышной багдадской розе, над которой в сладостном пенье умирает влюбленный соловей, а маленькая Айеша, быстрая, как птичка, легкая и ласковая, свела сума не одного узен-башского джигита. Но все же ни на одной из трех красавиц не мог остановиться Уссейн. Он брал от них улыбки, чудные лучистые взоры, белые плечи и создавал из них своею беспокойной мечтой образ еще нежнее, еще прекраснее. То было яркое солнце, которое светило только ему одному. Его отражения Уссейн не встречал ни в одном кристальном ручейке, ни одна красавица не походила на его волшебную грезу. Чудный образ манил в даль, в лазурное небо, хотя не был похож на райскую пери или девственную гурию садов пророка. Нет, в нем было все земное, но на земле Уссейн его не находил.
Таковы были грезы Уссейна. В действительности, конечно, не только Фатима или Айеша, но и самая некрасивая девушка в деревне не обратила бы внимания на такого жалкого оборванца, каким был Уссейн. У него не было денег даже для свадебного подарка. Какой он жених и муж? Под каким кровом приютит он свою красавицу? Из какого кувшина напоит ее сладким шербетом? Или и из нее он сделает наемницу, бродящую по чужим людям без призора и пристанища? Какая же девушка выберет себе такую горькую участь? Ни черные глаза его, ни стройный стан не заставят позабыть его бедности. Вон старый Амет, седой и дряхлый, и тот мог выбрать себе по душе красавицу, потому только, что и дом у него богатый, и сады большие, и волы есть, и овцы, и лошади. Деньги все покупают, даже красоту и счастье. Они золотят и серебряные нити в бороде старца, а черные кудри джигита скоро засеребрятся в нужде и бедности.
-- Золото, золото! -- думал Уссейн. -- Надо добыть золото! Иначе жизнь пройдет безрадостная, как осенняя ночь, и увянет молодость, как цветок на диком камне, орошенном холодными слезами нагорного тумана.
И Уссейн снова посмотрел на далекие скалы Хаплу-Хая.
В глухом месте, далеко от деревни, стояла ветхая скала, которую только тайком, в ночную пору, посещали татары, водившие знакомство с колдуном Керимом. Недоброе это было знакомство, и за худым делом ходили туда. Никто не знал, кто этот Керим, и откуда пришел он. С виду он был похож на ногайца: черный, лохматый, с широкими скулами. Жил он один-одинешенек в своей сакле и неизвестно чем промышлял. Давал он и лекарства, и травы, но денег за них не брал. Впрочем, не отказывался, если кто в благодарность приносил ему кувшин бузы или кусок полотна.
Колдун сидел на корточках в сакле и пристально смотрел в деревянную чашку с водой, когда Уссейн с низким поклоном вошел к нему.
-- Чего тебе надо, улан? -- сказал он, не отрывая глаз от чашки.
Уссейн молчал. Робость напала на него при виде старого колдуна и его темной сакли. Кругом на стенах висели пучки пахучей сушеной травы, наполнявшей всю саклю крепким пряным запахом. На полках стояли куманы и склянки с мутной жидкостью. Белый петух расхаживал по глиняному полу.
-- Чего тебе надо? -- переспросил колдун, не оглядываясь. - Снадобья -- приворожить красавицу, корешков от черной болезни, или у тебя лошадь увели недобрые люди?
Еще пуще оробел Уссейн, но перевел дух и дрожащим голосом проговорил:
-- Помоги клад достать, эфенди!
-- Клад достать?..... А разве ты не знаешь улан, что его без заклятья добыть нельзя? Сторожат его злые джины; а ты видал когда-нибудь хоть одного из них? От взгляда на них волосы седеют, и ум мутится... Посмотри-ка сюда в чашку, что видишь?
Зубы Уссейна стучали. Он через силу нагнулся над чашкой, но сейчас же отскочил назад, бледный и дрожащий: ему показалось, что из воды глянули на него огненные глаза, пылающие как уголья.
-- Не можешь? -- усмехнулся колдун. - Иди себе с миром, улан, и не думай о кладе. Страшны джины и сводят с ума человека.
-- Нет, нет, эфенди! -- спохватился Уссейн: -- все что хочешь заставь меня сделать. Я на все пойду. Без этого клада и жить мне незачем.
-- Хочешь, чтобы старики тебе приснились, место указали? Ступай, обсыпь на ночь через решето серой золой то место, а на рассвете посмотри, какой след на золе виднеется. Чей след увидишь, тем и пожертвуй. Иначе не снимешь заклятья, и джины не отдадут тебе золота.
-- Не снились мне ни старики, ни цыганки, эфенди, а место я знаю... Золото в пещере Хаплу-Хая.
-- Э! -- пробормотал колдун. Глаза его искоса взглянули на Уссейна. -- Страшное дело задумал ты, джигит!..
-- Помоги, эфенди!
Колдун молча сидел над чашкой.
-- Помоги! -- низко поклонился Уссейн.
-- Слушай! -- заговорил колдун глухим голосом: -- есть у меня черная книга пророка Сулеймана, и все в той книге прочитать можно... все можно... Я узнаю, какая тебе нужна молитва. Я выставлю твое имя против звезд ночных. Но прежде я должен повидаться с джинами, которые сторожат пещеру... Страшное дело задумал ты, джигит.
Колдун в раздумье закачал головою.
-- Ну, садись тут! -- проговорил он. - Молчи, что бы ни было... Смотри и слушай, и не произноси имени пророка.
Колдун снова наклонился над чашкой и забормотал какие-то странные слова. Долго сидел он, пристально смотря в воду. Вдруг лицо его посинело, исказилось судорогой, голова затряслась, и он в корчах упал на глиняный пол сакли.
Уссейн, бледный, с расширенными глазами, глядел, как бился колдун на полу, выкрикивая что-то страшное и несвязное. Руки и ноги колдуна неестественно выгибались и стягивались, пена проступала на рту, и налитые кровью белки дико вращались...
Но вот судорога утихла, и колдун без движенья, в каком-то столбняке, протянулся навзничь. Все лицо его искривилось и не походило на человеческое. Наконец, он поднялся с полу и хриплым голосом проговорил.
-- Я знаю их... тысячи тысяч гнездятся там в каждом камне, в каждой расщелине... Страшное место! Но много золота, много золота.
-- Золото? -- вскрикнул Уссейн. -- Помоги, эфенди! -- завопил он и бухнулся в ноги колдуну.
Молча, шатаясь, подошел колдун к полке, достал оттуда амулет необычайного вида и сунул Уссейну.
Уссейн схватил его и выбежал из сакли.
* * *
Громадные и неподвижные, словно иссеченные исполинским молотом из серого гранита, вырезаются на темной синеве ночного неба островерхие скалы Хаплу-Хая. Стоит низко над ними огненный полумесяц и озаряет своими блистательными лучами каждую морщинистую расщелину утеса, каждый камень, повисший над отвесною стремниной. Причудливо и таинственно падают длинные тени по кремнистым скатам каменного гиганта. Лунный свет играет и дымится на голых выступах и вершинах. Местами уродливый дуб, колючий кустарник и зеленый мох лепятся по откосам и узорною сетью застилают обнаженный глыбы и темные впадины. Изрытый, иззубренный, подымается и чернеет утес над цветущей долиной, глубоко внизу потонувшей в сумраке ночи и лунном сиянии. Не отважится нога человеческая ступить на его обрывистый и дикий хребет, нет к нему ни доступа, ни тропинки. Только джины с железными когтями карабкаются, словно летучие мыши, по его отвесной стене, и тогда слышится в ночной тишине, как с гулом и рокотом осыпаются под их тяжелыми ступнями каменные обломки и с глухим шумом катятся в бездну...
Кто же осмелился нарушить покой неприступного гиганта? Кто на головокружительной высоте дерзостно подымается к его девственной вершине? Черную точку, ползущую еле заметно по серым скалам над пропастями, трудно признать за человека, и точно ли это человек?
Хватаясь за узловатые корни низкорослого кустарника, упираясь ногой в скользкие выбоины, карабкался Уссейн по обрывистым уступам утесов Хаплу-Хая. Он с детства привык лазать по скалистым ущельям и забираться на самые высокие и недоступные вершины. Охотясь за дикой козой, отбивая пропавшую овцу у шакала, он научился преодолевать трудности горных тропинок и не боялся опасных переходов; но и его привычные ноги, израненные острыми камнями и колючим кустарником, порой ослабевали при подъеме на утесы гигантского Хаплу-Хая. Усталые руки Уссейна порой бессильно опускались или судорожно хватались за выдавшийся камень, едва удерживая тело от паденья. Повиснув над бездной, Уссейн иногда отчаивался в спасении, но напрягал последние силы и снова твердою ногой становился на гранит. Месяц стоял высоко на небе, когда он, после тяжких усилий добрался до вершины и торжествующе оглянул покоренную громаду скал Хаплу-Хая.
Но где же была пещера?
Вся плоская поверхность утеса была завалена обломками огромных голых камней, ослепительно сверкавших на лунном свете. Уссейн долго бродил среди этого нестройного хаоса, тщетно стараясь разыскать какое-нибудь отверстие, впадину или углубление. Он не находил входа в пещеру. Сомнение и отчаяние уже закрадывались в его душу, как вдруг под громадным, нависшим камнем перед ним разверзлась темная зияющая яма. Казалось, земля провалилась под его ногами, треснула поверхность гранитного утеса, и черная бездна глянула в очи Уссейна своим слепым, мрачным глазом... Уссейн с содроганием посмотрел в сырую и смутную глубину, куда не проникал ни один луч света. Холодом и тьмою веяло оттуда. Уссейн толкнул ногой осколок тяжелого камня, и он с гулом полетел в отверстие ямы. Где-то далеко-далеко и глухо отозвалось его падение. Кто знает, какая неизмеримая пропасть чернела здесь под ногами? И жутко казалось Уссейну нырнуть в эту неизведанную темноту, спуститься в подземное царство, где не слышно ни стона, ни вздоха человеческого.
Но неужели ни с чем вернуться назад? Уссейн обвязал длинной веревкой выступ ближней скалы, зажег смолистый факел и, прикрепив конец веревки к поясу, стал опускаться. Мрак внизу еще больше сгущался от лучей пылающего факела. Сырость охватывала Уссейна и спирала дыхание. Скоро исчез просвет верхнего отверстия пещеры, и Уссейн повис на веревке в темноте подземного колодца. Над ним и под ним была ночь... Только малое пространство вокруг него освещал огонь факела. Подобно цветам радуги в этом узком пространстве движущегося света мелькали пестрые краски различных горных пород. Красноватые, белые и желтые оттенки сменялись черными, зеленые и розовые -- голубоватыми и серыми. Местами пробегали по ним пестрые жилки, как на мраморе, или вспыхивали металлические искры при мерцании факела. Кое-где сквозь землю просачивалась вода, и тяжелые капли с шумом падали в темноту.
По одним изменениям слоев и красок, да по дрожащей веревке, Уссейн замечал, что опускается все глубже и глубже. Порой плечами и ногой он толкался о бесчисленные выступы. Раз голова его сильно ударилась об острый камень, и он едва не потерял сознание. Уссейн боялся, что перетрутся веревки, что их недостанет измерить до дна эту неизведанную страшно безмолвную глубину. Но вот подземный колодезь стал заметно расширяться. Стены ушли в темноту, и скоро при свете факела Уссейн различил под ногами твердую почву. Веревка его размоталась до конца, и он, отвязав ее от пояса, принужден был сделать сильный прыжок, чтобы достигнуть дна пещеры. Впоследствии он надеялся достать веревку, нагромоздив глыбы каменьев. Сердце Уссейна тревожно забилось, когда, осмотревшись, он увидел перед собой узкий и мрачный коридор, ведший в глубину пещеры. Каменные ступени, будто рукой человеческой иссеченные в утесе, подымались к таинственному входу...
* * *
Отвага и страх попеременно овладевали Уссейном и наполняли его душу то решимостью, то неизъяснимым трепетом. Он не боялся опасностей, рассыпанных на его пути видимой природой, но одна мысль о присутствии вокруг него незримых и мстительных джинов смертельным ужасом сжимала его сердце. Он страшился не бездонных провалов, не темноты, не осыпающихся над головой камней, но внезапной встречи с чем-то неизвестным, таинственным и враждебным. Уссейн всматривался в глубину подземелья, но там ничего не было видно, ничего не слышалось. Только огромные, трепещущая тени бежали от огненных языков дымного факела по стенам базальтового коридора. Они то сгущались за по спиной, то уносились вперед, как черные птицы. При каждом трепетном мерцании огня страшные тени вздрагивали, сплетались, вытягивались и в фантастическом хороводе; кружились вокруг Уссейна. Мнилось, что сами крылатые джины, смутные и неясные, как сновиденья, мчались по стенам и сводам подземелья в своей дикой неистовой пляске. Но ни стона, ни вздоха не слышалось Уссейну, и призрачные тени были еще страшнее в этом гробовом безмолвии. Как змеи, расползались они по темным углам переходов, скоплялись там в огромные, безобразные пятна, и снова бросались к Уссейну из-за каждого поворота, из-за каждого обломка скалы; но они не касались Уссейна и, словно в бессильной злобе расплывались опять по сводам, оттесненные назад ослепляющим светом факела. Только раз показалось Уссейну, что громадный морщинистый камень, который он огибал, подвинулся к нему, выступив из мрака, и то уменьшался, то увеличивался, как будто могучее дыхание напрягало его гранитную, твердую поверхность. Уссейн отшатнулся от него к стене коридора и, не оглядываясь, пошел вперед. Воздух в подземелье становился все удушливее и стеснял грудь Уссейна. Факел светил слабее и, наконец, потрескивая, стал гаснуть. Одни края его смолистой коры еще тлели в темноте, как уголья, но вот и они потухли. Душный воздух и мрак пещеры охватили Уссейна. Он видел только красные круги, которые расходились в его глазах, и едва мог дышать. Голова его кружилась. Он сделал еще шаг вперед и, в изнеможении и ужасе, опустился на холодный камень. Веки его сомкнулись, бессвязный бред наполнил помутившиеся мысли.