Однако, два года назад -– бабушка… умерла от инфаркта. Все казалось мне пустым и безжизненным, как марево в весеннем поле, как Fata Morgana, которая никогда не закончится. Спустя время, я все-таки смирилась с тем, что, все мы смертны. А на вопрос, тех же Аски или Akira, почему я все время сижу одна, я после смерти бабушки всегда отвечаю им, что привыкла жить в одиночестве. И это правда. И что ты думаешь? Сейчас у меня тоже есть своя машина, и езжу, сама я ведь, как уже упоминалось, одинока в этой жизни и поэтому рассчитываю только на свои силы.
Makoto помолчала с минуту -– и взяв у меня гитару негромко запела:
«Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать, куда вам путь
И где пристанище.
Я вижу мачты корабля,
И вы на палубе,
Вы в дыме, поезда, поля,
Поля в вечерней жалобе.
Вечерние поля в росе,
Над ними вороны,
Благословляю вас,
благословляю вас,
Благословляю вас на все
четыре стороны.
Благословляю вас, благословляю вас,
Благословляю вас на все
четыре стороны».
Вот такая вот у меня история. В конце я всегда остаюсь в одиночестве.
В течение одной минуты я молчал, затем заговорил, нарушив повисшую между нами тишину:
-- Да, Makoto, характер у тебя действительно стальной, поскольку я, после такой аварии – до- лго бы не смог сесть в машину. Если бы ты знала, как я тебя понимаю, я, ведь тоже испил из горькой чаши потерь. Знаешь, когда погиб мой отец, я долгое время считал, что был для него не очень хорошим сыном. Думал, что мог больше слушать его, уделять больше времени, чаще бывать с ним вместе… Я чувствовал свою вину в том, что он -- сделал для меня все, а я ничего не сделал -- для него. А потом, однажды на меня снизошло озарение. Неожиданно я осознал, что перед его смертью –- сделал для него самое главное. Я был рядом, держал его за руку и попрощался, так что… вот такие дела. Мой отец погиб еще в 1993-м. Его застрелили за какую-то несчастную пачку сигарет, которую он отказался отдать главарю банды уличных хулиганов. В конце концов, тот достал пистолет Макарова и… перекрестил отца, расстреляв его буквально в упор и выпустив в его тело целых восемь пуль. В девяностых, в нашей стране процветал рэкет и мародерство. Так что, я –- не удивляюсь… Такое время было. Вот послушай.
Зазвенела гитара, и после краткого соло я запел:
«Улицы, проспекты, бульвары, переулки,
Зимние морозы и летняя жара.
Никогда до дома не доносил я булки,
Когда её горяченькую брал.
Никогда до дома не доносил я булки,
Когда её горяченькую брал.
Десять лет от родов и вся жизнь до неба,
И всего два пуда в школе на весах.
Мама говорила:
-- Дуй, сынок, за хлебом.
И я дул, как ветер в паруса.
А "Городская" -- семь копеек,
И шестнадцать -- круглый хлеб,
То деревья зеленеют,
То позёмка на земле.
За одиннадцать калачик.
И батон за двадцать две,
А пацаны гоняют мячик во дворе.
За одиннадцать калачик.
И батон за двадцать две,
А пацаны гоняют мячик во дворе.
Чуть поддатый дядька разгрузил машину.
Чинно соблюдая очередь закон.
Вся страна недавно сухари сушила,
И редкий фраер лезет на рожон.
А я стою, считаю ловко
Воровским своим умом:
"Городская" с газировкой --
Получилось «Эскимо»,
На пломбир за двадцать восемь
За всю жизнь не собрать…
Батя -- выпорет, не спросит,
Как пить дать.
На пломбир за двадцать восемь
За всю жизнь не собрать.
Батька -- выпорет, не спросит,
Как пить дать.
Толстую соседку, будто понарошку
Офицерик лётный возле кассы жмёт.
Жмут мои монетки потные ладошки,
И цифрами стреляет пулемёт.
А кто не видел, тот не "вломит",
Слово гадское "нельзя".
На батоне сэкономил.
И конфет "Кавказских" взял.
Есть, конечно, повкуснее,
Только ближе пацанам -- Те, что
Рубль пятьдесят за килограмм.
Есть, конфеты, повкуснее,
Только ближе пацанам -- Те, что
Рубль пятьдесят за килограмм.
Ёрзая на стуле, будто в нём иголки,
Дядя Жорик с места вечер не встаёт.
«-- Пас отдал Рогулин, Толя Фирсов щёлкнул,
И Дзурилла шайбу достаёт».
А "Городская" -- семь копеек,
И шестнадцать -- круглый хлеб,
То деревья зеленеют,
То позёмка на земле.
За одиннадцать калачик.
И батон за двадцать две,
А пацаны гоняют мячик во дворе.
За одиннадцать калачик.
И батон за двадцать две,
А пацаны гоняют мячик во дворе».
-- Хорошее было время, тихо заговорила Makoto, жаль, что сейчас –- мы уже не те, что раньше.
Я кивнул и негромко запел, растянув гитарные струны.
«Почти у каждого из нас
бывает драма,
Она, казалось бы,
решается легко:
Одна в осеннем городе
скучает мама,
И этот город
расположен далеко.
И мы сначала ничего
не замечаем,
И дни разлуки складываются
в года…
Мы обещаем написать
и забываем,
И наши мамы нас прощают,
как всегда…
А когда-то мальчик
был обеспокоен,
Если только мама
покидала дом,
И, уткнувшись взглядом
в пальмы на обоях,
Ел горбушку хлеба
с сахарным песком.
И ждал, когда в
подъезде ржавая пружина
Скрипнет, возвращая
ласку и покой…
А у неё работа,
а потом дружина,
И под вечер
с полной сумкою домой.
Как две заботливые птицы,
эти руки
Нас успевали
защитить и пожалеть,
А мы смотрели с братом
только на зарубки
На косяке дверном,
мечтая повзрослеть.
И дождик летний капал,
и земля парила,
И, как в войну,
мы продолжали в жизнь играть,
И всё, что раньше
мама нам ни говорила,
Мы начинаем
только-только понимать:
Почему так много
было кукурузы,
Почему в апреле
запахи острей,
Почему зимою
хочется арбуза…
А вообще-то было
всё, как у людей.
И тот пьянящий запах
новеньких сандалий
И в кульке за рубль
десять карамель,
И в шариковой ручке
радостный Гагарин…
Так ничто не может
радовать теперь.
Ну, раз в году, хотя бы,
кажется, так просто
Вернуться к тихой радости
родимых глаз,
Но мы спешим к вершинам
творческого роста,
И мамы, понимая,
не тревожат нас…
И ждут, и врут опять
немножечко соседям,
Похлёбывая тот же
ягодный кисель,
Что, может быть,
на Новый год домой приедем,
А нас несёт опять
за тридевять земель.
Но, как с пластинки пыльной,
Пляжный визг нам слышен,
Память наша плёнкой
рвётся, как в кино…
И как же мы бессильны
Пирожками с вишней
Возвратить ту радость
детства своего.
Ну как же мы бессильны
Пирожками с вишней
Возвратить ту радость
Детства своего…»
Отзвучал последний аккорд, из моей груди вырвался легкий вздох. Минорное настроение тут же прошло, когда над парком вновь зазвучала гитарная музыка.
«Мой отец алкоголиком не был,
Хоть и выпить считал -- не грешно.
Хорошо было с водкой. И с хлебом.
Не всегда было так хорошо.
Тридцать лет профсоюзных событий,
Ни прогулов, ни громких побед,
Восемь грамот, привод в вытрезвитель,
И награда за выслугу лет.
Люди будущего -- на фронтонах ДК.
Да задумчивый стих Окуджавы.
И, как цены, волненья снижались тогда.
За прекрасное "завтра" державы.
Очень рано отца хоронили.
Очень много, казалось ему,
Мы неправды тогда говорили,
Да все думал -- видней наверху,
Верил Сталину, верил Хрущеву,
Верил, верил, работал и пил.
И быть может, пожил он еще бы,
Если б он алкоголиком был.
А с фронтона ДК, как и прежде, глядят,
Те слепые красивые лица.
И все так же, как прежде,
Лет тридцать назад,
Радость в гипсовых белых глазницах.
Не сорваться бы, не закружиться.
Да мозги бы свои не пропить,
Да молитвы читать научиться,
Чтоб отца и детей не забыть.
Жизнь и боль -- вот и все, что имею,
Да от мыслей неверных лечусь.
А вот правды сказать -- не умею,
Но, даст Бог, еще научусь.
А вот правды сказать не умею,
Но, даст Бог, еще научусь»..
-- Но мне бы -- не хотелось помнить о плохом, Makoto, продолжил я, после небольшой паузы.
Потом была «Могилянка», выпуск и переезд сюда. В Страну Восходящего Солнца. А что касается отца, то все мы –- Смертны, ибо такова наша жизнь.
Makoto кивнула, а я, тем временем снова взял в руки гитару:
«Жизнь играет с нами в прятки,
«Да» и «Нет» -- слова загадки,
Этот мир, этот мир, дивный мир.
Время разлучает часто,
с теми, кто нам дарит счастье,
Это жизнь, это жизнь, наша жизнь.
Мы вместе с птицами
в небо уносимся,
Мы вместе -- звёздами падаем,
падаем вниз.
Любим, верим, грустим,
ошибаемся,
В сердце бережно
память о прошлом храним.
2.
Над Землёй встают рассветы,
травы в пояс клонят ветры,
День за днём, день за днём,
день за днём.
Хитрое переплетенье,
смеха, слёз, удач, сомнений.
Это жизнь, это жизнь,
наша жизнь.
Мы вместе с птицами
в небо уносимся,
Мы вместе -- звёздами
падаем, падаем вниз.
Любим, верим, грустим,
ошибаемся,
В сердце бережно
память о прошлом храним.
Мы вместе с птицами
в небо уносимся,
Мы вместе -- звёздами
падаем, падаем вниз.
Любим, верим, грустим,
ошибаемся,
В сердце бережно
память о прошлом храним.
3.
Подними глаза, прохожий,
мы с тобою так похожи,
Мы молчим, мы молчим, мы спешим.
Верим, чтобы обмануться,
и уходим, чтоб вернуться,
Снова жить, добрый мир –-
вновь открыть.
Мы вместе с птицами
в небо уносимся,
Мы вместе -- звёздами
падаем, падаем вниз.
Любим, верим, грустим,
ошибаемся,
В сердце бережно
память о прошлом храним».
Музыка затихла. Я поднялся и увлек Makoto за собой:
-- Ну, что, пошли? У нас сегодня довольно много
работы, ребята в Совете, наверное, уже собрались и ждут нас.
Makoto бросила взгляд на свои наручные часы. Улыбнулась.
-- Нам пора…
Я был рад, что мне удалось развеселить ее, да и настроение у моей однокурсницы и собеседницы заметно улучшилось.
Урок 18. «Учение –- Свет, или встреча в Токийской Национальной Библиотеке».
Завтрак был царским. На kotatsu передо мной стояли куриный суп miso, блины с рисом и грибами, абрикосовое парфе «Хиросима» и зеленый чай. Mikan сидела напротив меня и с неким присущим только ей задором оглядывала сервировку.
-- Ну, что, спросила женщина, глядя на меня. Можно начинать?
Я кивнул.
-- Приятного нам всем аппетита.
Одновременно мы взяли столовые палочки и принялись за еду. Лишь когда первому голоду был положен разгромный конец Mikan, будто на что-то намекая -- заговорила: