Оставшись наедине с Бреннюиром, Браббан спросил, как дела у детей. Жорж был в Алжире, Тереза писала диплом по философии. «В общем, вся семья при деле», — пошутил Браббан. А что с Толю? Толю продолжал предаваться черным мыслям. Бреннюир осведомился о том, как развиваются дела в М.Р.А.К. Браббан сообщил, что начались переговоры о покупке обширных земель близ Майенса и крупного доходного дома в Экс-ля-Шапель. Но у Бреннюира были опасения. Он спрашивал себя, даст ли позже германское правительство французской компании действовать вполне свободно. Браббан улыбнулся; он объяснил, что М.Р.А.К. ничем не владеет напрямую, а только через посредническую фирму, созданную в Германии, которая, будучи немецкой, не вызовет беспокойства властей. Бреннюира эта басня успокоила, и он сделал маленький глоток перно, с удовлетворением думая о будущем.
XXX
Совсем не улыбалось Гектору Лантерну идти на эти похороны. Но, в конце концов, есть в жизни обязанности; все-таки это был старый клиент, и потом, Гектор задолжал ему деньги. Все это надо было учитывать. Конечно, он предпочел бы пойти в кино или в театр «Дю Шатле»[106], но, в конце концов, есть в жизни обязанности. Гектор Лантерн обязан был пойти на похороны. Он сделал это достаточно неохотно, так что появился в тот момент, когда процессия покидала жилище усопшего, медленно направляясь к «Пантен-паризьен»[107]. Гектор Лантерн проследовал за ней в самом последнем ряду. Путь был долгим, Лантерн скучал. Он попытался завязать разговор с соседом, одноруким субъектом, но пусторукавый соответствующей мимикой дал ему понять, что он еще и глухой. Вынужденный молчать, Гектор Лантерн принялся думать; он спрашивал себя, не воспользуется ли жена его отсутствием, чтобы изменить ему с новым официантом на бильярдном столе в зале второго этажа. Чтобы отвлечься, он попытался представить, как это может выглядеть, и стал рассматривать разнообразные пикантные ситуации, как вдруг заметил идущего рядом сухонького старичка, который, казалось, был не прочь обменяться с ним несколькими словами.
— Мы идем к Пантен, ведь так? — спросил этот чудак.
— Да. Путь неблизкий.
— Вот недостаток жизни в больших городах. Кладбища на другом конце света.
— Что за надобность размещать их так далеко.
— На площади Оперы кладбище не сделаешь.
— Это точно.
— Только подумайте, ни на одном парижском кладбище больше нет места. Пер-Лашез, Монмартр, Монпарнас, Вожирар, Пасси, Пикпюс, Бельвиль, Гренель, Сен-Винсен, Сен-Пьер, Берси, Ла Виллет, Шарон, Отей — все забито. Еще немного, и Париж лопнет от трупов, месье. Вот мы и вынуждены отправляться в пригород, если у нас нет семейного склепа. У вас есть семейный склеп?
— Нет, месье. Я не настолько богат.
— У моей семьи склеп есть, но я говорю это не для того, чтобы прижать вас к ногтю. Нет. Сами знаете, раньше было принято, чтобы у каждой семьи имелся склеп. Это признак достатка, умеренного достатка. У моей семьи склеп на кладбище в Мансе. Вы были в Мансе?
— Нет, месье. Красивый город?
— Скоро двадцать лет, как я там не был. О чем я говорил?
— Рассказывали о вашем семейном склепе.
— Ну да. Представьте, что там оставалось два места. Одно для меня, другое для брата. Но он его не займет.
— Ну уж.
— Нет. Не займет. Он умер за границей. Сами понимаете, я не стал везти его обратно. Перевозка стоила бы бешеных денег. Когда я вернусь в Манс, моим наследникам это дорого обойдется.
— Мне вообще все равно, похоронят ли меня в склепе.
— Вот в чем вопрос! — воскликнул старичок таким голосом, что часть процессии возмущенно обернулась. — Вот в чем вопрос, вот я и думаю, что все-таки выбрать — склеп или сырую землю. Знаете, одно меня беспокоит — место, которое останется свободным. В результате туда могут положить постороннего, не знаю кого; тогда теряется смысл семейного склепа.
— Конечно.
Старик раздраженно причмокнул губами.
— Даже не знаю, куда податься.
— А кремация?
— Разумеется, разумеется, возможна кремация. Мы избегаем опасности преждевременных похорон.
— Да, это ужасное дело.
— Вот вопрос, который чрезвычайно меня волнует и которому власти никогда не уделяли достаточного внимания. Тем не менее, это реальная опасность. Одним способом ее все же можно было бы устранить: повесив в гробах колокольчики.
— Неплохая идея. Покойник звонил бы и требовал у подоспевшего сторожа кофе со сливками и рогалик.
— Ничего смешного, месье.
— Немного посмеяться никогда не повредит, особенно если мы говорим о вещах, которые сами по себе не слишком веселые.
— Вы правы, они невеселые. Вы часто думаете о смерти?
— О нет, слава богу. Мысли о смерти далеко бы меня завели!
— Но все же сегодня вы о ней думали.
— Верно, это из-за клиента.
— Из-за какого клиента?
— Которого проветривают в экипаже. Он был моим клиентом.
— А кто он такой?
— Вы не знаете, кто он? Вы не были знакомы с покойным?
— Вообще-то нет.
— Значит… вы пришли на похороны… ради удовольствия?
— Я пришел, уважаемый, так как жду, что на мои похороны тоже придут.
— Да, невеселые у вас мысли.
— А по-вашему, умереть — это весело?
— Нет, конечно, нет. Но у вас впереди все же есть время.
— Не надо мне льстить. Впрочем, вы ничего не знаете. Я скоро умру, и, по-моему, это нисколько не смешно, месье. Представьте: каждая минута приближает меня к роковому мгновению, когда я превращусь в труп. И вас приближает, месье.
— Слушайте, не пытайтесь меня напугать.
— А когда мы умираем, что происходит?
— Откуда я знаю.
— Как, вам не интересно узнать, отправитесь ли вы в ад или реинкарнируетесь в теле патагонца?..
— Что за ерунда.
— Или вообще исчезнете.
— Терпеть не могу эти разговоры.
— Вы не верите в ад?
— Церковные байки!
— А в реинкарнацию?
— Громко сказано.
— А в полное исчезновение?
— Не знаю.
— Однако других гипотез нет.
— А вот и есть, вы будете удивлены, но есть еще одна.
— Интересно узнать какая.
— Существование рая.
— Вы, наверное, считаете себя умным, месье? Наверное, считаете себя умным, потому и издеваетесь над стариком, который вот-вот попадет в объятия смерти!
— Я не хотел сказать вам ничего обидного. Как на духу, не хотел.
— Знайте, месье, что если ад, возможно, и существует, то рая нет наверняка.
— Как это печально.
— Это печальная правда.
— Интересно, как вы дошли до таких мыслей.
— Меня подвела к ним вся моя жизнь. А если я все-таки ошибаюсь? И моя жизнь, наоборот… Думаете, рай существует? Ответьте, как мужчина мужчине, мне нужен прямой ответ.
— Церковные байки! Всего этого нет и в помине!
— Вот видите! А преступники? А? Как же преступники? Преступники, которые всю свою жизнь остаются безнаказанными? И после этого вы верите, что есть справедливость?
— К ней нужно стремиться. Тогда ходило бы меньше ненаказанных преступников. Кстати сказать, как тот, который выколол глаз моему клиенту.
— О чем это вы?
— О, это отдельная история. Но вы ведь не знаете даже имени покойного. Его звали Тормуань. Это был хороший клиент, а я, месье, — хозяин кафе. Тормуань был одноглазым, поэтому не пошел на войну и неплохо заработал, пока мы все подставляли шею. Впрочем, что его теперь за это упрекать, беднягу. Сам-то я на войне был, месье.
— Наверняка видели мертвых.
— Ясное дело, предостаточно. Но там было совсем иначе, чем здесь. Впрочем, не будем об этом. Возвращаюсь к моему Тормуаню. Представьте себе, что однажды, прошлой зимой, он играл в манилью, как вдруг заходит такой странный фрукт и хочет купить почтовую марку. Странный, потому что у него волосы были по пояс. Я-то подумал, что это художник, и не стал ничего говорить, но тут мой Тормуань давай высмеивать его шевелюру, хотел позабавить публику. Так вот, месье, никогда не догадаетесь, что выкинул этот художник.
— Выколол ему глаз.
— Как вы узнали?
— Вы сами только что сказали. Черт побери! Теперь я припоминаю. Об этом разве не писали в газетах?
— По-моему, писали. Это было в тот день, когда сообщили о смертном приговоре Ландрю. Должен сказать, что приговор неудачно совпал с тем преступлением.
— Я прекрасно помню это зверство.
— Зверство — то самое слово. Так вот, месье, этого художника так и не нашли. Где-то ходит. И представьте себе, что после этого на месье Тормуаня повалилось несчастье за несчастьем. Он по-прежнему приходил в кафе, но все больше мешал, потому что постоянно рассказывал свою историю, пытался давать советы тем, кто играл в манилью, хотя не мог видеть карты, и поэтому над ним слегка насмехались, впрочем, конечно, не сильно. Но вот в один прекрасный день нашлась сволочь, которая воспользовалась тем, что он не видит, и сперла у него бумажник. Блезоль, так его звали. Кстати, его тоже так и не нашли. Правда невероятно? А знаете, как умер месье Тормуань? В это воскресенье вышел с утра пораньше, и его сбила машина, тут он и умер — от перелома черепа. Ну, и не хотите — не верьте, месье, но машина сгинула, ее тоже не нашли. А его теперь везут на кладбище.
— Какая странная судьба.
— Верно сказано, странная.
— И какая страшная.
— Страшная — то самое слово. Но теперь ему хотя бы будет спокойно.
— Будет или не будет, вот в чем вопрос. Шекспира читали?
— О, знаете, с моей профессией читать особо нет времени.
— А я преподаватель.
— Я это отчасти подозревал, месье. Гладко говорите.
— Alas![108] Бедный Йорик! А вот и кладбище, сейчас войдем, хотел бы я могильщиков увидеть, которые, могилу общую разрыв, скелеты достают; я череп с груды вырытых останков сниму; в руках его держа перед собой, взгляну в глазницы темные, пустые и воскликну: Alas, бедный Толю!
— Да уж, нельзя сказать, что у вас радостные мысли в голове. А кто этот Толю?
— Это я, господин хозяин кафе.
XXXI
— Вы обратили внимание, — сказал Толю, выходя с кладбища, — с каким звуком земля падает на гроб? Как по пустому. Можно подумать, что внутри никого нет. Думаете, внутри был этот господин?..
— Тормуань. Как вы догадываетесь, я не проверял.
— Разумеется. В любом случае, вот и его отправили, верно? Одним больше. А видели, сколько их? Тысячи и тысячи! Сплошные могилы! Сплошные! Можно представить, как велик город Париж, поставляющий сюда мертвецов. Когда-нибудь, совсем скоро, настанет моя очередь.
— Вы это говорите, но сами так не думаете.
— Вы уверены? Да я ни о чем другом не думаю, дорогой вы мой.
— Должно быть, невесело вам живется, если у вас в голове все время вертятся такие мысли.
— Я и не ищу веселой жизни. В моем возрасте в этом все дело!
— И все же если бы вы подумали о чем-нибудь другом, хуже бы вам не стало. Я не даю вам совет, но все же мне кажется, хуже бы вам не стало.
— Вам легко говорить. А умереть, знаете ли, не так-то просто. Если бы еще можно было умереть спокойно…
— Почему же вам не умереть спокойно, месье?
— Вы возвращаетесь на трамвае?
— Да, до площади Республики.
— Кстати, я тоже. От площади Республики пойду в Латинский квартал. Я там живу.
— Это понятно, вы же преподаватель.
— Преподаватель! Вот что не дает мне спокойно умереть.
— Что вы имеете в виду?
— В общем, представьте себе, мой друг, что многие годы я преподавал то, чего совершенно не знал.
— Как это может быть?
— А вот так. Именно так, как я говорю. Годы и годы мне доверяли детей, чтобы я преподавал им географию, да, географию. Так вот, я в ней ни бельмеса не смыслил. Совершенно ничего не знал. Это ли не жульничество? Не кража? Вся моя жизнь — сплошное надувательство, да, месье, надувательство. Разве это не ужасно?
— Никогда бы не подумал, что такое возможно.
— Что именно? Преподавать географию, ни бельмеса в ней не смысля? Не смешите меня, месье. Это же проще простого! Естественно, я преувеличиваю. Текст я знал, только вот — никогда не путешествовал. И как, спрашивается, преподавать географию, если ты никогда не путешествовал? Текст заучиваешь, но с самим предметом не знаком. Знаешь названия, но совершенно не представляешь, о чем идет речь. Понимаете, месье?
— Прекрасно понимаю.
— Я делал это всю свою жизнь, всю жизнь занимался жульничеством. И понял это, только когда вышел на пенсию. Увы, было слишком поздно! У меня появилось желание попутешествовать, посмотреть дальние края. Но было слишком поздно!
— Конечно. В вашем возрасте путешественниками не становятся.
— Мой возраст здесь ни при чем, месье. Просто поймите меня правильно: отправься я сейчас путешествовать, профессионального позора я бы все равно не смыл. Я думал, что прожил жизнь в чести и совести; а подходя к ее концу, понимаю, что ошибся, в корне ошибся. Что же, прикажете мне спокойно сойти в могилу с таким тяжким грузом вины на плечах, да, месье, это вы мне прикажете?
— Ну же, месье, будет вам… Я вас не совсем понимаю.
— Вы меня не понимаете? Однако все очень просто.
— Ну, вообще-то я вас понимаю. Но все же, месье, если бы вы ничего не знали, вы не смогли бы оставаться преподавателем. Это бы заметили.
— Тут-то вы и ошибаетесь. Никто ничего не заметил. Все проскочило, как письмо в ящик: мое невежество, мое жульничество — все. Как теперь прикажете это исправить? Как исправить вину? Как мне это сделать? И как мне умереть? Ах, если бы у меня не было повода себя корить, месье, я встретил бы смерть с радостью. Вот именно, с радостью! Мне не в чем было бы себя упрекнуть. Я бы с улыбкой закрыл глаза. Вот именно, с улыбкой! А потом? О, потом я бы ничего не боялся. Я был неплохим человеком. Я бы отправился в чистилище и, быть может, в рай, о существовании которого вы только что справедливо напомнили. А может, через несколько сотен лет я бы реинкарнировался в теле красивой женщины или богатого промышленника, если в те времена еще будут промышленники, потому что эти проклятые большевики способны всех их уничтожить. В таком случае я реинкарнируюсь на другой планете. На Венере, например…
— А вы верите в призраков, месье, в призраков, которые обитают в столах? Однажды я решил повращать стол с моим шурином и Эмилем, официантом, который был у нас до того, как появился нынешний. Не получилось. Представьте себе, эта штука осталась нема, как рыба.
— Как обидно, что вы меня перебили. О чем я говорил?
— О большевиках, о планете Венера, это, верно, очень хорошая планета.
— Я рассматривал третью гипотезу?
— Не помню.
— Жалко. Когда меня перебивают, я не могу восстановить ход моих мыслей.
— Это возраст, месье.
— Да, возраст, который все увеличивается. Возраст, он как зверь, месье. Зверь, который все увеличивается, увеличивается, увеличивается и в конце концов сжирает вас живьем.
— Ох, я аж содрогнулся, честное слово.
— Все было бы ничего, если бы меня не мучила эта штука, здесь, в груди.
— По-моему, то, в чем вы себя упрекаете, не так уж страшно. Раз уж никто не заметил. Я вижу, вас даже наградили.
— Это самое ужасное! И виню себя в этом я один. Да, один-единственный. Остальные не хотят меня понимать — родственники, друзья. Не хотят понимать. Некому меня судить.
— Сколько людей радовалось бы на вашем месте.
— Это все бесчестные люди. Я сам себе единственный судья. Что же, прикажете мне умереть? Либо меня вообще судить будет некому, либо я сам себя буду судить целую вечность. Ужасно!
Месье Толю расплакался. Но в 51-м трамвае этим никого не поразишь. Здесь привыкли: столько людей возвращается с кладбища Пантен.
— Не надо переживать, месье, — сказал Гектор Лантерн, — не надо.
Месье Толю вытер глаза ветхим платком. Шмыгнул.
— Я уже ничего не соображаю.
— Это понятно, вы взволнованны.
— Обидно, что я не могу вспомнить конец фразы, на которой вы меня перебили.