Игорь замотал головой:
— Было. Забыть бы тебе про это уже пора. Женишься сам — посмотрю, как ты заживешь. Слушай, Володя, а не засиделся ли ты, брат, уже в девках, а? Сколько тебе? Тридцать два? Многовато для начала…
— А я не хочу торопиться.
— Романтичная история, — сказал Игорь, — прямо как в слезливых фильмах: он любит ее, а она его, но верна мужу… А он сохнет не по дням, а по часам, не курит, не пьет, на женщин не смотрит…
— Эх, дать бы тебе по шее, — мечтательно сказал Рокотов, — до сих пор мечтаю хоть раз двинуть кандидата наук и обозревателя… Так ли уж крепко они стоят на ногах?
— Ты знаешь, я обязательно приеду этим летом к Николаю в Лесное. Тебя проведаю тоже… Интересно поглядеть, каким ты будешь через пару месяцев? И знаешь еще что… ты женись… Это я тебе честно говорю… Ты понимаешь, холостяк в тридцать с лишним — явление не совсем ясное… Тем более партийный работник.
Рокотов слушал его слова, думал о том, что с Игорем что-то произошло. Что — он не знал. Может быть, на службе?.. Язык у зятя злой, характер петушиный. Гордится тем, что может высказать правду любому. Им ведь, таким, не очень сладко живется. Можно быть совершенно честным человеком, ни в чем не поступаться истиной, но это еще не значит, что нужно для этого лезть на рожон. А вдруг с Лидой что-нибудь? Характер у сестренки мужской, жесткий… Игоря подмяла под себя еще до замужества. Ни в чем никогда не уступит. Нет, не может быть, чтобы Лида… Скорее всего, на работе что-то. Он же неисправим, Игорь. Высказал кому-либо тираду, подобную той, которую только что пришлось услышать ему, Рокотову, и считай, что завел врага. А сколько их, судя по потенциальным возможностям характера Чугарина, у милого зятя? Можно только предполагать.
2
В дверь квартиры позвонили.
— Виктор… Виктор Олеанес, — сказал высокий худой человек в очках, стеснительно улыбаясь. — Мы немножко опоздали. Нас возили на Выставку… Франсиско увлекся… Он сам сел за руль трактора…
Франсиско — коренастый, стриженный ежиком, кивал головой. Потом что-то сказал.
Олеанс перевел:
— Говорит, что если б имел в своем кооперативе пару тракторов «К-700», он был бы счастлив…
— Да-да, — Франсиско стиснул руку Рокотову, потянул Олеанеса за рукав, что-то сказал ему. Виктор взял Рокотова за плечо:
— Он говорит, что счастлив и тем, что видит здесь завтрашний день нашей родины — Чили…
Они сидели за столом в кабинете Игоря.
— Вы очень неплохо знаете русский язык, — сказал Рокотов Олеанесу.
Виктор изучил его очень быстро… — Чугарин ловко разлил коньяк по рюмкам. — Два года назад, когда я был в Чили, мы говорили только на испанском.
— Чтобы понять друга, надо знать его язык. — Олеанес протянул Рокотову рюмку. — Мне очень приятно быть здесь… Я люблю Россию… Ваш Толстой, ваш Достоевский… Чайковский… Ваш социальный роман девятнадцатого века. Тогда это было… как это., начало. Ваша борьба с фашизмом потрясла мир… Именно кровью ваших людей завоеван теперешний гуманный мир.
Франсиско отставил свою рюмку в сторону, заговорил что-то быстро и резко. Олеанес ответил ему коротко, потом повернулся к Рокотову:
— Мой друг… как это… немного экзальтирован.
Сейчас мы продолжаем давний спор… Он говорит, что теперешний мир не столь гуманен… Приводит в пример положение у нас на родине. Да, в нашей стране пока что идет напряженная борьба с фашизмом… Да, у нас гремят выстрелы из-за угла и погибают патриоты, но мы верим в то, что наши традиции выдержат это испытание. Наша страна сорок лет живет в условиях демократии… Я хочу вам сказать — это единственная страна в Латинской Америке… Наш народ сможет обуздать кучку провокаторов и фашистов, не нарушая национальных традиций.
Олеанес перевел свои слова, сказанные Рокотову по-испански, адресуясь к Франсиско. Тот вскочил и начал что-то резко говорить Виктору.
Игорь шепотом переводил его слова на ухо Рокотову.
— Ты идеалист… Ты глянь на мир прямо… Газеты открыто пишут, что в Боливии эта скотина, бывший майор Маршалл, готовит три тысячи наемников, в Чильяне фашисты открыли стрельбу по местному университету, в Вальпараисо они взорвали машину министра внутренних дел, в Пуэнте-Альто разгромили местное управление школ… Наконец, они спровоцировали волнения на медном руднике «Эль-Теньенте»… Ты видишь, к чему идет дело?
— Ты тоже не прав… По-твоему, сейчас у нас один выход — гражданская война… Ты максималист, Франсиско…
— Я не говорю о гражданской войне, ее можно предотвратить… Нельзя быть таким идеалистом, Виктор… Ленин говорил о том, что каждая революция должна уметь защищаться. Мы же ничего не делаем для того, чтобы быть готовыми защищать сделанное нами. У себя в Эль-Конте мы забрали землю у пелукона Шредера. Отдали ее четыремстам семействам бедняков. А Шредер в открытую вооружает бандитов и говорит мне о том, что скоро возьмет землю обратно вместе с посевами. А начальник карабинеров капитан Босанья каждый вечер ходит играть к нему в бильярд…
— Кто такие пелуконы? — тихо спросил у Игоря Рокотов.
— Это от слова «пелука», так назывался головной убор испанских колониальных чиновников. С тех пор этим словом называют тех, кто меньше всего заботится о национальных интересах Чили, кто думает прежде всего о том, чтобы набить собственный карман.
Олеанес полуобнял за плечи Франсиско:
— Я говорю тебе, — переводил Игорь; —что наш народ, народ О’Хиггенса и Рекабаррена, знает, откуда ему грозит опасность… Он сомнет заговорщиков в тот момент, когда сочтет это нужным. Но мы живем в просвещенном обществе… ты, человек, проживший трудную жизнь, ты понимаешь, как важно давать народу гуманные цели…
— А Джакарта? сказал Франсиско. — Там погибло много сотен тысяч людей. Там тоже мечтали о гуманизме. А защитить его не смогли.
— Я все это уже слышал от тебя, — устало отмахнулся Виктор. — Ты подумай вот о чем… Мы национализировали медь, мы национализировали предприятия американской ИТТ, мы отдали землю крестьянам… Скажи, кто посмеет объявить народу о возврате к прежнему? Нация проклянет этого человека.
— Фашизм не выбирает средств… Вспомни о Гитлере. — Франсиско вскочил, пробежал от окна до кресла Олеанеса, сел рядом. — Ты подумай об этом…
— Гитлер, — сказал Виктор. — Может, ты вспомнишь еще о Чингисхане? Это будет совсем убедительно. Есть вещи, которые совсем невозможны в просвещенном мире. В древние и средние века жгли на кострах за веру… Сейчас это невозможно. Самый безоглядный узурпатор и тот понимает, что такие вещи вызовут возмущение даже среди его собственных сторонников. Гитлеровский фашизм раздет донага в Нюрнберге, раздет перед всем миром. Его последователи сейчас побоятся судьбы своих предшественников, повешенных по приговору.
— Ты идеалист, — Франсиско закурил, — ты идеалист, который закрывает глаза на грозные признаки… Если человек не видит чего-то, он ошибается. Если же он не хочет видеть… тогда… тогда…
Олеанес положил ему руку на плечо:
— Франсиско, ты знаешь, что я люблю тебя… Мы друзья, и я понимаю, что ты настоящий солдат чилийской революции… Поэтому можешь обвинить меня в чем угодно, я прощу тебе это. Ты недооцениваешь роли общественного мнения в мире. Вспомни борьбу Вьетнама… Неужто ты думаешь, что американцы не могли бросить на эту страну все имеющиеся у них средства ведения войны? Они сделали бы это и не поколебались ни секунды, если б не боязнь осуждения мировой общественности. У них — ракетно-ядерное оружие, и оно помогло бы им в течение одной недели выпутаться из вьетнамского мешка… Однако они не пошли на это. Тебе что-нибудь говорит этот факт?
Игорь торопливо переводил Рокотову быструю речь Олеанеса. Говорил шепотом. Иногда останавливался, подыскивая наиболее точное выражение. Виктор то и Дело снимал очки, держал их несколько секунд у самого лица и точным движением вновь водружал на нос.
— Я знаю все твои тезисы. Ты хотел бы, чтобы национализация в Чили приняла широкий размах. Ты хотел бы создать народную милицию и вооружить ее… Поверь мне, друг мой, это было бы гибельным для Народного единства. Именно таких действий от нас ждут враги. И тогда в ряды наших противников встанут даже те, кто сейчас идет с президентом Альенде. И в первую очередь — армия.
Франсиско закурил:
— Я скажу тебе, Виктор… Скажу… Когда Хорхе Видела загнал меня, тебя и тысячи других чилийцев в концлагерь Чакабуко, мы не раз говорили о том, что парламентаризм хорош только тогда, когда обе стороны соблюдают законы. Ты три с половиной года просидел в холодном бараке без медицинской помощи и приличного питания. За что? За то, что голосовал за президента Виделу на очередных выборах. А потом он тебя же упрятал в пустыню Атакаму… Нельзя быть таким доверчивым к классовому врагу… Миллионер Урур далек от той мысли, что с тобой, со мной и с другими, кто хочет отобрать у него все фабрики, нужно разговаривать по-светски… Когда ему будет удобно, он отдаст приказ стрелять в нас. А ему будет удобно, когда мы идеологически разоружимся. Да-да… И не улыбайся. Что общего может быть между мной, крестьянином, и пелуконом Шредером, у которого по земельной реформе мы отобрали несколько тысяч гектаров?.. Неужто ты думаешь, что он будет вести со мной какие-либо переговоры? Нет. Они уже сейчас стреляют в нас. Они открыто поддерживают связи и снабжают деньгами эту черную банду «Патриа и либертад». Они нас убивают, а мы строго следуем закону.
Виктор сказал Рокотову:
— Вы не удивляйтесь… Он говорит правду. В нас стреляют. Однако он очень… как это говорят у вас в России… он очень… горячий, очень горячий человек… Ему везде чувствуется крайность. Жизнь Франсиско была трудной. Он обрабатывал землю и знает тяжелый труд. Его очень любят в Эль-Конте… Его знает сенатор Корвалан и высоко ценит мужество этого человека. Франсиско сорок семь лет, а пятнадцать из них он просидел в тюрьмах за свою борьбу с несправедливостью.
Он в нескольких фразах передал Франсиско содержание своих слов, сказанных Рокотову. Франсиско кивнул, на секунду накрыл громадной своей ладонью руку Олеанеса:
— Ты не думай, — начал переводить Игорь его слова, адресованные Виктору, — что сказанное тобой моему русскому другу охладит мое сердце… Я верю президенту Альенде, я верю Лучо, моему товарищу Луису Корвалану, я верю моему народу. Но почему не понесли наказания убийцы генерала Шнейдера эти недоноски братья Мельгоса? Почему они отъедаются в тюрьме, вместо того чтобы предстать перед судом народа? Почему не судят Густавссона, подорвавшего опоры электропередач возле Антофагасты? Сейчас он выпущен под залог и разгуливает на свободе. А два матроса из Антофагасты, у которых нашли коммунистические листовки, томятся в казематах у генерала Лагоса… Говорят, их пытают. Что ты скажешь на это?
Виктор покачал головой:
— Да, ты прав… Это дело рук врагов. У нас их много. Послушай, Франсиско… Мы пришли в гости к нашим друзьям… Вот стоит вино, вот еда… В конце концов, поспорить с тобой мы всегда успеем. А сейчас нам надо быть достаточно разумными, чтобы не продолжать этот спор. Просто мы с удовольствием встретим когда-нибудь наших русских друзей на чилийской земле и покажем им, как уважают чилийцы представителей родины Ленина. Я правильно говорю, Франсиско?
— Да-да… — кивал тот.
Потом был разговор о Москве, о веселых ребятах из московского Дома пионеров, куда водили чилийских гостей, о Сельскохозяйственной выставке, о спектаклях и концертах. А Рокотов глядел на грубые, в мозолях руки Франсиско и думал о том, что точно такие же ладони у миллионов людей во всех концах планеты и совесть у этих людей чиста перед миром, потому что они созидают, кормят, а когда наступает гроза, надевают шинели и идут на смерть. Так как же сделать, чтобы научить их разбираться в том, где правое, а где неправое дело, как сделать, чтобы их жизни были отданы для счастья земли и рождающихся на ней детей? Как сделать, чтобы они поняли: у тех, кто носит на ладонях мозоли, у всех тружеников на планете одна цель и за нее нужно бороться. И человек, сидящий сейчас напротив Рокотова, был одним из тех, кто взял на себя задачу жить для исполнения этой великой цели.
— Говорим только мы, — сказал Олеанес, — мы очень много говорим сегодня. Я прав, не так ли, Франсиско? Я очень… как это? Очень хотел, чтобы сказал мой новый друг Володя… Товарищ Володя…
Рокотов поднялся:
— Мой отец погиб при штурме эшелона, в котором фашисты вывозили русский чернозем… — тихо сказал он. Игорь, наклонившись к Франсиско, переводил. — Они хотели увезти нашу землю, пусть крохотную ее частицу, но увезти к себе в рейх… Я знаю цену земле. Где бы, в каких частях света она ни лежала. Я не видел Чили, хотя читал об этой стране много. Но я уже люблю ее, потому, что вижу чилийцев. Увезите к себе домой нашу любовь к вашей стране. Мы хотим того же, что и вы, чтобы все на земле было хорошо, чтобы все были счастливы и чтобы никогда на нее не лилась человеческая кровь.
— Это хорошо… Это очень хорошо, — после длинной паузы сказал Виктор, — вы говорили… как это… вы говорили как поэт… Спасибо. Я скажу в нашей стране об этих словах. Я даже напишу обо всем. Мы знаем, что у нас много миллионов друзей на этой русской земле… Если б я мог всем сказать спасибо!
Франсиско медленно вылез из-за стола, подошел к Рокотову. Тот встал тоже. Они постояли друг напротив друга, потом Франсиско вдруг взял Рокотова за плечи и обнял его. Он сказал только одно слово, и никто не стал переводить его, хотя оно было и сказано на чужом языке:
— Компаньеро…
В этом слове было все: и благодарность, и любовь, и обещание. И четверо мужчин, стоя, выпили вино, и каждый знал, за что пьет.
3
— Устал, — сказал Игорь. — Наверное, в этом главная причина. Собирался в отпуск дней через десять, а тут дела обнаружились. Придется месяца на два отложить.
Они медленно ходили по перрону вокзала, и Рокотов ловил себя на мысли, что Игорь чего-то недоговаривает. Время от времени он совершенно решительно начинал фразу и тут же сбивался на паузы, которые становились все длиннее и длиннее, пока наконец не наступала томительная тишина, и каждый из них не торопился ее нарушить.
— Ты сам создал себе всяческие сложности, — Игорь отошел к киоску, купил «Известия», вернулся к ожидавшему его Рокотову. — Если она колеблется — дело мертвое. И не сбрасывай со счетов семью… Это ты — холостяк — перекати-поле. У нее дочь, муж… Все не так просто.
— Я не говорю, что просто. Когда-то у нас был разговор. Я решил сам для себя — с этим кончено.
Игорь хмыкнул:
— Он решил… Счастливый у тебя характер, родственник. Чего там философам всех времен тонны бумаги на трактаты о человеческих слабостях тратить? Товарищ Рокотов все уже определил для себя. Все. Нет проблемы неразделенной любви, нет ничего, что мешает человеку гармонично развиваться в условиях счастливого эгоизма… Я бы этих рационалистов… А Михайлов-то, наверняка, в курсе всех дел?
— Дел не было… Были разговоры, сцены… Уговоры были. С моей стороны, конечно. Предлагал бросить все и уехать.
— Ну и что?
— Сказала, что подумает.
— Как же тебе с Михайловым-то работать?
— Как полагается. Дело есть дело.
Вспомнился Рокотову разговор с Дорошиным года три назад. Грузный, басовитый ввалился тогда Павел Никифорович к нему в кабинет, схватился за телефонную трубку, выругал железнодорожного диспетчера за то, что не дает вагонов под руду, потребовал у Рокотова квасу:
— Слыхал я, что держишь у себя квасок… Угости.
И когда принесли жбан, вдруг сказал:
— А с михайловской женой штучки-дрючки кончай… Баловство это. Раньше зевать не следовало. А упустил — сиди и не рыпайся. Рвать людям жизнь — самое хреновое дело. Ишь, соблазнитель сыскался. Гляди.
Не то, что сказанное Дорошиным было тогда для Владимира откровением, вдруг осенившим его, нет, все по было миллион раз обдумано и взвешено, но не хватало в оценке его взаимоотношений с Жанной немного дорошинской насмешливости. Будто вот так взял и приколол его как подопытного кузнечика булавкой к доске для всеобщего обозрения: вот, дескать, ловкач, на ходу подметки рвет. И сразу ослабела степень трагичности во всей этой истории и будто оказалась она освещенной с другой, совершенно неожиданной стороны, и его роль, роль обиженного судьбой и обстоятельствами страдальца, который вправе ждать от всего остального человечества лишь состраданий и участия, вдруг оказалась совершенно иной. Будто кто-то показал ему, Рокотову, себя со стороны — и зрелище это было больше смешным, чем трагичным.