" Государь мой! — сказал я ему, выслушав историю его, которую он рассказывал с веселым и торжествующим видом, но которую я слушал с сердечным содроганием, потому что она весьма живо напомнила мне о печальном происшествии в деревне Н. Я., - вы очень хорошо успели в своем предприятии: но помыслили ли когда-нибудь о тех горьких слезах, которые проливали отцы и матери, расставаясь с детьми своими, и которые проливали дети, расставаясь с своими родителями"?
" Не токмо думал, — сказал он усмехнувшись, — но многократно видел, как они текли по замаранным лицам их. Забавное зрелище! Если бы вы поглядели на них в это время, или хоть издали послушали, как ревут тогда женщины, верно бы насмеялись вдоволь".
Можно ли с большим отвращением и ужасом слушать дагомейца * (дагомейцы — народ, живущий в глуши Африки, и имевший обыкновение пожирать неприятелей, взятых в плен), когда он, вышедши на улицу, начнет похваляться пред товарищами своими, что половину плененного им неприятеля скушал на обеде, а другую оставил на ужин? Однако я скрепился и сделал ему почти тот же самой вопрос, только другими словами, в роде шутки: "Сколько бы не плакали матери о детях, жены об мужьях, однако же они, верно, менее на вас жалуются, нежели молодые девушки, которых вы лишили женихов"?
" Совсем нет! — отвечал он, — у меня было положено, ежели отец хочет удержать при себе сына, а другой выдать за него дочь свою, то они, сложившись по согласию, вносили мне тысячу рублей. С иных я брал и менее, смотря по достатку. Впрочем, богатые всегда дополняли сумму, уступленную бедным. Мне кажется, это распоряжение очень хорошо, потому что я и деньги получал, и крестьян не терял".
Выговорив слова сии, он поднес мне стакан шампанского; но я с ужасом отрекся от него, извиняясь головною болью. Мне казалось, что стакан сем наполнен слезами и кровью нечастных крестьян его. В ту же минуту я простился с ним, сказав, что имею важное дело, которое не терпит ни малейшей медлительности и, прощаясь, просил Бога, чтобы он избавил меня от вторичной встречи с сим великим экономом.
Письмо XXIII.
Справедливое происшествие, а кому угодно, тот пусть почтет его несправедливым.
Нынешнюю ночь провел я в деревне, принадлежащей Г. И…. которая лежит верстах 25 от М. В отведенной мне для ночлега избе приметил я под лавкой порядочной величины связку бумаг, которые от пыли и копоти совершенно почти истлели. Мне известно было, что хозяин не умеет грамоте и, не зная почему, полюбопытствовал знать, что это за бумаги?
" Не твои ли это бумаги"? — спросил я хозяина.
" Нет"! — отвечал он.
" Чьи же"?
" Не знаю: лет с двадцать тому назад, как я, ехавши из города, поднял их на дороге".
" И ты до сих пор их бережешь"?
" Да куда же их девать"?
" С рук никто не снимает; сами читать не умеем, а сжечь будто как жаль: так лежат, да лежат".
Я взял несколько листов и начал рассматривать. Они писаны старинным, или, как говорят, приказным почерком! Это, как я догадываюсь, были записки какого-нибудь путешественника. В них нашел я следующую достойную любопытства статью: "Варварство старинных веков не вовсе еще, или по крайней мере не во всех местах прекратилось. Я не верил прежде рассказам о содержателях постоялых дворов, будто бы многие из них, особливо живущие в лесных местах, имели обыкновение умерщвлять проезжающих, чтобы завладеть их имением; но я теперь никак не могу не верить. Я лично видел сих ремесленников и слышал ужасные их разговоры, которые помню слово в слово. В деревне, где я остановился, был праздник. У хозяина было множество гостей. Сначала, пока они были только веселы, разговаривали между собою — шумели; но как скоро напились, по выражению их, до зарезу, начали спорить, браниться, упрекать друг друга всем тем, чем кто мог, или кто что знал.
— Что ты, брат, величаешься? — сказал один из них товарищу своему, рассердившись на него за то, что он не принял подносимого ему стакана вина, — али ты думаешь, что ты лучше других? Я знаю, как ты с детками своими — помнишь — вставши пораньше, выехал в лесок, да втискал одного проезжающего в реку. Я тебе не смехом говорю: ты бы пропал, как мясной червь, если бы не выручил тебя староста, дядя мой, Федор Парамонов. — А что сделал мне дядя твой? — отвечал сей, напрягши все свои силы: ибо он столько был пьян, что совсем почти не мог и говорить.
— Как что? — подхватил первый, — разве ты забыл, что он отвел от тебя подозрение, сказав погоне, что в это время он послал тебя за мирским делом совсем в другою сторону.
По счастью тогда в наших краях шатались три беглых солдата: беду увалили на них, а ты стал прав, как будто не твое дело.
Обвиняемый так мало трогался укоризнами товарища своего, что слушая его, уснул спокойно, облокотившись на стол. Да и сей в то же мгновение успокоился, как скоро подали ему большой ковш пива.
Между тем началась другая ссора от столь же маловажной причины, как и первая.
— Ей, Гур Филатов! — сказал один весьма пьяной гость другому пьянейшему, — не спорь со мной! Я ведь при пожаре был и видел все, что у тебя было.
— Ну, что ты видел? — сказал ему тот сердитым голосом.
— А вот что, отвечал первый: помнишь, как загорелся у тебя задний сарай, и ты просил всех, чтобы его не тушили.
— Не тушить, так не тушить, — сказали бывшие при пожаре и отошли прочь.
— Не правда ли. Ну, так сарай твой сгорел. Спустя несколько времени, идучи по этому месту, где он стоял, я приметил место, взял кол, разрыл пепел. Что в ней было? — то-то брат! Я насчитал человеческих голов одних больше полутора десятка. Скажи-ка, как они туда зашли?
Но сей, приметно струсивши, дал ему руками знак к молчанию, сказав: "Что, брат, поминать про старину? Кто бабушке не внук? Такие ли ныне у Бога дни, чтобы ссориться, дай-ка выпьем. Хозяин! Хозяин! Что ты загляделся? Подноси"!
Хозяин тотчас подал им по большому стакану вина. Они выпили, и к несказанному моему удивлению, потушили вином пламень гнева своего.
Вскоре потом учинилась третья и важнейшая ссора. Один из пьяных сказал своему соседу, подле него сидящему, на которого ан, как видно, издавна имел неудовольствие:
— Евстафий Сидоров! Не честный ты человек предо мною: ты меня больно обидел в дележе, сам знаешь в каком… с другими ты поделился, а меня так обошел. Добро, помни! я и сам буду таков!
— Полно врать! — отвечал Сидоров — мы и сами, брат, не многим попользовались. Потом они так долго перекорялись и так рассердились друг на друга, что дошло дело до драки, а наконец и до ножей. Я с помощью человека разнял их, и восстановив тишину и спокойствие, спросил сего спорщика: верно вы имеете важную какую-нибудь причину ссориться между собою!
— Как бы не важную, — отвечал он, — так стал ли бы я так много сердиться! Лет за пять перед сим сманили мы с прочими товарищами у одного помещика, живущего в городе, девку. Она, обокрав своего барина, пришла к нам в деревню. Мы хотели было ее отвести подальше и выдать с хорошим награждением замуж; но узнав, что она принесла с собою слишком тысячи на четыре, пожалели упустить это добро в чужие руки — да чтобы не отыскали как-нибудь следов: ну, так вестимое дело! Скрыли концы — то с камешком в воду. Я больше всех в этом деле хлопотал, и при всем том этот бездельник ничего мне не дал, так не досадно ли? — Выговорив сие и как будто пробудившись от глубокого сна, начал осматривать меня с головы до ног; потом вскричал с исступлением, — Ба! Да с кем я говорю?
Я хотел засвидетельствовать, что он говорил; но не кем было. Все бывшие тут были одной шайки. Он, проникнувши намерение мое, сказал мне с зверским видом:
— Ты не думаешь ли прижать меня, барин? Так я тебе ничего не говаривал. А после пусть жилы все из меня вытянут, я знать ничего не знаю!
Тут начали они смигиваться и делать друг другу ужасные мины. Я догадался, что стою от смерти своей на один только шаг; трепет овладел сердцем моим; однако сей же самой страх смерти сделал меня добрым — отважным. Я указал им на саблю и пистолеты, которые при мне были и, не говоря ни слова, вышел на двор, сел в повозку и удалился от сего вертепа разбойников. Как жаль, что нельзя мне было в скорости приехать в город и объявить полиции о сих извергах; но Божие правосудие когда-нибудь их покарает"!
Ежели это не выдумка какого-нибудь праздношатающегося марателя бумаги, так ужасная истина! Я не понимаю, каким образом человек, который имеет при себе саблю, пистолеты и в добавок человека, мог замешаться в собрании стольких подлых людей. Впрочем никак нельзя не почесть сего за истину: народные предания подтверждают сие происшествие происшествиями в тысячу крат ужаснейшими. Вот до какой степени корыстолюбие ожесточает сердца людей!
Письмо XXIV.
Смертоубийство.
Ты просил меня любезный друг, прислать тебе подробное известие о смерти доброй, несчастной помещицы Е., которую ты, знавши почти по одному слуху, так много любил и почитал. В само деле она очень достойна любви и почтения: она была умна, ласкова, добросердечна, не горда, управляла подчиненными своими как мать. Это подтвердили сами убийцы ее, оказав в допросе: "Она нам была не барыня, а родная мать". Когда спросили их: "Для чего же вы убили такую госпожу, которая была вам мать"?
" Так грех попутал", — ответствовали они — обыкновенное извинение раскаявшихся злодеев!
" Она, — прибавили они, — расположилась поселиться в нашей деревне навсегда. Жить в одной деревне с своей помещицей нам показалось что то дико, потому что прежде ее ни один помещик в нашей деревне не живал; больше не чем ее винить".
Смерть ее, по показанию сих же злодеев, случилась следующим образом: убийцы, крестьяне ее, собравшись в довольном количестве, пришли к дому ее в ночное время и отправили к ней старосту, которого она особенно пред прочими жаловала, будто бы для принятия от нее обыкновенных приказов. Она, сделав ему легкой выговор, что так поздно пришел к ней, отпустила его и легла спать.
Злодеи, дав время уснуть ей и людям ее, завалили бревнами все двери, под окнами людской избы поставили сооруженных топорами и рогатинами людей. Таким образом, предпринявши все злодейские предосторожности, и не опасаясь ни малейшей тревоги со стороны дворовых, вышибли бревном закрой и оконницу у спальни госпожи своей, вскочили в окно, и не дав ей времени хорошенько опомниться, схватили ее, обвертели в шубу, вытащили на двор, положили на дровни, забрали все ее имение и поскакали в лес. Отъехавши от деревни своей верст с десять, остановились на реке и начали прорубать прорубь, чтобы утопить несчастную жертву бешенства своего. Но как они на сей случай для смелости довольно выпили и весьма плохо глядели глазами, то несчастная пленница нашла было случай убежать от них. Но что может сделать слабая женщина против множества убийц, подобно тиграм рассвирепевших на нее? Один из них, приметя сие, побежал за ней и на бегу бросил в нее топор. Она не столько от жестокости удара, сколько от ужаса и бессилия упала без чувств на снег. Жестокой мороз тотчас возвратил ей жизнь как будто бы для того, чтобы она умерла, почувствовав наперед все ужасы смерти.
Между тем прорубь изготовлена. Изверги подводят к ней полумертвую госпожу свою. Увидевши, так сказать, зев смерти, готовящейся поглотить ее, она падает пред мучителями своими на колени, просит, умоляет, заклинает их небом, землею, всем что может взойти на разум человеку, находящемуся уже в объятиях смерти; клянется предать вечному забвению поступок их, простить их, отпустить на волю; но все тщетно: просьбы ее увеличили только остервенение их. Они, связавши ей руки, опустили ее в прорубь и держали, доколе она не захлебнется. Но она, не взирая на усилие их, успела два раза выбиться из проруби; наконец погрузили ее в третий, и смерть прекратила мучения сей любви достойной женщины.
Убийцы, заваливши прорубь льдом и снегом, возвратились в дома свои. На утро бросились в разные стороны объявлять, что барыня их в прошлую ночь не известно, кем похищена, и что дом ее совершенно опустошен.
Правительство отыскало убийц, несмотря на все их предосторожности, и они получили достойное наказание.
Когда мне рассказывали о сем происшествии, я пролил несколько сердечных слез из сожаления как о сей доброй госпоже, так равно и о убийцах ее, и вообще о всех тех загрубелых в невежестве людях, которые ненавидят и самых добрых владельцев своих.
Письмо XXV.
Сестра не родственница, или бедный и богатый женихи.
Частые встречи с такими людьми, которых я тебе описывал, мне очень наскучили; и я давно бы, окончив путешествие свое, возвратился к тебе, любезный друг, если бы не подкрепляла меня надежда найти когда либо людей прямо добрых, умных и насладиться беседою с ними.
Если есть порочные, (так предполагаю я) то должны быть и добрые. Всего более утешался я тем, что перебирая в мыслях родных своих, не находил между ими ни Высокомеровых, ни картежных игроков, ни Вральманов, ни Беспорядковых, ни Н. Я. но как много обманулся я!
Приехавши в М. остановился я в доме зятя своего. Он и жена его, а моя сестра, чрезвычайно обрадованы были прибытием моим. Во время пребывания моего в доме его приметил я, что один молодой человек часто посещает зятя моего и всегда, как скоро придет, ищет взорами дочери его, которая, кажется, была главнейшею причиною всех посещений его. Племянница моя взирала на него также не хладнокровно, и нередко оба они испускали вздохи. У нас щеголей редкой вздох может прокрасться! Чему дивиться? думал я: такие взгляды, такие вздохи для нас не новость. Многие любовники умеют вздыхать, умеют плакать для того, чтобы обманывать друг друга. Но я ошибся: они любят друг друга, не шутя; вздыхают не для того, чтобы вздохи сии служили им в праздности вместо занятия, как делают модные романисты: вздохи их ни что иное суть, как дым, производимый пламенем любви, воз гнездившейся в сердцах их.
Лиза (так зовут племянницу мою), выбрав удобный случай, призналась мне в страсти своей к молодому Скромову (имя любезного ее) и просила меня, чтобы я постарался убедить родителей ее к соединению их; а без сего, сказала она, они никак не согласятся: они желают мне богатство и несчастия. Такая откровенность и рассудительность молодой милой девушки, притом же родственницы, мне чрезвычайно понравились, и я дал ей обещание, что всеми силами буду стараться о ее счастье.
В тот же день сделал я предложение сестре и зятю; но они и слышать не хотели, чтобы дочь их была за Скромовым.
— Почему же, — спросил я, — разве он глуп, или худ по сердцу?
— Совсем напротив, отвечал мне зять: он очень добр, честен, умен, обучен разным наукам, хоть куда молодец!
— Чего ж вам хочется? — вопросил я.
— Он беден! — отвечала сестра моя, — а за бедного, прибавила она, кто бы он таков ни был, я никак не соглашусь выдать дочь свою. У меня есть на примете жених, который стоит десяти Скромовых.
— Не о Развратове ли ты думаешь? — спросил ее муж ее с неудовольствием.
— О ком же больше? — отвечала она гордо.
— Ах, друг мой! — сказал он с важностью, да разве ты хочешь сгубить навеки Лизоньку?
Тут спросил я зятя, кто таков этот Развратов.
— Человек распутнейшего поведения, отвечал он, мот, пьяница прегорький, в кабаках и живет, часто приходит домой в одной рубашке.