Дочь, будучи лишена всей надежды жить с тем, коего привыкла называть своим милым, пришла в величайшее отчаяние. Тщетно представляла она отцу своему, что не может быть счастливою с таким человеком, коего терпеть не может по причине ветреной и распутной его жизни; который не имеет никаких достоинств, кроме порочного сердца и безобразного вида. Отец решительно сказал, что она непременно должна быть счастлива с таким человеком, у которого так много денег!
— Вы не беднее его, — говорила нечастная дочь. — Я у вас полная наследница всего вашего имения, и я прошу вас не отягчать меня тысячами другого; а что всего несноснее — им самим.-
Все слезы, все просьбы, все представления ни мало не тронули отца. Приказано было бедной дочери принять сего молодого богатого повесу за будущего супруга; а между тем учинено уже было и обручение. Во время отправления сего священного обряда невеста походила более на мертвую, нежели на живую; и со стороны всякий подумал бы, что это новоманерные похороны, а не начало свадьбы. Сие поразило любовника столь сильно, что он чрез три дни после сего впал в жестокую горячку, и видя приближающуюся смерть, упросил откупщика прийти к себе, чтоб в последний раз проститься с ним.
" Государь мой! — сказал он ему, лежа на смертном одре, — вы некогда намерены были доставить мне величайшее благополучие названием вашего сына. Ныне лишая меня оного, лишаете и жизни. Я заклинаю вас простить вашу дочь — мою невесту — в той слабости, которая была некогда освящена согласием родительским, и которая теперь уже предосудительна. Прошу также сказать моей…. (он не мог наименовать ее), чтобы она повиновалась вашей воле. Сим может успокоить как вас, так и того, которой, лишаясь ее, умирает. Силы его оставили, и он не мог более говорить. Он вздохнул — и это был последний вздох его. Сам виновник сей трагической смерти тронут был до слез. Потом, оборотившись ко мне, просил меня уговорить его дочь к слепому повиновению воле родительской и объявить ей последние слова покойного. Хотя сие препоручение показалось мне слишком трудным, но неотступные просьбы откупщика и других, при сем случае присутствующих, убедили меня склониться на их требование. Мы взошли в комнату несчастной. При виде нас она изъявила какую-то робость, которая столько свойственна сердцам чувствительным, когда они смущаются каким-нибудь горестным предчувствием, и смотрела то на меня, то на отца своего, то опять на меня. Мы также молчали. Наконец отец прервал молчание сими словами: "Я приказываю тебе с завтрашнего дня повиноваться воле моей и забыть на всегда того, в сердце коего ты занимала место. Теперь все уже миновалось, и твой долг есть повиновение моей воле". — Потом, обращаясь ко мне, сказал: "Государь мой! Прошу исполнить то, что вам было поручено. Я объявил ей все, утаивая впрочем смерть жениха ее. При сем известии она оказала довольно твердости; потом, подумав несколько, сказала: и так его уже не будет"? — Отец, не удерживаясь более, отвечал: да его уже и нет! — При сих словах она задрожала, и, произнесши слова сии: "Итак, я его убийца!", упала без чувств.
Тщетно отец и я старались привести ее в себя; казалось, она пошла в след за своим женихом. Между тем пришел лекарь, и намочив голову ее спиртами, приказал нам оставить ее в покое, а приставить только одну женщину, которая бы сказала, когда она опомнится. И так мы все трое вышли. Простившись с откупщиком, пошел я домой, сердечно сожалея о жестоком, злополучном отце, который променял счастье дочери своей на металлические кружечки, называемые деньгами… На другой день отправлялись похороны несчастного любовника. Замечено, что с самого выносу тела, до самого того времени, когда спустили его в землю, бедная девица находилась в сильнейшем обмороке. Сам лекарь, во все сие время не отлучавшийся от нее ни на минуту, не мог привести ее в чувство. Напоследок молодость преодолела слабость — и она опомнилась.
Между тем наступил день брака, в который она оказала столько много твердости, сколь мало того все надеялись. Она бросила горестной, многозначащий взгляд на отца, дала руку жениху своему и произнесла пред алтарем клятву в вечной любви к нему и верности. Никто не может укорить ее тем, что она не сдержала данного обещания. — Редкая женщина, будучи на ее месте, может так сделать.
Муж ее, поживши с нею несколько времени, отправился в дальнюю дорогу, и более полугода не присылал ей никакого об себе известия. Наконец уведомил через письмо, чтобы она не ожидала его возвращения и перешла бы из дому или на квартиру, или, если угодно, к своему отцу; потому что дом их уже продан.
Ни мало не смутившись; она пришла с сим письмом к отцу своему, и, отдав ему оное, сказала: "Я исполнила вашу волю, исполнила и волю моего любезного; но теперь, родитель мой, будучи освобождена от всего, прошу, чтобы вы позволили мне повиноваться чувствованиям сердца моего: я хочу остаток дней моих посвятить тому, коего любить мне уже теперь не не позволено". Тогда-то узнал несчастный отец ее, что деньги не составляют истинного шастая, и отдал все на ее волю. Теперь она ведет уединенную жизнь и выходит только на могилу своего любезного. Таким образом живет она более трех лет"!
Вот, любезный друг, плоды родительской безрассудности! Отец, поставляя все счастье в богатстве, сделал дочь свою ненастною. И теперь вместо удовольствия видеть себя окруженным любезными детьми детей своих, слышит только жалобные вопли своей дочери!
Письмо XIV.
Ни себе, ни другому.
Любезный друг! В нынешнем свете много можно найти себе друзей, но редко удается найти между ними прямо друга. Нечаянно приехала сюда одна госпожа из другого уезду.
Деревня ее лежит у самого города; все ее принимали весьма хорошо; и я подумал было сначала, что все ей весьма рады; да это была и правда, только весьма не на долго.
Вскоре пронесся слух, что сия дама приехала сюда с тем, чтоб купить себе другую половину той деревни, о которой я уже говорил. Узнавши о сем, многие начали смотреть на нее совсем другими глазами; потому что всякому из них хотелось иметь оное поместье. Почему, не находя другого способа к исполнению своего желания, возвысили цену ла сие поместье. Продавец деревни, почитая сей случай удобным набогатиться, потребовал от оной госпожи цены гораздо большей, нежели какую просил прежде. Бедная госпожа весьма сему перевороту удивилась; но напоследок, узнав настоящую тому причину, не удержалась, чтоб не учинить выговор одному из числа приятелей своего мужа, которой боле всех оказывал радости о ее приезде.
— Сударыня! — отвечал он ей с холодностью, — извините, я в сем случае держусь пословицы: хватайся сам за доску, пускай другой тонет!
Из сего госпожа увидела, что ей уже нет надежды владеть половиною деревни; ибо цена столь была возвышена, что душа обходилась не менее как по девяти сот рублей; таким образом поблагодарив всех своих приятелей за ласковый прием, отправилась в обратной путь. Тогда все желающие купить оную деревню, видя себя избавившимися от сей соперницы, начали один после другого отставать, и хозяин деревни принужден был владеть опять оною. Бывшая ж здесь госпожа, по носящемуся слуху, на оные деньги, кои она давала за другую часть деревни, купила поместье прежнего во всем гораздо превосходнее. И так завидующие ее счастью не только не причинили ей зла, но еще доказали низость своей души. Пословица справедлива: не узнавай друга в три дни, узнавай в три года. Правда, кто не желает себе добра? И ежели бы кто-нибудь купил сие поместье, то они менее бы подвержены были осуждению; но их намерение, как видно было только то, чтоб возвышением цены не допустить сию госпожу владеть оною деревнею. Мне дело — сторона, но сей их поступок заставил меня иметь об них худые мысли.
" Что ж заставило тебя писать ко мне об этом маловажном предмете? — спросишь ты, — Желание ли осуждать поступок тех людей, которые так нагло поступили с приятельницею своею, или желание навести на меня скуку"?
Ответствую: "Скука"!
Письмо XV.
Конокрад или краденые лошади дороже купленных.
Справедливо говорят, что случается и в чужом пиру похмелье. В здешнем округе живет господин Конокрадов, которого недавно требовали к ответу в другую губернию за покражу лошадей. Думаю, что ты весьма удивишься, каким наглым образом сей господин учинил оное негодное дело. Он отправился из дому своего побывать к одному какому-то своему дяде, с которым давно не видался. На пути наехал он на дорожных, у коих была пара хороших лошадей. Довольно сего, чтобы ему пожелать иметь их своими. Он начал обдумывать, каким бы образом достать себе сих лошадей. Правда, он, верно, знал, что самое легчайшее к тому средство купить их; но оно казалось ему самым труднейшим, потому что не имел денег. И так, когда богатой берет на деньги, то голь должна подниматься на выдумки.
Посему господин Конокрадов и поднялся на выдумки: он подружился с попутчиками, часто становился вместе с ними кормить лошадей и ночевать.
Таким образом выбрав удобное время, с таким искусством и осторожностью совершил предприятие свое, что никто того не приметил; то есть, он тихонько свел их со двора и поехал куда ему надобно. Но по несчастию ему надобно было ехать туда же, куда и тем, у которых он купил за свою цену лошадей. Они догнали его и, как водится, завязавши руки назад; представили в город.
Г. Конокрадов снова поднялся на хитрости и неизвестно каким образом ускользнул из тюрьмы, оставив в ней вместо себя извозчика своего. Приехавши домой, он почитал себя вне всякой опасности; но суд отыскал его и здесь. Посему он должен был явиться к ответу. Там он, неизвестно какими то судьбами, вместо своей подставил извозчикову спину к разделке. И сему бедняку отсчитали сполна двадцать пять ударов кнутом. После сей экзекуции господин, взявши его на расписку, благополучно приехал домой. Здесь о-н вместо благодарности к своему человеку, претерпевшему за него наказание, столь варварски с ним поступает, что сей бедняк неоднократно просился у своего господина продать его в солдаты.
Г. Конокрадов верно бы исполнил просьбу его, потому что он наличные деньги в тысячу крат больше любит, нежели украденных лошадей; но бывший кучер его имеет на спине своей вольный аттестат, потому и не годится в службу.
Таким образом бедняк сей видно по гроб определен терпеть палочные удары от своего господина в научение, чтобы впредь не подставлял спины своей вместо другого.
Письмо XVI.
Обманчивая наружность человека.
Бывши в гостях у господина З., я имел честь видеть Г. М., которого вы столько мне выхваляли. С первого взгляду он показался мне кроток как овечка, мил как ангел, и я почувствовал к нему сильное влечение; но сколько удивился я, когда по отъезде его некоторые из знакомых моих обступили меня и с насмешливым любопытством спросили: как вы думаете о Г. М.?
— Как лучше быть не может! — отвечал я им.
— Ошибаетесь, государь мой, сказали мне они: мы и сами так о нем думали, а теперь!… Уверяем вас, что и вы, узнав его покороче, будете согласны с нашим мнением.
Почитая сие за шутку, я сделал им возражение, сказав: "Желал бы я знать тот порок, который вы сему человеку приписываете! Уверяю вас, что он человек самой добрый".
— Нет! — сказал мне тогда один из них, — мы говорим, не шутя. Этот человек, которого вы так полюбили, есть совершенный человеконенавистник.
После сего они начали мне рассказывать о поступках его с подчиненными своими. Признаюсь, любезный друг, волосы у меня стали дыбом, когда я слушал их. Один говорил, что не пройдет ни одного дня, в которой бы он не отдул одного, а иногда пятерых из людей своих кутьями и не влепил бы каждому ударов ста по три — и то еще за малую вину; то есть, ежели человек по неосторожности своей другого, которого наказывают, не по мыслям помещика ударит.
Другой, перебив речь первого, сказал: "Мне самому случилось однажды у него обедать; во время стола один из людей его, желая верно доказать господину своему холопское усердие, поставил любимой его борзой собаке тарелку со щами. Г. М. не знаю почему подумал, что щи слишком горячи; потому отдал приказ, чтобы в ту же минуту усердному лакею дали сто пощечин: сколько ни оправдывался бедной тот человек, однако был обвинен и наказан, потому что господину его угодно было сделать его виноватым. Сколь ни велико сие наказание, однако Г. М. тем еще не удовольствовался, соскочил со стула, схватил тарелку и поднес ее мне, дабы я засвидетельствовал справедливое его взыскание. Но я, любя истину, отвечал ему, что щи не только не горячи, но даже и не теплы.
— Как! Вы хотите потакать плуту? — сказал он мне. Потом, затопав ногами, заскрежетав зубами, закричал страшным голосом: "Кнутов… Кнутов"… и бросился вслед за слугою, которого, ухватив под руки, потащили на двор. Вдруг услышал я жалостнейший крик человеческий и хлопанье кнутов; что продолжалось около четверти часа. Я хотел было тем временем вскочить из-за стола и бежать туда, где делали операцию, дабы убедить Г. М. чтобы пощадил бедного человека; но жена его начала просить меня, чтобы я оставил намерение свое. Он хотя теперь и оставит его, сказала она, но после замучит. Я принужден был повиноваться ей. Посудите, мог ли я после сего проглотить хотя один кусок. По окончании экзекуции, возвратился к нам хозяин, сел за стол и начал кушать с большим против прежнего аппетитом. Спустя минут с пять, явился и слуга, над спиною которого тешились, и на ряду с прочими начал отправлять должность свою. По окончании стола Г. М. вздумал ехать на поле с охотою. Бедной сеченой должен был и тут исправлять должность охотника. Посудите же, есть ли тут человечество?
— Я вам скажу еще другую штуку, — подхватил третий, — случилось мне однажды в летнее время у него ужинать. Вдруг вздумалось ему спросить жены своей, сколько послано за ягодами баб. Она отвечала: восемь. Спустя несколько времени, он опять сказал: пора бы им уже и быть. К несчастию две бабы пришли к столу, имея каждая по блюду с ягодами. Он, при входе их выскочив из-за стола, как бешеный, вскричал: "Как! Вы столько принесли ягод, ходя целой день"?
Бедные бабы, испугавшись, ни слова не могли выговорить, и стояли как полумертвые.
Но он, не отступая от них, бил по щекам то ту, то другую, беспрестанно крича: "Ну-у-ну-у, го-во-ри!.. За чем так мало"?
Но женщины сии стояли, как будто бы окаменелые. Тогда он, выйдя из терпения, закричал по обыкновению своему: "Кнутов"! и пошел с ними на разделку.
Хлопанье кнутов и стон баб продолжались около получаса. Я думал, что он уже бьет их на смерть; однако побои кончились, стон умолк, и он возвратился.
— Дуры, — сказал он, смеясь, — сами себя бьют! Я думал, что они все восемь набрали только два блюда; но, вышедши на двор, увидел, что там стояло еще шесть баб и каждая с таким же блюдом: так я и тех всех пощекотал в два кнута.
— За что ж? — сказала тогда жена, — когда они дело свое сделали исправно?
— Нет нужды! — отвечал он, — за то впредь принесут больше. Их не бить, и добра не видать!
Я тогда не утерпел и сказал ему: "Таковая вина, какова сия была, не заслуживает и брани, не только наказания. Вы б, видя свою ошибку, могли их оставить в покое".
— Нет! — отвечал он: я даром ходить не люблю.