И снова вопросы, похожие на допрос, и тяжелое молчание.
Что еще сказать им?
…Декабрь тридцать седьмого. Затянулась вечерняя репетиция в театре. Скорей домой. У дверей квартиры, доставая ключ из сумочки, услышала знакомый «Прелюд» Скрябина. Отлегло. Усмехнулась — когда-то игра на рояле была только тренировкой рук хирурга, а ведь талантливый пианист. Открыла дверь.
Среди расшвырянной по полу одежды у открытого сундука стоял, как изваяние, дворник. В коридоре грудами книги, сброшенные с антресолей. Два человека в штатском шныряли по комнатам. Все, что можно, вывернули наизнанку. Благообразный военный, опираясь руками о стол, почти испуганно смотрел на Павла Андреевича и шестнадцатилетнего Алешу. Закинув руки за голову, с закрытыми глазами мальчик сидел на стуле около отца. Слушал Скрябина так, будто ничего не произошло, будто никого, кроме них двоих, не было в квартире. Он почувствовал взгляд матери:
— А-а! Пришла… — Подбежал, обнял крепче, чем всегда.
(В самые страшные минуты жизни, чтоб собрать все силы, всю волю, Анна Григорьевна вспоминала «Прелюд» Скрябина в разгромленной квартире.)
Случай спас Павла Андреевича. В ту ночь «Скорая» доставила в клинику крупного деятеля НКВД в тяжелом состоянии. Для срочной операции потребовали профессора Соколова.
И все-таки ни одной ночи семья Соколовых, как и тысячи других, не спала спокойно. А сколько сильных, прекрасных людей не сберег случай? Разве можно молчать о них?
Трудно молодым понять… Вот сидят перед ней… Хорошо, что говорят, пусть говорят, пусть не прячут свои сомнения, чтоб они не разрастались, не принимали уродливые формы.
Анна Григорьевна усмехнулась: как ликовал бы Недов, как перепугался бы сам Иван Емельянович Таранов, если б они услышали этот сложный, как бой с переменным успехом, но откровенный разговор! У себя на курсе они, конечно, не допустили бы ничего подобного — пусть студенты думают что угодно, говорят по углам, лишь бы тихо, лишь бы никто не услышал. Хоть бы Ушинского почитали, невежды!
Как уснуть? Как выбросить из головы все эти мысли? Ох, тяжела ты, шапка педагога!..
— Не уходи. Ты моя жена. Останься.
— Девочки будут ждать.
— Не хочешь быть со мной?
— Не могу. У меня всё там. И зубная щетка…
— Я купил для тебя зубную щетку. И вообще это ерунда. Ты моя жена. Когда наконец…
— Что изменится? Ты, надо не надо, и так всем твердишь: «Моя жена».
— А тебе не нравится?
— Кому это важно, кроме тебя… и меня?
— А если у нас…
— Ну, подожди. Жена. Конечно — жена. Ну, подожди немного.
— Странная ты.
— Нет, ты.
Они разговаривали шепотом — стенки тонкие, а старенькая хозяйка с внуками давно спят.
— Почему надо — как воры?
— Ну, дай мне… привыкнуть.
— Не понимаю.
— Ну, как тебе объяснить? Не могу. Пусти.
Сашка выпустил ее. Алена встала, оделась. Он двигался излишне четко, каждым движением словно говорил: «Ну что ж, капризничай, потерпим», — не понимает, обиделся.
Алена подошла, положила руки на твердые плечи.
— Не злись. Лиля говорила, что у тебя глаза, как черные огни. Сашка, не умею объяснить. Не злись.
Он сжал ее так, что не вздохнуть.
— Ты мне зуб сломал!
— Покажи.
— Не сломал, так сломаешь. Разве можно…
Сашка тихо засмеялся, осторожно погладил ее растрепавшуюся голову:
— Жена. Жена. Все равно жена.
Алена тоже засмеялась:
— У тебя зубы, да и сам ты сделан из чего-то неправдоподобного. Твердый, как…
— А ну, придумай нештампованное сравнение! А ну!..
— Как самшитовый пень, — ударение она сделала на «пень».
— Гениально.
На цыпочках, шатаясь от зажатого смеха, прошли темный коридорчик. Ощупью, тихо открыл Сашка входную дверь, медленно-медленно, чтоб не хлопнула, не щелкнула, закрыл, и оба расхохотались.
— У тебя лицо, правда, как у вора!
— То ли еще будет с твоими фокусами.
— Нет, а представь, если мы воры. Или шпионы. Нет, какие-нибудь конспираторы.
Растаявший под весенним солнцем снег к ночи прихватило морозом — стало скользко. Изредка шуршали по асфальту машины, гулко раздавались в улицах шаги. Вдруг Сашка с маху поцеловал Алену, оба поскользнулись, чуть не упали.
— Сумасшедший — под самым фонарем!
— Так надо. Кто заподозрит конспирацию?
Подпольщиков сменили археологи. Они с Сашкой — археологи, провалились на зыбкой поляне и очутились в огромном городе. Неведомо как сохранился он под землей с далеких времен. Надо бы вернуться к своему отряду, а хочется самим определить эпоху, понять, какой народ создал этот великолепный город. Они старались угадать планировку, разглядывали детали архитектуры, спорили. Зайти бы в дом, посмотреть внутреннюю отделку, утварь! Опасно — дом (сколько веков назад он построен?) может рухнуть, они погибнут, и никто не узнает об их находке, древний чудо-город простоит еще много лет в ожидании человека. Скорей, скорей!..
Группа подгулявших солидных дядей нарушила игру. Пришлось снова «уйти в подполье». Теперь они жили в девятнадцатом году, но, как и в сорок первом:
Свернув за угол, оба увидели темную фигуру впереди, одновременно узнали одежду, походку:
— Мишка! С Мариной что-нибудь?..
Бросились догонять:
— Мишка!
Он остановился, подождал их:
— В родильный отвез Мариночку.
— Разве уже?
— У нее все в порядке?
— Боится. Нервничает, плачет.
— Ну, это… А так-то все в порядке?
— Говорят, в порядке.
У подъезда института простились с Сашкой. Он долго не отпускал Алену. Миша смотрел на небо, а ей было нехорошо, неловко.
По темной лестнице общежития поднимались медленно. Алена держалась за Мишин карман:
— Как решили назвать?
— Девочку — Мариночкой, а сына не придумали…
— Вот и родится сын. А ты кого хочешь? А Маринка — кого? А приданое-то готово? Ты скажи — мы сошьем, постираем.
У дверей Мишиной комнаты (только месяц, как они получили ее) Алена спросила:
— У тебя, наверно, все кувырком — помочь прибраться? — «Тоскливо ему сейчас идти в пустую комнату». — Я, право, не хочу спать.
Миша нахмурился, глянул в темноту коридора.
— Не знаю. Поздно. Не стоит. — Опять посмотрел мимо Алены, вдруг с излишней значительностью сказал: — Заходи, — и быстро отворил дверь.
В комнате словно кто в припадке безумия перепутал все вещи: на столе, среди грязной посуды, — подушка, открытый флакон духов, на полу брошено полотенце, на расхристанной постели — грелка и Маринина тапочка.
— Она так нервничала…
— Понимаю!
«Маринка вообще неряха, а в перепуге вовсе…»
Прибирая, они тихо разговаривали. Алена ощутила, что Мишка сейчас проще, ближе ей, чем последнее время. Вспомнила, как перед Новым годом чуть не весь курс ввалился к Анне Григорьевне за советом. Что делать с Михаилом? Он обмещанился, оторвался от курса, Марина им командует. Пропесочить на комсомольском или продрать в стенгазете?
И услышали:
— Во-первых, дайте маленькому человеку спокойно появиться на свет. Девушки, надо с Маринкой помягче, подобрее, дружелюбней. Она вам не нравится, но Миша всем дорог, а он ее любит, и ребенку нужна семья. Что же теперь делать? Бороться за человека надо терпеливо, тактично, а не с бухты-барахты: пропесочить, продрать. Это легче всего и меньше всего действует. Помощь коллектива не в том, чтоб все четырнадцать пар сапог влезли в душу человека. Вы, Саша, поговорите с ним. Глаша может. Только не обижая Марину, не оскорбляя его чувство. А уж когда Марина родит, он успокоится, возьмемся покрепче. Чтоб маленького не растили мещанином.
На репетициях ребята особенно резко говорили о Наташе из «Трех сестер», о розовском Вадиме, о проявлениях мещанства в современной жизни. Пока это мало действовало. Но вот сейчас Мишка совсем прежний, каким был до Марины.
Алена уже вытирала последнее вымытое блюдце.
— Я, тогда еще девчонка, не понимала, но чувствовала, как здорово растить маленького человека. — Она для Миши начала вспоминать, как нянчила маленького братишку, а вспоминая, делала неожиданные открытия для себя. — Марина станет спокойнее — увидишь. Ребятенок — это такое дело…
Миша сидел у стола, подперев голову, смотрел на Алену, будто что-то проверяя.
Она повесила полотенце на спинку стула. «Знает, что я не люблю Маринку, нехорошо как». Открыто встретила его взгляд, улыбнулась:
— Нянчить мы поможем. У меня же опыт!
Миша встал, сунул руки в карманы — волнуется!
— Ну, ложись, Мишук. Утром тебе скажут: «Сын. Три кило четыреста граммов. Состояние матери хорошее». Ложись, поздно ведь…
Алена сняла с гвоздя свое пальто.
— Ленка, мне очень обидно… Я тебя уважаю…
Почему такой сдавленный голос? Она быстро повернулась. Миша смотрел в пол, руки в карманах брюк сжались в кулаки.
— Ты девчонка славная… Нельзя допускать… — Он откашлялся. — Нельзя… Володьке Олег набил морду, а остальные? Пойми: мы знаем, верим, понимаем, знакомы с Глебом… Но Недов, другие — не заткнешь рты: «Жила с одним, теперь с другим…»
Словно тысячи пар сапог влезли в душу.
— Постой! — крикнул Миша. — Пойми! Постой! Слушай! Вопрос об Анне Григорьевне…
Держась за ручку двери, Алена остановилась.
— Пойми же: обидно, мерзко — марают тебя, марают Анну Григорьевну как воспитателя…
Алена выбежала. Очнулась на лестнице. Села на ступеньки, ткнулась лицом в пальто, скомканное на коленях. Как долго мех сохраняет запахи…
— Глебка!
Почему позвала его? Ведь зажило, отдалилось?
— Лена, где ты? — несся сверху пронзительный Мишин шепот. — Аленка! Аленушка!
Она не отозвалась. Миша искал, звал ее и, видимо, решил, что она убежала в свою комнату. Алена сидела в темноте на холодных ступенях.
Человек в морской форме шел по мокрой палубе корабля, то вздымающейся, то падающей.
Глава шестая
Занавес закрывали и снова открывали, столпившаяся перед сценой молодежь настойчиво хлопала, кричала:
«Маша, Вершинин — браво!» За кулисами зрители окружили Машу и Вершинина, Ольгу с Ириной. Большая группа вокруг Тузенбаха, Наташи, Чебутыкина.
— До сердца ваша игра доходит. Такие хорошие женщины погибали без пользы, без радости. — Высокий седой человек застенчиво поглаживает Алену по плечу, загрубевшая ладонь цепляет шелковую ткань платья Маши. — Очень замечательно играете.
— Спасибо. Спасибо! — Девушки торопливо жмут руки Алены и Валерия. — От всей нашей бригады — спасибо!
Три парня, перебивая друг друга, подошли вплотную к Валерию.
— У вас глубоко, тонко. Без этого вульгарного социологизма. Раньше, говорят, Чехова играли пессимистически, а теперь, по-моему, наоборот… Мы видели у гастролеров — не понравилось. Особенно Маша — грубо. И Вершинин — их взаимоотношения…
Валерий чуть толкает Алену локтем; он, конечно, тоже вспомнил свой спектакль в Доме ученых. Серьезные литературоведы (правда, другими словами) говорили им о том же, о чем эти парни. Алена слушает, и вспоминает, и счастлива, и, как всегда, грустно, что нет здесь Анны Григорьевны. Ведь все создала она — вырастила их, раскрыла им, дуракам, глубину и тонкость далекого, сложного мира чеховских героев, научила приближать к себе это далекое и воплощать, как свое. Алена жадно ловит все интересное, значительное — рассказать Анне Григорьевне.
— Страх как обидно становится, что вы такой неэнергичный, товарищ Вершинин! Ведь умный же человек. И барон — тоже…
— Все, ну все до последнего хорошо играют. Вы двое — особенно.
— И так жалко сестер — Ирину, Ольгу, а Машу — исключительно.
— Вы даже когда молчите, я все у вас понимаю — переживания ваши.
Валерий опять трогает Алену локтем — молодцы эти ребята! И до чего славные лица! Она опять вспоминает Дом ученых: молодой художник-москвич сказал ей: «Спектакль незаурядный. Но так молчать, как вы… Мне просто необходимо вас зарисовать».
— Если б Маше работу либо детей, легче бы…
— Я тоже так думаю! — Алена протягивает руки девушке, хмурой от смущения, и обе смеются.
Окружавшие актеров зрители уважительно пропускают немолодого грузного человека.
— Хочется поблагодарить вас. Удивительно звучит Чехов. Зрительный зал выразил свое отношение. Многие ваши зрители сейчас заступают в ночную смену…
— А нам нельзя посмотреть завод? — Перед Аленой мелькнуло потемневшее лицо Саши: «За что опять злится?» — и она замолчала.
— Можно? Спасибо!
— Только разгримируемся…
— Это быстро!
«Ведь всем интересно — так чем Сашка недоволен? Да и ему интересно».
Девушки спешат, толкаются, мешают друг другу. Глаша одновременно смывает вазелином грим и переодевает туфли. Потеряла равновесие, ткнулась измазанным лицом в голое плечо Агнии — хохочут.
— Девчонки, что может быть лучше хорошего спектакля? Одна тетя сказала: «Таких Наташенек у нас даже на заводе хватает». Значит, не зря играю эту мерзавку!
— А как страдала-то — помнишь?
— Ревела!
— Завидовала вам — счастливые, играете хороших, а мне после репетиции хоть в баню — отмывать мерзость. А сейчас — счастье! Вот вам и «диалектика в природе», сказал бы наш Ев — гений.
— Ох, все — сплошная диалектика. В чем счастье, девочки? — «Ну, в чем опять виновата? Чего опять Сашка злится? Так было весело!..» — Почему в одну секунду можно стать счастливой? И… наоборот.
Агния мельком глянула на нее. Последнее время она будто слышит все, что думает Алена.
— На секунду огорчиться — еще не значит стать несчастной. Тебя Дуня выбивает. Только зря. Будешь играть, как надо. — Агния нарочно заговорила о роли.
— Счастье только тогда и счастье, если оно коротко, — начала мрачно философским тоном Глаша и вдруг. — Девчонки, неужели я замуж не выйду? Актриса — старая дева! Кошмар!.. А, к черту! У каждого свое счастье. И вообще — что такое счастье?
— У каждого свое — правильно. Свое счастье, свое несчастье. — «В чем счастье для Сашки?» — думает Алена и вслух решает: — Но то, в чем для человека счастье, зависит от качества этого человека. — «Хорошо или плохо, что я так мучаюсь из-за Сашки? Может быть, мещанство, мелкость?» — Надо жить большими общественными интересами, но как это делается, девочки?
— Вос-пи-ты-ва-ет-ся! Понятно? — как упражнение в технике речи по хроматической гамме, произнесла Глаша, уничтожила Алену взглядом, натягивая юбку, заворчала: — Ежечасно, ежеминутно, ежесекундно направлять себя, приучать, тренировать, то есть воспитывать, а сия тупая личность желает в мгновение ока преобразиться, стать великим общественным деятелем.
— Девушки, скоро? — Олег приоткрыл дверь, зашипел в щель: — Главный инженер ждет, а они копаются, старые барыни на вате. Живо!
Гурьбой идут они через заводской двор.
Оттого, что ночь, оттого, что не улеглось возбуждение спектакля, все кажется чуть-чуть ненастоящим. Асфальт слегка побелен свежим снегом и блестит, как усыпанный стеклом. Светит луна, светят высокие окна больших корпусов, голоса звучат легче, шире.
— …Для Куйбышевской. Потом, конечно, для Бухтармы, Красноярской, Братской поступят заказы.
— Так они ведь уже строятся.
— А до установки турбин еще далеко. Гидростанция — дело нескорое.
Навстречу им распахнулись ворота цеха, оттуда выехал многотонный грузовик.
Джек взял Алену под руку:
— «Залитый светом цех поражал грандиозностью, оглушал непривычное ухо грохотом станков, ворчаньем мощных кранов». Как — милое начало для нестандартного очерка?