Закончив очередные дела в конторе, прораб заволжской ПМК (передвижной механизированной колонны) Сельэлектростроя Виктор Якушев спешит на один из своих дальних объектов. Но, чтобы не так чувствовать унылость полей, он выбрал дорогу хоть и самую пыльную, зато не одинокую: рядом с ней, по левую руку, шагает высоковольтная линия, которую он когда-то сам, лично сам строил. И действительно легче ехать тут, спокойней, вот только надо заботиться о старом, износившемся в постоянных командировках газике.
Дорога все дальше на юго-восток, откуда дует и дует ветер. Все больше блекнет, выцветает степь, линяет небо — оно теперь белое. Машина упорно, изо всех сил борется с седыми километрами, но с каждой минутой в ее моторе все явственней слышатся перебои. Из горловины радиатора выхлестывает пар.
Давно бы надо набрать воды, напоить исстрадавшегося «козлика», но уже третью речку переезжает Якушев, и везде на дне их — блестящий, полопавшийся, похожий на черепки ил. Одна надежда теперь на Сухой Караман, который, несмотря на свое название, еще ни разу не пересыхал сплошь, всегда хранил возле мостка округлую, тинистую бочажину.
Караман лежит на полпути к Узенску, куда едет прораб. Еще немного — и мотор будет остужен, и сам Виктор плеснет в свое лицо пригоршню-другую зеленой прохлады…
Август месяц, страдная пора. Но навстречу лишь горько погромыхивают порожние пыльные грузовики. Их путь теперь мимо элеваторов. Машины бегут к Волге за подмогой: хлебом-продовольствием для людей, фуражом для скота. Одна за другой, одна за другой… Несколько машин, груженных тюками соломы и сена, осторожно, будто боясь вспыхнуть, ползут назад к себе в совхозы и колхозы. Якушев обгоняет эту колонну, успевая разглядеть опухшие, красные от усталости глаза шоферов. Засуха коснулась и правобережья, и за кормом пришлось ездить далеко, может, даже и в соседнюю область…
Да, если б не высоковольтная линия по левую руку, совсем унылой казалась бы дорога. Но П-образные, из легкого железобетона опоры радуют глаз. Будто стройные сквозные ворота в степь, они шагают и шагают к горизонту, придерживая на своих плечах-коромыслах сверкающие на солнце провода.
Минут через двадцать, у Карамана, линия уткнется в анкерную опору и разбросает ветви — в одну сторону, в другую. А там — и новые отпайки. Это целое дерево, если представить энергосхему от Заволжска и до самых дальних степных сел.
Линия шагает и шагает, и обнаженность полей не так заметна. А если вглядеться в горизонт, то увидишь и рыжие облачка, и тогда еще легче становится на душе: это вгрызаются в окаменелый суглинок невидимые глазу бульдозеры и экскаваторы, роют канал Волга — Узень.
Строители спешат. Осенью намечено открытие канала, и уже с будущей весны, какой бы она ни оказалась, Узень, Караман и другие речки понесут в своих крутых берегах никогда не умирающее половодье. Над полями взметнутся веселые радуги, поднятые дождевальными машинами, — и это будет лучшим ответом на удар суховея. Хотя и теперь — где его полное торжество? Выгорели поля, но голода нет, в любом степном поселке можно купить хлеб и другие продукты. Никто даже не запасается едой, когда выезжает далеко в степь. Вот и он, Виктор, не взял ничего, кроме нескольких яблок, да и те жена с дочкой тайком насовали в багажничек кабины…
Вспомнив родных, он еще крепче сжимает дрожащую, отполированную ладонями баранку машины и улыбается тихо. Глаза его, большие, неморгающие, заметно влажнеют, углубляясь, возле них собираются щепотки морщин.
Воет газик, выкладываясь до последнего. Вот и Караман, но где же вода? Под мостом лоснится черный ил с глубокими следами мальчишеских ног. А вон, на той стороне, и сами мальчишки — сидят над обрывом, помахивают вымазанными грязью ногами. Будто в лаковых сапожках. Сидят, выхваляются: у кого красивей…
Перед спуском на мост Якушев выходит убедиться: не ошибся ли он? Нет. Там, где еще неделю назад было «глыбко» и куда с моста, как лягушата, прыгали ребятишки, теперь мазутно выблескивает грязь. И глубокие следы желавших обуться в «сапожки» мальцов.
В прошлом году в эту пору возле обрыва, где сидит сейчас ребятня, можно было видеть пионерский пост — те же пацанята, только чистые, строгие, с красными повязками на руках. Пост еще издали высоко поднимал фанерный транспарантик: «Осторожно! Яма!» — предупреждал спешащие к элеватору, доверху груженные зерном машины. И те, сбавив скорость насколько возможно, плавно съезжали на мост и, только выбравшись на другой берег, мчались вперед.
Сегодня мальчишки собрались просто так, может быть, по старой своей привычке, и по той же привычке — Виктор вгляделся — самые маленькие из них были с повязками. Еще ему показалось, что на земле лежит тот старый транспарант с предупреждением.
Заметив, что Якушев на них вопросительно смотрит, ребята вскакивают на ноги, отчего высохшие «сапожки» их тотчас лопаются и, наверно, больно щиплют пушок на икрах — Виктор тут же вспомнил свое детство. Хоть и не в деревне рос, в областном большом городе, но в низине, на улице Овражной, где всегда была грязь…
Мальцы сбиваются в кучку и, посовещавшись, высоко вскидывают транспарант: «Товарищи шоферы! У нас вода».
— Где у вас вода? — кричит им Якушев. Он готов принять их странную игру.
Они призывно машут руками и показывают на что-то, похожее на копну грязной осоки. Виктор мысленно просит своего «козлика» осилить скособоченный подъем и, невольно напрягаясь, упираясь руками в баранку, взбирается на другой берег. Снова вылезает из машины, подходит к ребятам. Те, поздоровавшись первыми (тут так, в степи, принято здороваться даже с незнакомыми), не спеша и даже как бы торжественно раздвигают копну, распахивают сырую мешковину, и перед глазами притихшего прораба предстает деревянная, чистая, посаженная на маленькие колеса, бочка. Один влажный вид ее уже вызывает в груди томительно-сладкий холодок и радостное, близкое предчувствие утоления жажды.
Якушев подшагивает к бочке, заглядывает в ее раскрытое творильце и видит — почти у самых глаз — свои зеленоватые глаза и лицо — темное, худое — и слышит запах родниковой воды, от которой загодя поламывает зубы.
Зачерпнув помятой, алюминиевой, какой-то особенно уместной для такого дела кружкой кристально чистую, играющую солнцем, будто льдинками, воду, Виктор медленно пьет, чувствуя, как проходят по всему телу тугие, освежающие кровь, токи.
— Хороша-а… — выдыхает он, опорожнив кружку и ставя ее вверх донышком на бочку.
— Может, еще? — предлагают мальцы, уважительно глядя на прораба (прочитали небось на дверце газика слово величественное «Сельэлектрострой»).
— Спасибо, спасибо, — поспешно говорит Виктор, потому что эту лишнюю кружку, может, еще придется ему просить для машины. И улыбаясь он расспрашивает ребят, где они добыли такую чудесную воду.
Самый старший из мальцов и самый измазанный, с выгоревшей, словно бы седой головой, не спеша, но с явным удовольствием, объясняет. Мол, добыли из глубины, аж из самого глубокого оврага, который и называется Глубоким и в котором бьет маленький-маленький родничок. И куда даже на лошади не подъехать: круто больно, а они, пацаньё, подкатят «колёску», подсунут камни, чтоб не съехала вниз, и, выстроившись в длинную цепочку, передают ведро один другому.
— Один другому… Только не надо ничего, — предупреждает на всякий случай старшой. — Мы не какие-нибудь.
Виктор понимающе кивает. И снова вспомнив про свой исстрадавшийся газик, спрашивает неловко:
— А для «козлика» у вас тут не найдется хотя бы немного? — И озирается по сторонам, как бы заранее подразумевая не эту, не такую драгоценную, а какую-нибудь похуже, воду.
— А как же! Для того и стоим, — галдят разом мальцы. — Ни в ту сторону, ни в ту, — они машут руками, — воды долго не будет, вот и стоим. Подливаем.
И тут обнаруживается ведро, такое же помятое, как кружка. И не успевает Якушев моргнуть, как ребятишки бросаются под берег, выстраиваются в цепь, и самый старший, тот, белоголовый, лезет через топкую грязь в осоку, где у них, оказывается, вкопана дырявая, обмотанная тряпками кадушка. Вода помаленьку набирается с боков, и хоть не такая она светлая, как из дальнего Глубокого оврага, но для заправки машин вполне годится.
С радостью встав над самым обрывом, Виктор опускается на колени, принимает ведро у ближнего мальца и, заодно вытянув на берег всю ватагу, несет воду заглохшему «козлу».
Наклонив ведро над горловиной радиатора, боясь пролить хоть каплю воды, он смутно замечает, как с другой, встречной стороны дороги подкатывает еще одна машина — вернее, вытянутый, как для стремительного полета, лимузин необыкновенно сверкающего, хоть и черного, цвета. Лишь опорожнив ведро, Виктор взглядывает внимательней: «Чайка».
На месте водителя сидит, удобно откинувшись, широколицый грузный гражданин в зеркальных круглых очках. Его белая с короткими рукавами рубаха полностью расстегнута, обнажая разделенные ручейками пота крутые полушария грудных мускулов и еще более крутой, перехваченный жировым валиком, живот.
Виктор поспешно, словно заметил что-то срамное, переводит взгляд к глазам толстяка, но сферы очков у того непроницаемы. В них Якушев видит только себя, неожиданно крохотного, с букашку. «Надо бы еще проверить мотор», — рассеянно думает он о своей машине и, отвернувшись, обжигая руки, поднимает капот.
Между тем ребята обступают «Чайку», завороженно разглядывают ее и с готовностью отвечают на какие-то вопросы гражданина. Потом подносят ему кружку воды. Слышно, как он пьет — большими глотками. Пьет одну, другую, третью кружку и наконец блаженно-обессиленно откидывается на спинку сиденья.
Виктор снова уходит с головой в заботы о своем газике, как неожиданно слышит ропот ребят: это тот толстяк предложил им деньги.
— Что вы, дядя! — отступают мальцы к своей «колёске».
— Ну-ну… — с непонятным вздохом бормочет толстяк, не особенно, однако, обращая внимание на ребятишек. Зеркала очков его устремлены на прораба, задумчиво стоящего над газиком. — Алё! — неожиданно резко обращается он. — Далеко ли путь держишь?
— В Узенск, — не очень-то охотно отзывается Виктор и распрямляет спину.
Толстяк, снова вздохнув, удовлетворенно кивает и медленно выбирается из автомобиля. И вот он на ногах — широкоплечий, кряжистый, как гиревик, хотя и несколько рыхловатый. Сквозь светлые волосы, гладко зачесанные, просвечивает кожа головы — розовая, словно только что вымытая в бане. И в такой же банной, мелкой испарине. Глаз за очками не видать, но чувствуется, что смотрят они на тебя настороженно, что-то узнавая в тебе или опасаясь узнать.
И Якушев, в свою очередь, узнаёт или вот-вот узнает в этом человеке что-то утопленное в памяти, до времени скрываемое. Ощущает неясную тревогу.
— Разве мы встречались? — первым не выдерживает он.
— И еще как! — недобро, криво усмехается здоровяк и медленно снимает свои очки.
— Серега?!. Седов? — Виктор удивленно округляет глаза, округляет и рот и, поймав себя на этом, сразу хмурится, опирается рукой о раскаленный на солнце капот машины. И стоит так напрягшись.
Да, перед ним Серега Седов, бывший друг, а потом — недруг. Лет пятнадцать не виделись. С тех пор, как произошел между ними разрыв — тяжелое, яростное столкновение. Виктор — тогда еще просто Витька — даже ударил Серегу кулаком в лицо. До сих пор побаливает рука и в груди неприятно, едва вспомнишь о том давнем случае.
Седов снова надевает очки, утверждает их прочно на своем квадратном лице и подшагивает совсем близко, ослепляя прораба глухими, как бельма, зеркалами.
— Значит, узнал? — торжествующе-зло произносит он и кривит удлинившиеся губы. — Я с тобой давно, давно мечтал встретиться вот так, в поле открытом. Помнишь прошлое?
— Я ничего не забыл, — отвечает как можно спокойней Якушев. И снимает руку с капота, прячет ее за спину, сжимает в кулак. И чувствует, как жалок этот кулачок по сравнению с Серегиным, стиснутым до белизны козонков, кулачищем. — Я ничего, ничего не забыл, — медленно, как во сне, повторяет он, боясь лишь одного: вот сейчас ребятишки станут свидетелями отвратительной драки двух взрослых мужчин. — Может, отойдем подальше? Дети ведь тут, — хмуро замечает он Седову.
— Ничего, пускай привыкают, — усмехается тот. — Жизнь — помнишь, я тебе всегда втолковывал? — жестокая, безжалостная штука. Пускай… Чтобы потом не были такими… — оглядывает Якушева с головы до ног, — такими, как ты. Ну что ж, мужик, надо рассчитываться. Иначе, по-твоему же, будет нечестно. Помнишь, ты посмел на меня руку поднять?
— Конечно, помню. — Виктор весь стискивается, а сам, помимо своей воли, мгновенно и ярко, как в последний миг утопающий, видит всю свою прошлую жизнь, вернее, юность, нет — почти отрочество, когда он впервые увидел заволжскую степь. В тот год он был просто Витька, Витька Якушев, смешной и нескладный, неопытный мастер Сельэлектростроя. И если не спешить, растянуть во времени то, что пронеслось у него как вспышка молнии, то получится примерно такая история…
Степь, когда он впервые ее увидал, была вся в волнах только что остановившегося в своем буйном движении снега. Ревущая за окнами вагонов метель, будто замышлявшая припугнуть комсомольцев-целинников, за ночь источила все свои силы, и, когда поезд прибыл на конечную станцию Узенск, вокруг лежали розовые и голубые, сочащиеся солнцем и безоблачным небом сугробы. Снег сверкал, подтаивая и оседая, и казалось, зима уже кончается, хотя она еще только-только начиналась — это была ее первая боевая пристрелка.
Кроме покорителей целинных земель поездом прибыли и сельские электрификаторы, которые считались командировочными и, как это иногда принято у командировочных, вели себя в дороге несколько вольно. Они вели бы себя еще бесшабашней, если б не контроль со стороны двух мастеров, вернее, одного — Сергея Седова. С Витькой Якушевым они почти не считались: уж больно он был наивным и смешным.
Электрификаторы с полдня просидели на станции, пока к их «объектам» не пробили дорогу бульдозеры и пока не прибыл за Сергеем Седовым старый колхозный грузовичок. Посовещавшись, они решили больше ничего не ждать, а скорей грузиться всем вместе и ехать дальше, а там, может, встретится в пути и машина из второго, Витькиного, объекта…
Итак, стоял яркий, аж больно было смотреть на блескучие снега, полдень. По глубокой, как коридор, дороге ковыляла старая полуторка, которую сам же парнишка-шофер называл не иначе как «катафалка». В скрипящем, громыхающем кузове, сбившись в кучу, раскачивались монтеры-сельэлектровцы и пели охрипшими голосами какую-то странную, монотонную, совсем не похожую на те, что пели в поезде новоселы-целинники, песню:
Самый старший из монтеров — долгоносый, в распахнутой, без единой пуговицы, телогрейке — сидел, поддерживаемый десятком рук, и вел с надрывом, с душевным клокотанием, для пущей силы размахивая кулаком:
Грохот разбросанных «когтей», цепей, буравов, поясов, топоров, чемоданов, скрип бортов и уханье машины — все это заглушало песню, но буйный голос Подгороднева Семы вырывался далеко в степь и пугал там мышкующих лисиц.
В стороне от подвыпивших монтеров, рискуя потерять велюровую шляпу, свешивался за борт мастер Витька. Он был не пьяный — просто слабый, и потому его быстро закачало. Худой, с прозрачным мальчишеским лицом, он протяжно икал и время от времени подымал к небу огромные взмокшие глаза.
— Начальник! — оборвал песню Сема, протягивая четвертинку водки. — На-ка, подлечись!
Ядовитого цвета бутылочка с косо наляпанной наклейкой вызвала новый прилив тошноты. Витька широко разинул рот и снова перекинулся за борт.
— Уо как! — квакнул от притворного сочувствия Сема и, приподнявшись, будто дирижер, взмахнул бутылкой: