— Давай-давай, — поощрил Ситников. — Действуй. — Крепко пожал руку и пошел назад, к себе в правление.
Лесу было много, на полную электрификацию. Тут же, у стены конторы, чернели из-под снега тяжелые бухты катаной проволоки (колхоз привез ее из Сельэлектро сразу же после заключения договора). Витька развязал одну из бухт и попробовал черный, слегка вороненый конец на изгиб. Толстая проволока пошла в кольцо легко, потом все туже, туже и на крутом развороте чуть слышно затрещала, заколола руки тонкой пленкой окалины. Катанка была мягкая, хоть вяжи узлы, — конечно, не с Витькиной силой. Для привязки деревянных стоек к железобетонным «пасынкам» — ногам, которым век стоять в земле и держать опоры с проводами, — лучшего материала не найти.
Витька оглядел площадку, надеясь посмотреть еще и пасынки, но их здесь почему-то не было. «Наверно, в другом месте», — подумал он и пошел сказать Ситникову, чтобы их приволокли поближе к бревнам.
Иван Семеныч поднялся из-за стола, прикрыл за Витькой дверь, снова сел на расшатанный стул и виновато заморгал:
— Тут такое, Львович, положение… Пасынки-то мы не вывозили. Нету их пока, на заводе задержка… До Нового года, говорят, придется потерпеть.
— Да вы что? — растерялся Витька. — Чего же сразу не предупредили?! Мы считали, у вас все подготовлено, а то бы не спешили сюда ехать!
— Во-во, — грустно закивал Ситников. — Не спешили бы, точно. А время бы шло, а электро нам — вот так, позарез…
Витька смотрел на него не моргая, сдерживаясь, чтобы не взорваться.
— Да вы понимаете, что без пасынков — это все равно, что без столбов! Что будем делать-то?!
— Я тут все обдумал, — сказал Ситников ободряющим тоном. — Вы как всегда работаете: сперва столбы устанавливаете, линию тянете, а потом проводку в избах да на фермах. Верно? А мы давай с другого конца — с внутренней проводки на фермах!.. Какая разница? От перестановки мест… это самое… дело не меняется. А будут пасынки — начнем сначала.
— Да вы представляете: у меня план! — Витька вынул из нагрудного кармана бумажку и зло потряс ею перед носом председателя. — Видите, на сколько тыщ надо наделать в этом месяце?
— Через месяц можно столько же наделать. Хотя я понимаю: план, конец года… — Ситников сокрушенно закачал головой и еще пуще заморгал глазами.
Якушев стоял, не зная что и предпринять. Отступать, возвращаться уже поздно. Да и не хотелось.
— Проводка, проводка… — бормотал он, будто передразнивая Ситникова. — Все это мелочь. Главное — строительные работы. Или хотя бы крупный монтаж… Что еще завезли кроме катанки?
— Еще провод для ферм, — ответил Ситников. — Ролики, ленту. А другого ничего не дали. Сказали, как приедет мастер, как составит заявку — тогда.
Витька хотел тут же составить заявку на основной материал и оборудование, однако спросил на всякий случай:
— А деньги на наш счет перевели? За материал-то?
— Нету пока. Сено вот надо где-то добывать… Зима-то, гляди, месяц лишку у нас отхватила. Нету денег, потерпите маленько. — Ситников скорбно покачивал головой.
Витька с изумлением смотрел на председателя:
— И того, и другого, и третьего у вас нету! На что же вы рассчитываете?
— На доброту… — обезоруживающе улыбался Иван Семеныч.
Витька сердито махнул рукой и подскочил к телефону, чтобы звонить скорей Сереге Седову, спрашивать совета: как быть, что делать?
Пятью звонками вызывалась Таловка, и она вскоре отозвалась. Витька попросил мастера Седова. Слышно было, как кричали: «Сергей Трофимы-ыч!» Видно, он тоже находился в правлении. Минут через пять послышалось его ровное дыхание и неторопливое «Алё». Витька взял себя в руки и как можно спокойней рассказал о своих делах. «Приеду», — коротко ответил друг.
Ситников настороженно слушал разговор, напрягая скорбно-плутоватое лицо.
— Ктой-то? — спросил он тоном, будто ничего не произошло.
Витька промолчал, пряча в кулак подступающий кашель. Угрюмо повернулся к выходу.
— Ты погоди, — остановил его Ситников, вытаскивая из ящика стола книжечку накладных. — Тебе питаться надо получше. Чего выписать?
«Задабриваешь!» — зло подумал Якушев. И решил ошеломить:
— Баранью тушу и центнер молока!
— Вот так и надо в нашем положении, — одобрил председатель и, нагнув свою крепкую шею, стал прилежно выводить каракульки. Заодно подсказывал открывшему рот мастеру: — Пока работай тем, что у тебя есть. А средства мы найдем, и все будет нормально. Только работай, Львович. И поправляйся…
…Уже спустились сумерки, когда, согнувшись под тяжестью мешка, Витька вышел из продуктовой кладовой. Встречные вежливо здоровались и задавали одинаковый вопрос. Насчет электрического света.
— Скоро, скоро, — не очень-то весело отвечал Якушев. — Очень скоро…
На полпути его остановила женщина — пожилая, в темной бахромчатой шали до пят. Глядя снизу вверх угрюмыми глазами, усмехнулась устало:
— Что ж это такое, товарищ инженер? Ставлю вашим ребятам четвертинку — мало. Поллитровкой, говорят, не обойтись.
— Простите, я что-то не пойму…
— Да ваши, которые подчиненные. Столб, сказали, будет супротив моих ворот. Ни вперед, говорят, его двинуть нельзя, ни назад. Так, мол, по чертежу указано. А я в чертежу не понимаю. Поставила им маленькую, а они говорят — давай большую. Так и вбили кол под самые ворота!
— Разберемся, гражданка, разберемся, — тихо пообещал Витька, опуская мешок.
Вдоль тропы чернели земляные лунки с железными колышками в центре. Витька прицелился глазом, свизировал по лункам трассу, однако ничего подозрительного не заметил.
— На другом я порядке живу, на другом! — подсказала женщина.
Витька пересек улицу, глянул вперед — и до боли прикусил кулак. Трасса, сперва прямая, как стрела, становилась все кривей и неуверенней. И где-то вдали завихляла, как пьяная. «Вот это да-а…»
— Сиреневый тума-а-ан над нами проплыва-а-ает… — послышалось издалека. — Чок, чок!
Показался верблюд. Гордо, как и днем, тащил развалистые сани. В санях, разметавшись, лежал Подгороднев. Пел. Братья косолапо шли, держались за натянутые вожжи. Никто из них Витьку будто не заметил, хотя стоял он совсем близко — насупленный, прямой, со сжатыми от гнева кулаками…
Он втащил в избу заметно потяжелевший мешок и побито посмотрел на Пионерку. У старухи на лице было такое выражение, точно она хотела сказать: «Вот ты приволок баранью тушу, и в кармане у тебя бумажка на сто литров молока… Обжираться приехали или делать свет?» Наверно, она уже узнала, как монтеры «разбивали» трассу.
Бабка сидела и курила тонкую, как гвоздик, папироску. Молчала. Потом спросила, словно бы в насмешку:
— По килу вам варить или по два?
— Лучше по два, — ответил Якушев, не зная, куда прятать глаза. — Чтобы и на вашу долю…
Бабка вежливо кивнула.
— Благодарствую. Только мяса я не ем, все больше налегаю на чаек.
Витька снял пальто, шляпу и подсел к столу. Чтобы бабка не спрашивала про дела, сам стал задавать вопросы:
— А поросенка тогда зачем держите?
— Так ведь он хворый! — удивилась Пионерка. — Я его в яме подобрала. Выкинули его, как дохлого, а он еще глазенки не закрыл. Ма-ахонький… — Она склонилась над рахитиком, почесала ему розовый живот. Кудесник: откинул ножку и захрюкал.
— А вот он поправится, тогда как? — заинтересовался Витька.
— Не знаю. — Старуха задумалась. — Наверно, в свинарник отнесу. Пускай в другой раз глядят получше.
Она потянулась к ламповому стеклу и стала раскуривать погасшую папироску. Тонкий дрожащий язычок пламени вытягивался при каждом ее засосе. Она будто пила) из трубочки огонь, как пьют в городских кафе разные там тонкие напитки.
— А почему у председателя рука? — задал Якушев новый вопрос.
— Почему… А война-то! — И вопрос показался глупым-глупым.
Якушев вздохнул, достал сметы, проект и принялся читать, пытаясь вникнуть в содержание. Но не читалось…
Старуха между тем приготовила поесть. Ужин был богатый. Кроме щучьей ухи большая, с решето, сковорода поджаренной в сале баранины. Якушев убрал бумаги и принялся работать ложкой.
— А бешбармак умеете? — минут через десять спросил он, вычищая корочкой сковороду.
— Да мы все должны уметь. Народ-то у нас со всех сторон. Русские, известное дело… С Украины, с Белоруссии… Казахи, известно. Друг у друга учимся…
Бабка говорить говорила, а сама что-то вытворяла над своим лицом, сидя перед зеркалом у краешка стола. Вроде делала массаж. Навела горячий румянец. Пышно взбила серые лохмы. Не стесняясь, подкрасила губы, подбелила обветренный нос.
Витька наклонился над столом. Старуха встала, открыла сундучок, порылась в нем, наполнив избу нафталинным запахом, и шмыгнула, как мышь, в запечье. Пошуршала там, поохала и вышла, будто выплыла, в расписном широком сарафане. И в легком узорчатом платке.
Витька удивленно хлопал глазами. Старуха стала видом как матрешка: плавная такая, симпатичная. И голос у нее вроде изменился: стал певучим, с лукавинкой:
— В клуб не жалаете? На пару… — И засмеялась звонким колокольцем.
Покрутилась, погляделась в зеркало и, накинув на себя плюшевый жакет, выскочила в галошах за порог. Вернулась тут же. Снова — к сундучку, схватила красные, в шнурках, полусапожки и пошла, как уточка, поплыла, слегка притопывая неснятыми галошами…
Якушев долго сидел за столом, подпирая голову рудами, чувствуя тяжесть в животе и большую бесприютность в сердце. Думал о прожитом дне. «О прожратом!» — скривился он в горькой усмешке.
В избе дремотно зевала тишина. Она будто выглядывала из темных, не выскобленных светом углов — густая, тяжелая, как на дне глубокого пруда. Если бы не вздохи поросенка и если бы… Якушев прислушался. За окном не спеша проходила песня. Нет, не Семина — совсем другая, девичья. Нежная такая, грустноватая.
Витька слушал затаив дыхание. Песня приближалась, разделяла голоса, будто расплетала красивую косу. А когда удалилась, вновь заплелась в один ручьистый протяжный напев. Захотелось пойти за ней следом: она в клуб — и Витька бы тоже… Он уныло посмотрел на валенки: для клуба они явно не годились. Для клуба лучше остроносые ботинки, но он их оставил в Заволжске, в общежитии.
А песня уходила, уходила… Якушев не выдержал, загнул голенища — вроде показалось красивей.
Изба почему-то не запиралась. Не было даже петель для замка. Витька отыскал впотьмах дрючок, подпер им на всякий случай дверь и направился за песней… А она становилась все тише, пугливей. И вот она замолчала совсем, должно быть, вошла в клуб.
Витька сам оробел, когда приблизился к белеющему в темноте второму в колхозе кирпичному зданию. У входа было тихо и пустынно, а немного в стороне, вокруг непонятного предмета, толпились юркие горластые мальчишки.
— Дай-ка я, — нетерпеливо пробасил самый старший из них, прочеркивая темноту угольком папиросы.
Говор сразу прекратился, все напряглись в ожидании, — словно через минуту должен произойти взрыв.
«Чих, чих, чих!..». — ворвалось в тишину громкое чиханье движка. И снова тишина, но на мгновение.
— Подогреть надо! — знающе крикнул один из пацанят.
— Чего-о? — зловеще протянул тот, кто заводил. — Подогрей сопли.
Дружный смех и снова предложения:
— Дай-ка я! Я, я!..
Каждому хотелось завести движок, а он только чихал и отплевывался.
«Я бы завел», — подумал Витька, останавливаясь. Но пересилил себя и вошел в клуб.
В сизом полумраке, точно волны, качались ряды шапок, платков и таких же, как у Якушева, шляп. Несмотря на оттепель, в клубе было довольно холодно.
— Садись сюда! — позвал кто-то из первого ряда голосом Ситникова. И тотчас ряд раскололся, и Витька втиснулся в узкое ущелье.
Председателя было не узнать. Только вздернутый нос да маленькие тесные глаза выдавали обладателя ворсистого пальто и строгой шляпы.
Сцена была задернута легкой занавеской. Внизу, в просвете, виднелись мелькающие ноги, словно на помостях была маленькая паника. Позади нетерпеливо хлопали, вызывали артистов.
Занавес сильно колыхнулся, приоткрылся и тотчас стыдливо задернулся, выпустив шального паренька в черном отутюженном костюме. Паренек откинул взлохмаченную голову и испуганно крикнул в зал:
— «Утушка луговая»! Музыка народная! Исполнители — люди все известные!
Над широко открывшейся сценой светили три керосиновые лампы. Они висели под потолком рядом с электрическими, и электрические отбрасывали тени. Витька перевел взгляд на исполнителей и замер. Три молоденькие девушки сидели с мандолинами в руках и тихо на-пинали знакомую мелодию. Но дело не в мелодии, а в — том, что две девчонки были обыкновенные, простые, а третья поражала красотой и чем-то таким, отчего захолонуло сердце. Она была не русская — казашка, и ее волосы, гладкие, перехваченные на затылке белой лентой, будто оттягивали брови и глаза, делая их еще длиннее и разлетней. Чистое в смуглости лицо подсвечивалось каким-то внутренним теплом.
Время от времени ее глаза распахивались до бровей, юна быстро взглядывала в зал, и Витька вздрагивал при каждом ее взгляде. Как будто она смотрела только на него, улыбаясь тихой, чуть смущенной улыбкой. Губы были сочные, как вишни, и с такой же тонкой гладкой кожицей. Казалось: подойди вот, поцелуй — и раздавишь их до крови…
— Это наша лучшая доярка, — потянулся к уху председатель.
— Сопия, — шепнул в другое ухо сидевший слева молодой казах, словно отвечая на вопрос.
Витька посмотрел на ее руки. Они были по-мальчишески грубыми, темными. Пригляделся внимательней: в трещинках. И все же она ловко играла на мандолине: пальцы так и ходили ходуном, словно отдыхали от тугих коровьих сосков. «У-туш-каа луу-гоо-вая, айя-айя-айяя-яя…» — запелось в душе Якушева.
Музыка набрала силу, и тут с двух сторон на сцену выплыли в русских расписных сарафанах двенадцать улыбчивых девчонок, и среди них, отличаясь от них совсем немногим, — бабка Пионерка. Вот так да-а! Якушев смотрел огромными глазами, даже приоткрыл рот и закрыл его лишь тогда, когда в зал снова взглянула Сопия…
Потом были следующие номера. Одних исполнителей сменяли другие, и каждый раз это были девушки. И ни одного парня, если не считать ведущего.
Витька еще находился под впечатлением первого номера, когда закончился последний и ведущий с облегчением сказал:
— А теперь поглядим кинокартину!
Но едва он это произнес, как на весь зал раздался отчаянный мальчишеский вопль:
— Кина не будет! Движок никак не наладим!
— У-у-у… — недовольно загудело пацанье.
Клуб начал помаленьку освобождаться.
Когда поток уходящих иссяк и в зале остались девчата и парни, широко распахнулась дверь и неожиданно вошел Серега Седов. За ним, как оруженосец, следовал маленький шоферок.
Витька бросился навстречу другу, несказанно радуясь его прибытию. Затряс его руку, расчувствовался.
С улыбкой оглядывая накуренный зал, Серега вынул непочатую коробку «Казбека», раскрыл, предложил шоферу.
— Метр курим, два бросаем! — засмеялся тот, стискивая зубами папиросину, и направился к толпе ребят, делая издали ручкой.
Витька тоже потянулся было закурить, но Седов его остановил:
— Тебе еще рано. — И Витька вспомнил про свои дела. — Поговорим потом, — предупредил Серега.
В шапке, надетой слегка набекрень, плечистый и крепкий, он медленно прошелся по залу, держась непринужденно, как всегда. Девчата, сбившись в табунок, передергиваясь от холода и волнения, шушукались: видно было, что Серега приглянулся. А он, казалось, не замечал этого, шел, разглядывая старые плакаты, поворачиваясь направо и налево, точно демонстрируя солдатский бушлат, ловко облегающий фигуру.
По-медвежьи грубо рявкнула гармошка, но тут же взяла себя в руки и заиграла медленно и хорошо. Серега круто повернулся к девушкам, и те, как по команде, потупили глаза. Но он никого не пригласил, спокойно обошел другую стену и снова очутился возле Витьки. Кивнул на табунок: