— Кто у вас управляющий? Знаю я его?
— Должны, — не сомневается рукастый. — Когдай-то он у вас на электрика колхозного подучивался. За вами все бегал, а вы ему все на ходу: так-то, мол, и так. Генка его звали. Теперь — Геннадий Степаныч, на другое не отзывается. — Мужик зло покряхтывает, а может, и смеется.
— Заехать, что ли, к Пионерке? — после нового напряженного молчания говорит Виктор. — Как она живет?
— Поскрипывает, — отмахивается «ключник».
Якушев садится в машину и подъезжает к глядящим будто бы из-под земли окошкам избенки. На мгновение ему почудилось: к одному такому оконцу прильнуло старое-старое лицо. «Зачем я иду?» — думает Виктор, а сам уже находит в темных сенцах и приоткрывает дверь:
— Можно, что ли?
— А, входи, сынок, входи! — слабый, но по-своему бодрый голос отзывается из-за перегородки.
Маленькая, нестойкая старушонка, седая-седая и морщинистая, с глазами блеклыми, близоруко-улыбчивыми, выходит навстречу. Смотрит, явно не узнаёт, и улыбка ее — общая, для всякого гостя. Но вот что-то дрогнуло на ее лице, глаза омокнулись в глубину, и вот она — бабка Пионерка, смеющаяся и плачущая одновременно:
— Никак ты, сынок?.. Ну как же — помню, помню… Сколько постояльцев перебыло, а тебя все вижу. Свет ты еще сделал нам.
Над столом и отдельно над печью, как повесил Виктор в далеком прошлом светлые — специально для бабки выбирал — электрические патроны, как установил на стенах и даже на печи голубые выключатели, так до сих пор они красуются в избе. Правда, потрескались от времени.
Он протягивает к стене руку, щелкает выключателем — свет ярко вспыхивает.
— Помирать неохота, — смеется бабка беззубо.
— Как живете? — громко спрашивает Виктор, как будто она стала глуховатой.
— Я же говорю! — Пионерка делает шаг в сторону, шаркает опорками валенок, что, наверно, означает у нее озорной перепляс. — Садись, сынок, к столу. Как звать-то тебя — вот это только из памяти и выветрилось.
— Витькой всё кликали! — отвечает он тоже подчеркнуто бодро.
— С дороги небось дальней? Надолго ли? — спрашивает бабка, нашарив где-то на полке и ставя на стол блеклую, как и ее глаза, чекушечку водки. — Вот только с закуской у меня простовато.
Якушев объясняет, что заехал по пути. Что все собирался да все было некогда…
— Погодите, бабушка, я проведаю еще кое-кого и приду! — говорит он ей, суетливо хлопочущей у столика.
Выйдя на улицу, он снова осматривается. Солнце отодвинулось к небосклону, и дорога заметно оживилась. Однако оживляют ее пока что одни ребятишки.
Магазин стоит на месте прежнего, жалкого, в котором Витька когда-то покупал галоши к своим валенкам. Теперь магазин во много крат больше, с двумя отделами. Подумав, Виктор заходит сперва в «промтовары» и из всех платков, какие там были, выбирает самый нарядный и легкий. Пионерка в его воспоминаниях виделась все больше в хороводе, в ярком, взлетающем платке — вот почему захотелось подарить ей точно такой же.
В соседнем отделе он набирает то, чем богат и город, — рыбные консервы, мятные пряники, печенье, конфеты — ну и, разумеется, вино. Нагрузившись, выходит из магазина. Из продавщиц он никого не узнал и из покупателей тоже никого. Мало он все-таки жил в Алексеевке, мало и торопливо. Большинство лиц, может быть, «выветрилось» из памяти, как у бабки его имя. Только несколько человек он узнал бы без особого труда, и среди них — Виктор в этом уверен — бывшего председателя колхоза.
Окна избы Ситникова, тоже низкие, смотрят сквозь редкие, изнывающие от зноя цветы. Не понять, какие это цветы. Головки их прячутся от солнца, а оно будто бы пышит и снизу, с земли палисадника. Окна занавешены одеялами, и в доме, наверно, темно и сонно. Во дворе тоже тихо и беззвучно, — а когда-то было весело от играющей ребятни.
Громыхнул разбуженно мотоцикл, почихал с полминуты и снова умолк. Какой-то парень, лет двадцати пяти, белесый, в выгоревшей майке, держит его, как барана за рога, и, невидяще глянув на остановившегося Виктора, с силой нажимает ногой на рычаг. И опять короткое чихание.
Парень непременно Ситников-сын — курносый, с тесноватыми глазами. Приподняв мотоцикл, он с такой силой бьет им о землю, что тот подпрыгивает высоко, однако не заводится. Парень выкатывает его за ворота, видимо, чтобы завести с разгона, и чуть не сбивает стоявшего, как столб, прораба.
— Иван Семеныч дома? — спрашивает Якушев.
— А вы инженер из Сельэлектро? — останавливается, удивляя осведомленностью, парень. И лишь потом отвечает: — Вот еду искать его, куда-то запропал. — С силой вбуривает мотоцикл в дорожную пыль, пробегает, пригнувшись, выблескивая мускулами плеч, и садится на ожившую машину — прямой, торжествующий.
«Откуда он знает обо мне?» — все еще удивляется Якушев, провожая его взглядом. Впрочем, можно догадаться: на столбах, ниже электрических, подвешены телефонные провода — высота опор это позволяет, и кто-кто, а изба Ситниковых связью с конторой обеспечена.
А может, лучше всякого телефона — бабка Пионерка? Вон — семенит через дорогу с большой сковородкой в руках, как с мандолиной какой. Виктор догоняет старуху:
— Эх и скорая вы, бабушка!
— А как же… — улыбается она. — Звание свое должна поддерживать.
Она совсем слабая, и видно, как трудно ей поддерживать «звание», однако в этом и сила ее — в отчаянной бодрости. Тем, может, и жива.
Получив в подарок платок, она тут же повязалась им, повертелась у зеркала, походила по избе, потом бережно положила подарок в сундук. Якушев успел заметить, что таких ярких платков у нее чуть ли не половина сундука… За перегородкой у стены стоит всегда готовая принять постояльцев заправленная свежим постельным бельем раскладушка.
— А может, переночуешь, завтра поедешь? — спрашивает бабка. — Круг-то свой так и так не успеешь сделать, совхоз наш громадный.
— Нельзя, работа торопит. Вот подведем к вам линию, — обещает Виктор, — тогда поживу. Специально отпуск возьму, и с дочкой, с женой — к вам сюда. Отдохнуть.
— А что — у нас тут красиво, — кивает Пионерка. Вроде бы голо все вокруг, а глянуть получше-то — красота…
На столе разложены вино и закуска, но бабка не торопится садиться. И Виктор тоже чего-то ждет. Этот стол, хоть и маленький, но явно не для двоих, — кто-то еще должен сидеть за ним. Обязательно…
— Может, пока просто так перекусишь? С дороги ведь дальней.
— Пока подожду…
В окошко видно, как проходят люди. Оглядывают газик, кое-кто приостанавливается, но лишь на мгновение. Тихо в избе. Тикают ходики…
Но вот в сенцах что-то громыхнуло, и с шутливой угрозой: «А ну, где он тут?» — входит боком, держа в руке мокрый белый бидон, Ситников.
— Иван Семеныч!
— Ты погоди… — Ситников с виду все такой же плотный, только не рыжий, а совсем седой. Ставит на стол бидон и освобождает руку. Жмет Виктору ладонь, привлекает его к обрубку плеча: — Ну здорово, здорово, Львович,!
Сквозь серую, пропыленную рубаху Ивана Семеныча прощупываются шрамы и рубцы. И это останавливает Якушева, а то бы на радостях стиснул до боли и заодно показал бы приобретенное за годы здоровье. Но Ситникову и без того видна перемена:
— Гляди, Андревна, какой стал молодец! А ведь шкелет был, на чем душа держалась.
— Помните баню? — Виктор засмеялся.
Ситников, вспомнив, захохотал.
— Ну вот и хорошо… — Бабка погнала их обоих к столу: — Садитесь, садитесь, тут оно лучше, вспоминать-то.
Она наливает мужчинам «белой», себе — «красненькой, сладкой».
Виктор чокается со стариками, но отпивает от рюмки самую малость:
— Нельзя. За рулем…
— Тогда дай-ка, Андревна, вон тот черпачок! Налей-ка ему из этой посудины!.. Не бойся, не бойся — квас! — смеется Ситников, когда Виктор подносит ко рту холодный, покалывающий взрывчатыми пузырьками, напиток.
Такого кваса Виктор еще не пробовал. С наслаждением высаживает целый черпак. Отдышавшись, просит еще — повторить.
— Какой-то градус, а все-таки есть, — сомневается он: квас ли это? Но Ситников не станет обманывать. Знает, что такое сидеть за рулем…
И тут ему снова вспоминаются слова кладовщика, те, что потрясли его, уже потрясенного, своей неожиданностью.
— Тут у вас… — не знает он как выговорить. Но и молчать больше нельзя, невмоготу. — Говорят, несчастный случай у вас был тут… С электричеством связанный…
Ситников растерянно смотрит в глаза, улыбка застывает на его лице, делается жалкой. И весь он никнет, как-то зябко сжимается.
— Был. С моим внучонком. С Сергунькой…
В избе наступает тишина — какая-то страшная, оглушительная. Якушев сидит ни жив ни мертв.
— Три года тому, — продолжает Иван Семеныч глухо. — Уже большой был парнишка… Котенка пожалел. Забрался котенок на трансформатор со страху: собака загнала, а спрыгнуть еще больше боится: высоко. А он, Сергунька, не поглядел, что плакат висит страшный, полез, протянул руку — и… вот. — Ситников снова наливает водки. — Помянем… — шепчет он и, подержав возле рта рюмку, осушает ее одним глотком. Отодвинув тарелку, ставит локоть на стол и сидит понуро и неподвижно.
Виктор опускает на стол свою, тоже опорожненную, рюмку, боится дышать.
— Ты, Львович, все правильно делал, ты ни при чем, — наконец поднимает голову Ситников.
И старуха тоже начинает шевелиться:
— Вот-вот. Не думай ни о чем таком.
— Не надо… — просит Якушев, — не надо. Ведь это я проводил электричество. Электричество… Вроде смысл твоей жизни, а случись такое — и сам будто причастен. Где-то что-то не учел.
— Главное ты учел. Быть человеком. — Ситников пытается смотреть ободряюще. — А электричество — оно, конечно, опасное. Зато скольких спасло — вот что надо не забывать!.. Возьми нынешний год. Не было б электра — слабей мы были б. Другого чего — еще слабей. — И, обратившись к Пионерке, напоминает: — Помнишь, Андревна, двадцать первый год?
— Господи… — Старуха, давно позабыв креститься, невольно сотворяет на груди крест.
— А ведь нынешняя засуха — куда сильней той, — продолжает утверждать Ситников. — Узень — я хоть и пацаненком был, но помню — так не пересыхал. В колодце вот в этом, — он кивает за окно, — какая-никакая, а вода держалась. Но мёрли как! Голод. Страшный голод…
Из рассказов старых степняков Виктор может представить, как тянулись к Волге вереницы людей, как падали на ржавой глухой однопутке.
— Так что электро и все другое — спасение наше… — помолчав, тихо, но твердо повторяет Иван Семеныч.
— Я тогда сына потеряла. Первого, — подает голос Пионерка. — Давай-ка, Ваня, помянем еще тех…
Она снова наполняет рюмки. Старики придерживают их над столом, ждут Виктора. И он тоже приподнимает свою, хочет выпить до дна, но сам разговор, тема эта, заставляет его думать о дороге. И он только делает глоток.
— А второго-то сына — того ровно через двадцать годков. В сорок первом, — говорит через минуту старуха — маленькая, тонкая, будто подросток.
И опять Якушев пьет до самого дна. Войну он хоть и смутно, но помнит лично. Уже нет тоскливой осторожности, и потому, когда предлагают помянуть всех убитых в войну, он отчаянно пьет за родного отца, которого, однако, не может зримо представить.
Потом он склоняется к тарелке, постукивает вилкой о фарфор, а бабка с Ситниковым, так и не притронувшись к еде, закуривают папиросы.
В окно заглядывает чья-то озабоченная, вроде бы знакомая Виктору физиономия.
— Заходи, заходи! — кричит Пионерка, махая рукой. И Виктору: — Управляющий наш! Гена! Геннадий, то есть теперь, Степаныч.
Неужто это тот парнишка-десятиклассник, который бегал вместе с Витькой перед пуском объекта, стажируясь на колхозного электрика?.. В избу входит рослый, дочерна загорелый мужчина. И только резкие складки на лбу, приподнятые выгоревшие брови — выражение крайней озабоченности, делают его похожим на прежнего Генку.
— Ну, здорово! — до хруста жмет он руку Якушеву. — А мне еще на центральной сказали: из Сельэлектро опять прибыл тот инженер… Помнят тебя.
— Я только проведать. По пути, — говорит Виктор.
— Проведать… По пути… — разочаровывается управляющий. — А я-то думал — по делу, насчет новых работ.
— Насчет новых — это вы первые должны побеспокоиться, — с хмуроватой улыбкой возражает прораб. — А то получается, мы их вам навязываем. — Выждав паузу, спрашивает строго: — Почему не приезжаете заключать договор?
Геннадий грустно пожимает плечами, дескать: время-то какое, сам понимаешь. А может, хочет сказать: не по адресу обращаешься, с директором надо говорить.
— А мы что — посторонние? — вдруг вмешивается Ситников. И заявляет твердо: — Надо. Надо подключаться к государственной линии. Энергия будет куда дешевле, постоянней и… Что еще, Львович?
— Ну, например, лишние заботы отпадут: за высоковольтной стороной будет следить специальная эксплуатационная служба Сельэлектро… Ну, еще…
— Хватит и того, — останавливает Ситников. — Самое главное — еще крепче станем… — И неожиданно просит: — Заедешь, Львович, к директору — ты его знаешь, это бывший таловский председатель, — скажи: пусть не мешкает с договором. Как ни трудно в нынешнем году, а все ж легче, чем когда мы начинали. Намекни, что последним останется совхоз, это для Седова нож вострый.
У Виктора опять стоит перед глазами Серега Седов. Кто он директору — однофамилец, родня? Хочется спросить, но как-то неловко.
В избу заходят еще несколько мужиков, совсем незнакомые Якушеву. Они его, однако, помнят, здороваются так, словно вчера только виделись. Насквозь пропыленные, они внесли запах горячей степи, и хотя на улице уже вечер, здесь, в тесноте, продолжается день. Полеводы, они подсаживаются к столу и заводят разговор о делах своих, о полях, которые пожгло, о предстоящей вспашке зяби, о привозной соломе, которую надо сторожить от огня, о коровах и овцах, которым сейчас трудно…
Выпив «горькой», мужики выщипывают для «занюху» корочку хлеба и, шумно втянув воздух, выдыхают с неловкой виноватостью:
— Иждивенцы мы в нонешнем году. Не мы государству хлебушек, а оно нам. Непривычно как-то. И нехорошо…
Объяснив Виктору такое свое сложное состояние, они предпочитают о хлебе больше не упоминать, о полях своих тоже, — полностью переключаются на разговор о животноводстве. Управляющий Геннадий будто ждал этой минуты: чуть отодвигается от стола, чтобы было свободней, и просит у «собрания» слова. Он явно не привык еще к роли руководителя, немного рисуется, и Ситников — его предшественник, а теперь пенсионер — недовольно морщится, покряхтывает. К разговору, однако, поощряет:
— Говори, Геннадий. Где теперь будем пасти скот? Лиманы вон тоже пересохли. Послушаем.
Управляющий моложе всех в этой избе, но по тому, как его внимательно Слушают, видно: парень толковый. Днем он успел побывать где-то аж в низовье Узеня, в казахстанских болотистых лиманах, и вот теперь в избе бабки Пионерки вроде летучего совещания: не гнать ли гурты к этим болотам, и если гнать, то как уберечь скотину от коварных трясин?
Геннадий высказывает свои соображения, без карты, по памяти объясняя, где лучше пасти коров. Впрочем, карты и не помогли бы. В сплошных болотах нет ориентиров — ни речек, ни оврагов, ни жилья. Одни расплывчатые, с каждой весной новые, буро-зеленые камыши. А в памяти Геннадия и людей, которые его слушают, приметы, признаки всегда найдутся: кабанья тропа, вилюжина воды, а то и звук болотной мезги под сапогами.
— Вот оно еще — электричество-то, — с ревнивой усмешкой гудит в ухо Виктору Ситников, — Другого вместо меня не нашли, кроме как Генку-электрика. Я сам подсказал. Говорю: электро развивает мозги. И разве нет? Послушай, как тонко комбинирует. Будто шахматы двигает.
— Канал вот из Волги скоро подведут! — шумит в другое ухо бабка, прислушиваясь больше к Ситникову, чем к Генке-управляющему. — Тогда тоже еще легче будет! Узень хоть оживет, а то прямо невозможно. Высох весь. В хранилище только, в самой середке маленько осталось. Рыбы там прямо как в котле…
И опять видится Серега Седов и его черная «Чайка» в набитым рыбой багажником.