Следователь вздрогнул.
- ...Венеция, Дамаск, Петербург, Содом, Иерусалим... В каждом городе может проснуться инстинкт убийцы... или самоубийцы... Чем красивее город, тем это загадочнее. Например, зашел человек в магазин, над прилавком склонился - и исчез. Или: пришел домой, снял ботинки - исчез. Ботинки есть - а человека в них нет. Вот. А потом, при раскопках, находят в церковной стене какие-нибудь замурованные кости - и давай их по выставкам разным возить. Любуйтесь, мол, редкие, исторические кости... А эти самые кости только два года назад и в тех самых ботинках перед вами гуляли, и никто ими тогда не пробовал восхищаться...
Нервная разговорчивость, охватившая Калиниченко, разгоралась все сильнее. Зеленые очки, неловко оседлавшие переносицу, подпрыгивали. Ладони взбивали воздух, как гоголь-моголь.
Дома, капитулы, бульвары, словно подтверждая свою доступность для органов чувств, заполняли собой окна машины, пахли бензином, ванильными булочками, католическими лилиями, выкипевшим молоком... Калиниченко говорил - и любовался ими, говорил - и глотал их, набегающих и отбегающих, своими маленькими горячими глазами.
...Время спасло город от землетрясений, пожаров, гастарбайтеров, реставраторов; от крыс и голубей; от всего, что могло разрушить или осмеять его красоту. Оно спасло его от той страшной бомбардировки. На следующее утро, когда господин Искандер, генералитет и стайка женщин с буклями поднялись на поверхность, они, щурясь от солнца, увидели все тот же город...
Под пылающими сталагмитами каштанов выгуливали своих питомцев собаководы.
Женщины увозили куда-то на колясках своих младенцев.
В Еврейском квартале журчал бульон и всплескивали руками. Обняв книгу, мимо Искандера промчался птичьим шагом черный ребе.
Две тысячи восемьсот девяносто семь человек, погибших ночью под завалами кирпича, обрушившимися сводами бомбоубежищ, под горящей колокольней Святого Фомы, - все они ходили, ездили, пачкали пальцы утренними газетами.
...Вскоре они все умрут: кто от неосторожного обращения с электропроводкой, кто, съев безобидный бифштекс, кто, сбившись при подсчете родственников, кто просто исчезнет, оставив на стеклянной поверхности прилавка съеживающееся облачко пара.
А господин Искандер, верный обещанию, подпишет тайный циркуляр об окружении города Полосой Безмолвия и, доведя ее сооружение до конца, издаст страшный крик, после чего пройдут его официальные похороны, которые он сможет, встав на цыпочки, наблюдать из овального окна больницы Блаженных Братьев, памятника архитектуры второй половины семнадцатого века, раннее барокко...
...Господин Искандер, отстав от ушедших пьянствовать по случаю военной победы генералов, стоит под сутулым фонарем Еврейского квартала. Прошелестевший мимо ребе вдруг останавливается: "Ах, господин градоправитель! Простите, не признал, голова кругом... Мы с женой видели ночью сон: небо раскололось, пылающий дождь излился на град Ниневию... Да хранит нас Б-г, не правда ли?" Убегает дальше...
Машина проехала Еврейский квартал. Притормозив у светофора возле Искандер-плац, свернула на бульвар Двенадцати Тополей; статуя градоначальника в сединах птичьего помета улыбнулась и растворилась позади.
Чиркнув по гравию, машина остановилась. За соснами темнела стена, увитая негостеприимным вьюнком колючей проволоки.
- Вы уверены, что здесь?
Пальцы Калиниченко вели жалкую борьбу с дверной ручкой.
- Что? Да-да, я был здесь вчера... Надеюсь, с вами меня пропустят.
Дверца наконец открылась, и Калиниченко, придерживая шляпу, вынырнул из машины. Следователи курили рядом, разглядывали мертвую стену, вечерний воздух и гравий в зубочистках опавшей хвои.
- Непрезентабельное место, - сказал следователь, стоявший ближе к Калиниченко.
Второй кивнул и, затушив сигарету о подвернувшийся сосновый ствол, направился к двери в стене. Поискал в ней звонок или другую примету цивилизации.
- Стучите, - шепотом посоветовал Калиниченко и сам же постучал.
Изнутри плаксиво закудахтали куры.
Дверь молчала.
Грязно-рыжее пятно вечернего солнца проступило на двери. И исчезло, словно выведенное кислотой.
Следователи переглянулись и заработали кулаками.
- Сейчас, сейчас! - крикнули за дверью.
В проеме стоял низкорослый солдат с автоматом и плоскими сонными глазами. Прочитав вверх ногами удостоверения, умиротворенно покачал головой:
- Не положено.
От него пахло курятником.
Следователи, привыкшие, что их удостоверения вызывают только восторг и преклонение, удивленно переглянулись:
- Почему не положено?
- Не знаю, - потупился солдат. - Раз не положено, значит, почему-то не положено.
- А кому - положено? - начали закипать следователи.
- Не знаю, - зевнул солдат, прикрыв рот прикладом автомата. - Раз вам не положено, значит, кому-то, наоборот, - положено...
- Ты понимаешь, кто перед тобой! - закричал Калиниченко, приведя лицо в боевую готовность, отчего оно стало еще более смешным.
- Не знаю, кто передо мной. Меня сюда поставили, чтобы не пускал... А если бы надо было, чтобы пускать, то, наверное, не меня бы ставили, а девушку какую-нибудь с цветами и музыкой...
И собрался уходить.
- Мы разыскиваем человека, - хрипло сказали следователи.
- Человека? - Глаза солдата на секунду проснулись... и снова наполнились сном. - Человека мы здесь уже давно не встречали.
- Вам не знаком вот этот?..
Солдат повертел фотографию. Черноволосый молодой человек с глубокими складками вокруг губ ему ничего не говорил. Но с лица солдата уже стекли невидимые остатки сна, оно стало задумчивым.
- Уходите, - пробормотал он, возвращая фотографию. - А не то буду вынужден... - Робко покосился на свой автомат.
- А он у тебя, кажется, не заряжен, - усмехнулся вдруг один из следователей.
- Вот именно, - добавил второй.
И надвинулись...
- А на то, что он вообще не металлический, - вдруг вскричал солдат, - а выпилен из дерева моим дедом-золотые руки, - вы не обратили внимания? Вот, потрогайте, вот какая работа! Потрогайте, не стесняйтесь! Кто сейчас такое мастерство покажет? И полное чувство, что настоящее орудие...
- Да, - восхищались следователи, ощупывая бутафорский автомат, - произведение искусства...
Даже Калиниченко снял свои зеленые очки и пожал солдату руку.
- Ну так мы зайдем, - сказали следователи.
- Заходите, проходите, - суетился солдат. - Я сразу, как вас увидел, понял, что мы - родственники; я потом вам свое деревце фамильное покажу... Только на озеро не провожу, нельзя мне по здоровью на это озеро! А так... Чувствуйте себя как... в общем, как хотите, так себя и чувствуйте! Сейчас только сбегаю, скажу своей пастушке, чтобы все организовала... Кларисса!
Бросился в глубь двора; зашумели куры.
- Кларисса! Вставай, у нас гости! Ты же давно хотела гостей... Вставай, сообрази что-нибудь в погребе.
- Барокко... - прошептал Калиниченко вслед растворившемуся в соснах солдату.
Озеро выкатилось на них, синее и неожиданное.
Оно холодновато горело между стволами сосен и било наотмашь такой тишиной, что троица остановилась. Правильнее сказать, замерла.
- Как долго я шел к нему, - заламывал руки Калиниченко. - Единственное озеро... единственное зеркало!
Оно действительно было зеркалом.
Небольшое, почти аккуратный овал.
- Да-а, - курили следователи, - не так далеко от центра, а бывать не доводилось.
Этот факт почему-то вызвал у них знакомое покалывание в боку... Следователи сощурились и стряхнули пепел друг на друга. Извинившись сквозь зубы, двинулись дальше.
Еще несколько шагов, и между ними и озером не осталось больше ничего.
И они увидели город.
Он возник так же без предупреждений, как и само озеро. На противоположном берегу, за жиденьким лесопарком. Вечернее солнце осыпало огнем знакомые колокольни, башни, двускатные крыши, ржавые купола турецких бань... Можно было даже разглядеть строительные леса на башне Святого Фомы - надвигался праздник, и с башней было решено что-то сделать, хотя и не решено - что...
Город был, что называется, как на ладони. И этой ладонью было озеро.
И это было жутко.
Город не отражался в нем.
Аккуратно, даже с какой-то скрупулезностью, отражались сосны. (А город - не отражался.) И жиденький лесопарк. (А город - нет.) Отражалась даже заслоненная городом, - а потому не имевшая физического права отражаться - Козлиная гора. Плыли пенопластовые отражения облаков.
А город! не! отражался!
- В чем же мы тогда живем? - зябко спросили друг друга следователи. - Ведь если нет города, то, значит, нет и нас...
И стали пятиться назад. Нащупав в кармане свои удостоверения, немного успокоились, но ноги сами тащили их прочь от озера.
Резкий, гортанный крик заставил их остановиться.
- Анна! Анна!
Калиниченко стоял, шатаясь, внизу, по колено в воде.
- Анна! Я вижу тебя!
- Ненормальный! - крикнули ему следователи. - Мы уходим.
Фигура в воде их не слышала.
- Анна, дай, дай мне твою руку! Не бросай меня, Анна... Прости, я разучился рисовать и потерял свою молодость. Анна! Ты говоришь так тихо, а мои постаревшие уши стали глухи к словам огня... Я устал пить вино ярости, Анна, вино цельное, - я хочу умереть и рисовать! Я хочу рисовать волнистую линию фасада (слышишь, Анна!), которая, изгибаясь, подталкивает к небу стройную башню, украшенную полуфигурами гримасничающих атлантов! И жена на красном автомобиле будет лететь над башней, гудя и блудодействуя... с царями земными... и будет лицо ее из мрамора, руки - из цемента, лоно - из оникса... Зачем ты не постарела! Анна, я не предавал тебя городу. Я не убивал тебя и не прятал твоего тела... Какое право ты имеешь сейчас улыбаться?! Ты была уличной девкой, Анна, ты укладывала на свою дешевую постель весь город, и только твой белый плащ знал, что ты - невинна. И я в это верил, Анна, и не мог убить тебя, когда ты спала на левом боку!
Озеро поглощало его, плащ вздувался, тонула шляпа. Небо бессильно темнело. Город зажигался первыми неуверенными фонарями и рекламными призраками ( и не отражался). Калиниченко махал над водой руками и звал Анну.
Следователи застыли, не в силах оторваться от этого озера, города и исчезающего человека между ними. Наконец один, все так же впившись в озеро, сказал:
- А давай его пристрелим.
- Зачем?
- Не знаю. - Вытащил пистолет. - Чтобы не мучился.
Снял предохранитель.
- И чтобы мы не мучились. Я хочу быть реальным.
Навел пистолет туда, откуда звучали сдавленные проклятия и восхваления Анны.
- Не надо. - Второй следователь, перехватив руку с пистолетом, пригнул ее.
- Почему? Ты не хочешь, чтобы мы были реальными?
- Мы и так реальны.
- Ха! Как этот город? Сегодня ищем мы - завтра станут искать нас. И не найдут, как пить дать! Потому что мы сами - мы хоть кого-то нашли? Тебя это не удивляло? Мы занимались только тем, что подозревали друг друга во всем и писали друг на друга доносы. Чем больше доносов писали, тем чаще нас повышали в должности... Это, по-твоему, нас делает реальными?
- Послушай...
- Или эта интеллигентная сучка, которую мы - строго по расписанию - обязаны покрывать?
- Послушай, нас никто не заставляет это делать...
- Да-да, поэтому ты каждый раз пускаешь слюни, глядя на ее песочные часы... Мне надоело это! Надоели эти дозированные случки три раза в неделю... У этого хоть была какая-то Анна - а что у нас? Что мы вспомним об этой... Номер Один, кроме того, как она льет воду в этот ублюдочный цветок, рассуждая между делом о Савонароле... кроме этих песочных часов и ее пластмассового лица?
- Ты забыл, что мы тоже - Номера Один...
- Нет, именно это я не забыл! Я хочу быть реальным. Я не хочу больше быть Номером Один.
- И каким же номером ты хочешь быть?
- Никаким.
- Исключено. Или ты номер один, или ты - никто. По крайней мере в этом городе.
- Но... ведь есть и другие города...
Наступило молчание, нарушаемое лишь хриплым рыданием Калиниченко, который, видимо, все никак не мог найти глубокое место, чтобы утонуть со своей Анной.
- Нет, - наконец ответил второй следователь. - Других городов нет. Другие города - всего лишь отражения нашего города. На поверхности озера. Расплывчатые, жалкие отражения. Реален только наш город, наш самый прекрасный город.
А в нашем городе реальнее всех - мы, да, именно мы, потому что мы - власть, потому что у нас не плещется под ногами бесконечное море родственников, потому что мы никогда не любили живую женщину, потому что обречены подозревать друг друга, потому что мы, черт возьми, - Номер Один... Пошли. Сегодня среда - ты забыл, что наша бесценная Номер Один приходит к нам в половине восьмого; мы должны спешить... Ну, хочешь, я тебе уступлю сегодня свою порцию? И тебе не придется пялиться на песочные часы... скрипи кушеткой в свое удовольствие. Спишешь мне за это десяток пинков - и точка, а? Пошли... Ну, спрячь железячку, дался тебе этот городской сумасшедший! Покричит, замерзнет и вылезет; может, даже умом от этой водной процедуры поправится. А не вылезет - мы не бригада спасателей, правильно? Мы честно выполнили свой долг, разыскивая этого... как его. Ну, что ты встал? Ну, Номерочек... Номеруля Один, пошли!
- Постой...
- Что еще?
- Слышишь?
- Что?
- Самолеты гудят как будто... Слышишь: у-уууу...
- С-слышу... Пошли. Пошли отсюда скорее!
Они пытались бежать. Пригорок. Сосны. Оглушающая темнота. Где-то должен быть выход и машина. "Анна! Мне страшно!" - все глуше кричат сзади.
Желтый огонек блуждает между соснами.
Приближается.
- А, родственники! Ха-ха, мои любезные родственники!
Перед ними, держа в руках сверхъестественно жирную курицу, стоит знакомый солдат. Рядом, с факелом, улыбается крючконосая особа в старомодной юбке.
- Кларисса, - мурлычет солдат, обращаясь к факельщице. - Это наши родственники. Знаешь, я еще когда удостоверение ихнее смотрел, ух, сразу какой-то голос крови внутри себя почувствовал... У вас, господа, случайно, на кладбище Ранних Пташек никто не лежит? Еще нет? А мы уже с Клариссой тут как волновались за вас, как волновались... Кларисса даже говорит: "Давай выпьем, может, волнение чуть отпустит". И что вы думаете - выпили! Клянусь - взяли и выпили! Ха-ха! Только где ж ваш третий?
- Остался поплавать, - тяжело дыша, ответили следователи.
- Ха-ха, поплавать! Шутите. Там на озере - ой! Господа, куда же вы? А ужин? Мы тут с Клариссой такую душевную курицу зарезали...
- Господин э-э... родственник, спасибо за приглашение, но, видите ли, мы с коллегой безумно спешим... У нас очень важная встреча в восемь тридцать.
И вообще...
- Ха-ха, важная встреча... Не-ет, важная встреча будет у вас с нами. Куда это вы сейчас поедете? - И он угрожающе потряс черной курицей; та пронзительно закричала. - Машину вашу я уже во двор загнал. Уже и стол при свечах имеется. И наше фамильное древо. Кларисса, руки золотые, лично акварелькой рисовала; похвалить обязаны... Ну, что вы так побледнели?.. Да уж, приехать к нам легко, а вырваться от нас - сами видите...
Свечи оплыли, медленно расплывались винные и жирные пятна на скатерти. На остатки курятины, кости и хлебные мякиши сыпались сосновые иглы. Следователи валялись около стола; они уже успели основательно поподозревать друг друга и даже осуществить арест - были прикованы друг к другу парой наручников... "М-м", - стонали они, пытаясь в пьяном забытьи оторваться друг от друга; тщетно.
Чуть поодаль стояла их открытая распотрошенная машина. По ней и в ней гуляли курицы, на руле спал петух.
Солдат со своей Клариссой еще как-то держались на стульях, перед ними поблескивала шахматная доска. Они резались в "дурака", хотя шахматными фигурами это делать было непросто; кроме того, Кларисса временами валилась на скатерть, а солдат, на котором белел парик с косичкой, то и дело вскакивал, чтобы поймать каких-нибудь кур и напоить их, из любви к таинствам натуры, остатками пунша. Куры пищали.