- Не могли бы вы назвать ваши имя и фамилию...
Человек вздрогнул:
- Нет, нет, извините... Не могу я вам назвать их, не могу...
Смех куда-то ушел из него; теперь в маленьких глазах совершенно отчетливо горел страх. Впрочем, даже когда он смеялся, до глаз этот смех не доходил. Глаза вообще не реагировали на то, что вытворяли губы, плечи, пальцы, и жили собственной жизнью.
Как ни странно, следователи на отказ назвать имя ответили вяло, без стука кулаком и других штрафных санкций.
- Хорошо, - сказали они. - Скажите просто, как вас называть.
- Да-да, конечно... - закивал посетитель, отчего широкополая шляпа потеряла равновесие и съехала. - Но только можно чем-нибудь сначала занавесить вот это окно?
- Окно? Вам мешает яркий свет? Но у нас нечем занавешивать... У вас слезятся глаза? А если вы отвернетесь от окна - просто у нас нет никакой занавески...
- Нет занавески? - вскочил с желтого стула незнакомец. - Как же... Ну хорошо, мы сделаем так...
И, сорвав с себя, как собственную тень, серый плащ, набросил его на окно. Кабинет потемнел. Прозвучал - уже спокойный, хотя все такой же сухой и тонкий голос:
- Так лучше. Фамилия моя - Калиниченко.
Странная, подозрительная фамилия была записана, причем один из следователей по ошибке внес ее в тетрадку для учета пинков.
- Кем вы, господин Калиниченко, приходитесь господину...
- Никем, абсолютно никем, - заулыбался Калиниченко.
После того как окно оказалось занавешено, посетитель стал держаться развязно, хотя временами озирался и напоминал человека, только что очнувшегося от мучительного, как изжога, сна.
- Никем? - переспросили его Номера Один. - Неужели совершенно никем?..
И посмотрели на фотографию. Что-то общее обнаруживалось с разыскиваемым. Нос, например... или не нос, а те органы, которые около носа; глаза, там... Он уверен, что у них нет общих предков? Что же он тогда здесь делает?
Калиниченко снова покосился на окно. Распятый плащ шевелился на сквозняке.
- Я... я просто знаю, кто убийца.
И снова юркнул взглядом в сторону окна.
Плащ, вздрогнув, стал падать...
- Не-ет! - взвизгнул Калиниченко, вскакивая.
Он опоздал. Первый следователь, перегнувшись через желтый прямоугольник стола, уже окольцевал его тощее запястье наручниками. Второй, подскочив к окну, гремел шпингалетами, пытаясь открыть раму. Рама поддалась, ветер последнего этажа ударил в щеки и глаза. Следователь осторожно выглянул...
Вниз убегала голая, не считая куцых островков лепнины, стена. Внизу, во внутреннем дворе, темнели мусорные баки; возле них паслась собака, казавшаяся с высоты птичьего полета тараканом. Вверх и по бокам желтела все та же стена... Впереди, рассыпавшись по холму, блестел город...
- Никого. - Следователь захлопнул окно.
- Я так и думал, - хрипло отозвался из глубин кабинета другой, возясь с извивавшимся Калиниченко.
Тот был совсем плох: шляпа спрыгнула наконец с его головы, обнаружившей незнакомство с элементарной расческой... Запрокинутое лицо было смято страхом, губы произносили какие-то жалкие деепричастия.
Налитый для него стакан он выпил резкими крупными глотками. Кадык летал вверх-вниз по худому горлу: вот-вот от него оторвется и заживет своей жизнью.
- Ну, чего вы испугались? Взрослый человек... Почему вы не хотите отвечать на наши вопросы?
- Понимаете... - Калиниченко заглатывал второй стакан. - Я... я - архитектор...
- Ну и что?
- Я - архитектор. И мне лучше всего известно, кто убийца человека, которого вы разыскиваете.
- Так кто же он?
- Да, кто? Скажите, и мы его немедленно арестуем.
- Да... - пробормотал Калиниченко. - Теперь уже не имеет значения. Мне все равно осталось...
Набрав в легкие прокуренный кабинетный воздух, выдохнул:
- Он! - И покосился на окно. Еще тише: - Он... Город.
- Убийца... город? - Брови следователей подскочили. - В каком смысле?
- В прямом. - Калиниченко вытер губы свободной от наручников рукой.
Следователи снова переглянулись:
- Скажите, господин... э-э, а вы, случайно, никогда не обращались...
- К психиатру? - Калиниченко перестал вытирать губы; взгляд замер, словно споткнувшись обо что-то. - Не только обращался, а собственной персоной лежал в психушке, правда, недолго, недолго... Я понимаю и полностью разделяю ваше недоверие. Но если вы выслушаете меня, вы поймете, что это все не бред... То есть бред, но не мой... Мой тоже, но... и отстегните, пожалуйста, эту железяку!
Поворочал кистью, сжатой наручниками, - длинные готические пальцы скривились, словно над чем-то смеялись или плакали.
Наручники разомкнулись. Калиниченко, потирая освобожденную кисть, торопливо рассказывал.
Да, он архитектор. Вымирающая профессия в нашем городе, в музей ее надо, под стекло и сигнализацию. Почему? Женщины наши рожают редко и без аппетита, население не растет, домов всем хватает; старые дома сносить запрещается, а они у нас все поголовно старые. То есть с исторической ценностью. Честно говоря, его надо было отправить в желтый дом еще тогда, когда он решил учиться на архитектора.
Но он был по уши влюблен в город. Он хотел изучать его архитектуру, безумец. Он испытывал почти физическое томление по нему... Вы улыбаетесь, господа следователи, но, хотя у вас респектабельные и приятные на вид улыбки, они здесь не совсем уместны.
Бывают загадочные разновидности любви.
Бывает любовь-выздоровление, но чаще случается любовь-болезнь. Он болел. Оказываясь на безлюдных улицах, он ласкал оштукатуренную плоть города, прижимался щекой к бедрам многоярусных колоколен, целомудренно целовал теплый мрамор китайских павильонов и турецких бань... Что? больше ничем он не прижимался - как они могли такое подумать... Его любовь к городу была чистым юношеским костром; болезнью, но болезнью светлой, с иголочками нежности, рассыпанными по телу...
Особенно... особенно к этому стилю.
Сладчайший стиль, в который по божественному - как тогда казалось - замыслу одет наш город. Его имя пело и веселилось в колокольне моего горла. Оно начиналось с капризно сжатых губ - б, перенесясь на язык, сгибало его вибрирующей аркой - р, наконец, скатывалось по нему, как по катальной горке, чтобы выдать финальное двойное - к... Барокко!
Барокко...
Я бредил этим стилем. Я рисовал его, как натурщицу, целыми днями. Знаете, что означает "барокко"? Жемчужину. "Жемчужину причудливой формы". Я помешался на этой жемчужине. Во мне звучало: десюдепорт... десюдепорт... маскарон... курдонёр, сандрик, пинакль, тимпан, маскарон... Музыка. Слышите? Вы обязаны услышать музыку, если только не оглохли в этом страшном кабинете, со своей кушеткой... Курдонёр...
- Выпейте еще воды. - Флегматичные руки поставили перед ним стакан, в котором, как в искаженном зеркале, расплывались силуэты следователей.
- Курдонёр, - пробормотал Калиниченко. Слеза, перебежав щеку, запуталась в лабиринте рыжей бородки и погасла. О, сколько слез умерло в его бороде. Маскарон.
А потом он встретил Анну.
Это произошло, когда он зарисовывал церковь Фомы. Она стояла неподалеку, кого-то ждала. Белая-белая Анна. Белый плащ. Белый зонт, по которому стекал белый дождь. И он стал рисовать ее вместе с церковью. Вместе с маскаронами, немыми флейтами колонн... А она все стояла, белая в белом, и он увидел ее лицо.
У нее было лицо города.
Хотя она была в темных очках, а на щеках и губах полыхала косметика.
Потом он часто брал ее с собой, когда шел зарисовывать какой-нибудь вид. Она оказалась не только лицом города - она была его мелодией. Без нее город потрясал только зрение, наваливаясь на глазное яблоко всем своим великолепием. С ней он оброс звуками, заветвился тончайшими запахами - сырости; прорастающего каштана, солоноватого, как кровь, кофе из Арабского квартала, айвового ворса...
Он рисовал ее - вначале маленькую фигурку, затерянную среди колонн и арок; потом ее лицо приближалось. Ее густые волосы постепенно заслонили собой тощие городские фонтаны, бившие из мраморных ртов и попок... Влюбленные ходили, сплетясь пальцами, и город от ревности подбрасывал им под ноги глубокие лужи. Но архитектор не обращал на них внимания и смеялся; днем он рисовал ее лицо, арки бровей, пинакли ресниц, сандрик челки, рокайль тончайшего уха - а вечером прижимался щекой, губами к этой стыдливой архитектуре... что? нет! он уже сказал - только губами, только щекой и губами. Она была девственницей. И он был им. Сумасшедшим девственником...
Он не то чтобы разлюбил ради нее город. Просто обнаружил, рисуя и лаская, что город заключался в ней, и не только город, но и предместья, и лезвия железной дороги, и обморочно-синее небо в горячих жемчужинах причудливой формы...
Перед свадьбой Анна исчезла.
Родня долго искала ее по всему городу; лаяли собаки. Не найдя ее, они сдали его, небритого, постаревшего, в желтый дом. И разошлись по своим квартирам и телевизорам.
Белый плащ, весь в штукатурке и битом кирпиче, случайно нашли через год прихожане церкви Фомы.
- Так я оказался в самом печальном заведении самого печального города.
Калиниченко продолжал что-то чертить пальцем на столе. Лицо Анны... или портал церкви Анны, что возле монастыря богомилов... или план дома умственных печалей, в котором архитектор провел свой горький медовый месяц...
- Сколько времени вы там находились?
- Я? Недолго. Совсем недолго. Меня выписали с благопристойным, хотя и редким диагнозом. Полисофобия.
- Что это означает?
- Дословно? Градобоязнь. Боязнь города. Полисо-фобия... Я не очень рвался уходить оттуда. Меня почти не обижали. То есть обижали только в рамках лечения. И главное: я познакомился там с очень... очень... как бы сказать... человеком... В общем, это был бывший градоправитель, господин Искандер. Лечился, кстати, от той же болезни.
Следователи приподнялись с кресел:
- Искандер, правитель времен Последней войны? Вы хотите сказать, человек, в честь которого названа одна из лучших площадей города, был сумасшедшим?
- А разве площади нельзя называть в честь сумасшедших? Он уже был старым, седым человеком. Полюбил меня - наверное, за мою историю. И рассказал мне свою...
...Палата в больнице Блаженных Братьев. На зарешеченном окне - растянутый огородным пугалом халат господина Искандера; сам господин, седой и голый, сидит на железной кровати. Рядом, по-турецки, - молодой Калиниченко. Рассказывает Искандер:
- Произошла эта глупость, значит, в один из последних дней войны. Тогда союзники - не знаю зачем - решили нас и весь наш город разбомбить. Повскакивали на свои самолеты, те - уже с бомбами, и летят.
Господин Искандер растопыривает толстые пальцы самолетиком и взлетает над своим оплывшим животом: у-у-у... Калиниченко угрюмо слушает, чертя пальцем на полу.
- Короче, подлетают и начинают бомбить. Ба-бах! ба-бах! Я в бункере с генералами сижу, все трясется, любовницы генеральские кричат... Глупость полная.
Калиниченко, переставая чертить:
- Как же? Бомбардировщики же не долетели! Сбили их... и бомбы - не на наш город упали, а мимо... я читал. И в школьном учебнике истории...
Господин Искандер:
- Учебники истории пишутся не для того, чтобы научить школьников истории, а для того, чтобы научить их привыкать к вранью... Долетели, дьяволы.
И бомбы старательно сбрасывали. Ба-ах - Армянский квартал всмятку... Ба-бах - бани Иезуитов горят... Что ты на меня таращишься - так и было, нам в бункер сверху докладывали... Сижу, пыль глотаю, хор генеральских жен и любовниц за стеной распевается во все матерное горло... И тут ко мне, знаешь, - господинчик такой, прямо из непонятно откуда выплывает. В лице бледность, одежда гражданская, но с какой-то подковыркой. Особенно парик на голове, какой, может, только в музеях и носят. Белый, и косичка сзади - очень смешная косичка. Вот он ко мне вежливо и подходит. Знаешь, кем представляется?
- Кем?
- А ты что глазами засверкал - догадываешься, что ли? Да... Я, говорит, дух этого города. Так мне в лицо и декларирует: дух. Тут, говорит, страшная мне неприятность вышла - бомбы летят и все исторические достопримечательности идут коту под хвост. Люди невиноватые гибнут... хотя людей еще нарожать можно, а шедевры архитектуры уже не нарожаешь, как ни тужься. Или же такай новодел получится, что им никто хоть под дулом пистолета любоваться не захочет. Поэтому, говорит, есть у меня к вам чисто деловое предложение. Я обещаю все с этой бомбежкой уладить и сохранить в прежнем виде, будто ее и не было. Как я это сделаю - уже моя забота. Только вы со своей стороны тоже будьте добры мне две вещи гарантировать.
Господин Искандер поднимается с железной кровати и подходит к окну, проверяя, надежно ли висит халат... Нагибается к Калиниченко, шепотом:
- Во-первых, говорит, ты из этого города больше никого не выпускай и никого не...
Не договорив, господин Искандер похолодевшими глазами смотрит сначала в окно, потом куда-то перед собой... Отпрянув, пытается спрятаться за сутулую спину Калиниченко. Повернувшись, Калиниченко видит трясущуюся улыбку господина Искандера... "Не отдавал я ему этих ребят, - быстрым шепотом стрекочет господин Искандер, - не отдавал я ему их, слышишь? Не я отдавал ему..." - и пытается спрятать за Калиниченко свое широкое, в накипи седины тело...
- Не отдавал, не отдавал, - успокаивает его Калиниченко и вспоминает Анну.
Господин Искандер начинает кричать. В палату вбегают медбратья в белых париках с косичкой. Они утаскивают кричащее тело, срывают с окна халат. Палата в больнице Блаженных Братьев погружается во тьму.
- Что стало с этим несчастным? - спросили с противоположного края стола.
- Не знаю. Его сразу перевели в другую палату. А меня выпустили. Предупредив, чтобы вел себя теперь только как сумасшедший. Тогда, мол, со мной ничего не случится. После всего... мне это было, как понимаете, несложно.
Следователи вышли из-за стола и стали ходить взад-вперед по кабинету, замелькав методичными тенями за спиной Калиниченко.
Полетели, под стук следовательских подошв, вопросы:
- Господин Калиниченко, вы уверены, что это был тот самый господин Искандер, а не выдававший себя за него?
Топ... топ... топ...
- Господин Калиниченко! Вы хотите, чтобы мы поверили, что город был разбомблен, а потом сам себя восстановил?
- Да, господин Калиниченко, разве это возможно?
- Господин Калиниченко, а как же жители, которые якобы были свидетелями этой бомбардировки? Не стыкуется у вас что-то.
- Господин Калиниченко... Вы хотите сказать, что пропадающие иногда жители - это какие-то... дикарские жертвоприношения городу? Вы хотите, чтобы мы во все это поверили?
- Господин Калиниченко, у вас есть какие-нибудь доказательства?
Топ... топ...
- Господин ... линиченко!!! Неужели вы...
- ...дин Калиниченко! Госпо... госпо.. дин... ниченко... Господин... ниченко...
- ...ко! ...дин! топ... топ....
Он сидел, нырнув лицом в горячее мясо ладоней.
Вопросы стихли.
Два силуэта замерли за его спиной, как стрелки сломанных часов.
Наконец одна из стрелок приблизилась к Калиниченко; склонилась над ним.
- И последний вопрос... Почему вы именно сейчас пришли к нам? Почему не сделали этого раньше?
Калиниченко стряхнул ладони с лица. Обернулся. Следователь рос над ним, нависая всеми слепящими пуговицами кителя.
- Да, - ответил Калиниченко. - Да.
Через полчаса они сидели в машине. В лобовом стекле медленно открывались ворота Управления. Номер Один еще раз просигналил.
Калиниченко, снова в плаще и каких-то зеленых очках, продолжал:
- Так что сказать, что его нет, тоже нельзя. Наши органы чувств видят его...
- Так что же вам еще требуется? - перебил его второй Номер Один, сидящий рядом с ним. - Верьте вашим органам, и точка...
Ворота открылись. Мелькнула фигура. Кажется, она отдавала честь машине.
Вывалилась и закрутилась улица, поблескивая бижутерией вывесок.
- Да, да... я верю органам чувств... это мой гражданский долг, - бормотал Калиниченко. - Но именно вчера я получил наконец одни сведения, которые пытался получить все эти годы... Поверьте, очень важные. Да, адрес, куда мы едем. Я ведь сам сначала не верил рассказу господина Искандера. Бомбардировка, думал, что за глупость. Потом, знаете, погрузился в библиотеки. Стал помаленьку анализировать. Кто и как пропадал в нашем городе. Да и в других городах. Да-да. Париж...