Мастер сидит бледный-бледный, а лицо у него такое, что не хочешь, а заплачешь.
— Не имею права, — говорит, — отказывать тебе в увольнении. Наши советские законы, — говорит, — на твоей стороне. Иди к начальнику цеха да прихвати с собой пузырь валерьянки.
С глубокой грустью я смотрю на мастера, а у самого голова шурует, как электронно-вычислительная машина. Ну, приду к начальнику, а он чего? Сам же не встанет к станку?! А-а, думаю, тоска одна… И Борька еще… Не вовремя как-то…
— И чего же теперь, — говорю мастеру, — мне по десять часов пахать?
Он вначале подумал, что ослышался, а потом как подпрыгнет на табуретке.
— Слушай, — говорит, — мы можем договориться, я тебе вдвойне платить буду.
— Дурак ты, — говорю, — Степа. Меня бледность твоя сильно раздражает. Нельзя мужчине так пугаться.
Это был единственный случай, когда я мастера назвал просто по имени. Как-то запросто вышло. Словно мы друзья какие. Кстати, а вот и он. Легкий, однако, на помине. Теперь не побеседуешь. А душу мою вы, надо отметить, раскачали основательно.
— А знаете что, — говорю я корреспонденту, — приходите-ка вечером к нам, домой, я вам Наташку покажу. Работает она в соседнем цехе. Передовик! Ударник! Рационализатор! Туфли у нее, для краткого сведения, тридцать шестого размера.
СТРАТЕГИЯ
Георгий вышел из машины, до боли заломил, потягиваясь, руки за голову; покачиваясь бедрами, тряся коленями, присел и почувствовал, как со щекотной сладостью распустилась в теле острая пружина. Распустилась и пропала, и тут же прояснилась голова, вечерний воздух вошел в ноздри, пресной прохладой своей освежил гортань и заполнил легкие. И только потом уже он нашел свои окна на восьмом этаже. В спальне горел ночник.
Георгий вытащил из гнезда магнитофон, закрыл дверцы и, как всегда — это стало привычкой, посмотрел на догнивающий «Москвич» капитана дальнего плавания. Сам себя спросил Георгий: вот чего не продает, если не нужен? Сам себе и ответил: а теперь и продавать-то нечего.
На восьмой этаж он двинул своим ходом, взлетел на одном дыхании, пропуская ступени, с удовольствием ощущая, как вздрагивают от каждого движения и напрягаются крепкие мышцы. Была бы квартира на двадцатом, и туда бы взбежал играючи. И сердце так работает, что Георгий толком и не знает: есть ли оно у него. Но быть должно, потому что есть у всех.
А едва достиг он двери, она тут же бесшумно приоткрылась. Эту картинку Георгий называл так: оставили действие, но убрали звук. Заинька, выходит, нюхом чуяла его, если ни разу не созналась, что подглядывает в окно или слышит шум подъезжающей машины. Гордой была женщиной его Заинька, его верная жена, со своими маленькими чудачествами.
На кухне уже горел свет, Зоя вытирала стол. Лицо у нее было деловое и неприступное. Как будто бы не она сейчас открывала дверь.
— Добрый вечер, Заинька.
Зоя в ответ так передвинула чашки, что они стукнулись полукруглыми боками, издали костяной звук.
Георгий наскоро принял душ и появился на кухне в тяжелом кабинетном халате. А Зоя все подправляла чего-то, хотя вряд ли в том была необходимость. У нее всегда такой порядок, что когда Георгий бывал в других семьях — чужие жены казались неряхами.
— Заинька!
— Что, ки-иса? — с той же надменностью и вызовом.
— Ну, не сердись, ну, задержался.
— А мне как-то все равно, хоть бы совсем не приезжал. Мне даже лучше. Один раз переболеть, а потом будет легче.
Зоя поставила перед ним тарелку, хлеб на блюдце, нарезанный тонкими кусочками.
Георгий окинул жену внимательным взглядом. Волосы убраны под косынку, может быть, свет такой, но все же скорее всего — лицо отекло, глаза припухли, словно она только что перестала плакать. Хорошего мало, если говорить коротко. Он опустил взгляд на тонкие хлебные куски. Она помешивала, разогревая, в кастрюле борщ. В том-то и беда, что Зоя не плакала.
— Как поздно, а как хорошо ты выглядишь, — сказал Георгий, подавляя вздох. — Знаешь, гораздо лучше, чем утром.
Зоя промолчала, но дыхание ее участилось, грудь вздыматься стала веселей.
— Какая ты сегодня подобранная, как будто только с юга приехала. Мда-а… Я, между прочим, давно тебя такой красивой не видел.
— Правда?!
Зоя выронила половник, и над кастрюлей взлетели красные брызги, домашний фейерверк.
Он подошел к жене, разгладил пальцем морщинки на лбу, чуть сдвинул косынку, и упала на лоб русая прядь, уже заметно поседевшая. Как странно всегда ему видеть эту раннюю седину — Зое всего-то двадцать восемь, на семь лет он старше ее, а тьфу, тьфу, только один белый волос нашел у себя и тот выдернул.
Поправил Георгий прядь и подумал: а она еще все-таки держится, молодец баба, и красива, как была когда-то, с тонкими удлиненными чертами лица.
Он ел, а она присела рядом, и глаза ее светились нежностью.
— Начальника отвозил на дачу. Сильно как-то попросил. Я так и так, а он меня в угол. Тут, знаешь, Заинька, я понял, что такое чиновник-профессионал высокого класса. Школа — во! — Георгий поднял над тарелкой кулак. — Против такой силы пока никак. Я-то в системе совсем недавно.
— Пять лет.
— Пять лет, а что такое пять лет? А он уже в системе — сорок.
— Да, конечно, — вздохнула Зоя, и Георгий не понял: верит она этому или не верит. А тень по лицу прошла. Интересный, кстати, момент, природу которого он пока не мог разгадать: то ли в эти мгновения она пугалась каким-то своим мыслям, то ли в ее душе поднималась такая сильная ненависть к нему.
— Была сегодня у врача.
— Так, так, Заинька, а что врач?.
— Да в общем, как я и думала, анализы плохие. Кровь, Киса, плохая, вот что плохо.
— Купим гранаты. Ну, и…
— Ну, и! Аборт, что другое… Третьи роды не вынесу. Вот так, Киса.
— Постой, постой, это ты так считаешь или врачиха?
— И я и врачиха. Кровь, Киса, плохая и кардиограмма.
— А что она предлагает?
— Аборт. И направление выписала. Все как и положено. — Зоя убрала грязную посуду. — Вымою завтра, не возражаешь?
— Ради бога…
— А чего у тебя сразу тон такой? Будто я в чем виновата.
— Не говори глупости. Просто, понимаешь ли, какая-то тоска навалилась. В машину бы сейчас и гнать, гнать куда-нибудь сломя голову. А может быть, и сломать.
Он встал у окна. Унылой виделась улица без пешеходов. И там — пустота, и в душе — пустота, и такое ощущение, будто бы люди пропали навсегда. Чем не конец света?
— Может, машину продать?
— Что с тобой, Киса?
— Понимаешь, не вижу дальнейшего смысла жизни. Ты прости меня, но порой не хочется ехать домой. Ты здесь, естественно, ни при чем. Какое-то общее состояние. Я мог бы не говорить это, а думать молча, но считаю гораздо честней сказать.
— А если я не вернусь, тебе будет легче?
— Ты берешь крайности. Ты думаешь, так просто не вернуться человеку? Напрасно. Человеку не вернуться не так-то легко. Ужасно живуч человек.
— Я-то вернулась чудом! Тебе ли рассказывать. Два раза рожать мертвых. На третий — меня не хватит.
— А я хочу сына. В баню ходили бы вместе. Жить и знать — есть кому намылить спину.
— И шею, — добавила Зоя.
— Спину, Заинька, спину. Ты меня совершенно не понимаешь.
— Но это же невозможно. Да никто и не разрешит.
— А кто тебе должен разрешать?
— Врачи, разумеется. Их, Киса, не уговоришь.
— Я бы на твоем месте послал их… А потом уже перед фактом. Куда они денутся, выполнят свой высокий долг. Г и п п о к р а т ы.
— Ты уже так говорил однажды.
— Не помню, но если говорил, значит, была необходимость.
Кто-то в доме включил приемник, раздался торжественный бой Кремлевских курантов, удары падали, как большие капли, удивительным образом замедляя свое движение. Георгий откинул манжет, а часов не было, опять забыл в машине, — дурацкая привычка со студенческих лет, когда подрабатывал лекциями в обществе «Знание». Нервничал тогда сильно, все снимал и надевал часы. Полночь.
— Сейчас таких страхов напридумывали, — сказал Георгий. — То нельзя, это… Резусы какие-то нашли, факторы, аллергии. А зачем? Да чтобы снять с себя ответственность. Раньше в каждой квартире кошка жила, тысячу лет жила, и как? А ничего! А сейчас не живет, гонят кошку — ребеночек идет пятнами, чешется, отекает. Кошку превратили в аллерген.
— Но если это так?
— Жить хотим любой ценой, вот что я тебе скажу.
Зоя легла не сразу. Она ходила по комнате, снова что-то поправляла-расправляла. Может, это последствия неудачных родов? Раньше она как-то шире жила, натура у нее бесшабашная была, как у гусара. Но вот стала копошиться, увязать в мелочевке: а тю-тю-тю-тю… Присела к туалетному столику, стала смотреть на себя в зеркало, разглаживать мешки под глазами Возможно, Зоя и не видела мешки, а таким способом прогоняла сонливость.
— Правда, я хорошо выгляжу?
— Я люблю тебя, для меня всегда и во всем ты хороша. Но сегодня все-таки еще лучше.
— И ты думаешь, я в состоянии вынести третий раз?
— Нет сомнений. Ты очень хорошо выглядишь.
— А может, подождать год, два, окрепнуть?
— Ты можешь выдвинуть тысячу вариантов. — И он стал говорить, а она стала слушать его, как школьница, приоткрыв рот.
— Везде, Заинька, свои чудачества, с которыми надобно считаться. Холостому попу — приход не дадут. Мне ребята рассказывали — где-то на юге не занимать командный пост, если нет живота, с тощим никто считаться не будет. У нас в системе нравственная обстановка тоже накалена. И со мной, то есть, со мной и с тобой, что-то нащупывают. Молчат, правда, но что-то нащупывают. Голову кладу, но у них какое-то ощущение, будто у нас неблагополучие. Начальник сегодня прямо-таки изнасиловал: почему нет детей, что у вас происходит?
— Их-то какое дело? — разозлилась Зоя.
— Система, Заинька! Система — это очень серьезно. Это не средняя школа, не твои уроки французского. В системе, Заинька, каждому до каждого есть дело. И до всего. Тебе трудно понять, но поверь на слово. На мое место попасть невозможно, а вылететь — дважды два. Вот и начальник сегодня. И знаешь — на меня произвело впечатление. Мне сейчас удержаться бы, а каково расти? Нет детей, значит, непорядок. Система этого не простит.
— Ну, объяснил бы!
— Это я тебе могу объяснить, а там не объяснишь. Там и не нужны объяснения. Там — наотмашь.
— Не поверю, чтобы такие серьезные люди и, как ты говоришь, наотмашь. Они должны разобраться. — Но в голосе Зои не было прежней твердости.
Они уже лежали, и горел над деревянным супружеским ложем крохотный светлячок ночника. И снова где-то радио передало сигналы точного времени. Было уже два часа новых суток.
— Кто-то тоже не спит, — сказала Зоя. — Всегда волнение на душе, когда знаешь, что кто-то не спит.
— Нам бы их заботы… Заинька, может, еще раз рискнем?
— Боюсь.
— Но когда-то же еще рисковать придется.
— Когда-нибудь потом.
— А вдруг потом будет поздно? Смысл потеряется. Если я начну падать, значит, это мы начнем падать. Мой проигрыш — наш проигрыш! А если проигрыш — что предложим сыну? А сейчас я могу делать его судьбу, за моими плечами система. Для этого, собственно, может, и живу.
Зоя вздохнула и не ответила. И Георгий понял: его слова для Зои не звук пустой. Она спросила:
— Может, сходить к другому врачу? К платному.
— Чепуха, все они перестраховщики. Им только бы ужасы накачивать. А жить-то нам.
— А как же?
— Да опять говорю — порви это дурацкое направление.
Она прижалась к его плечу, он обнял ее и уткнулся лицом в шею. Почувствовал он, как вздрогнула Зоя от его прикосновения, как всем телом подалась к нему, словно хотела слиться с ним, как сливаются две капли ртути.
— Ты любишь меня? — прошептал он.
— Да! Да!
— У нас будет сын?
— Я боюсь.
— У нас будет сын?
— Я не знаю.
— Ты любишь меня?
— Безумно, — дыхание ее стало таким частым, что Георгий подумал: не задохнулась бы.
— У нас будет сын?
Она не ответила, она все тесней прижималась к нему.
— У нас будет сын?
— Да…
— Повтори!
— Да…
— Ты отдаешь отчет своим словам?
— Да! Да!
— У нас будет сын?
— Да!
— Ты не передумаешь?
— Нет!
— Я могу быть спокоен?
— Да.
— У нас будет сын?
— Да! Да! Да!
Тогда он сказал: Заинька, миленькая маленькая Заинька… Он сказал, не зная, что еще сказать: ах, Заинька, чего хочешь! Я тоже для тебя все!
Утром Георгий поднялся без будильника. Железное здоровье распирало его изнутри, аж до звона в ногах, до боли в ребрах. Грудную клетку как будто бы стягивал гипс или за ночь прихватило морозом. Хотелось немедленно двигаться, ворочать пуды, приседать и приседать без конца у открытой балконной двери. И радовался он своему такому утреннему самочувствию, потому что знал: играючи, в трудах, промелькнет день, а там… а там… Даже загадывать боязно. Все должно быть прекрасно, и не надо ложной скромности — на долгую жизнь задумала его природа, скроила по самым совершенным своим чертежам, из лучших деталей собрала.
И народу на улице…
И праздничные все, даже подумалось, что не на работу они спешат, а просто гуляют, как на Первомай, вот за руки сейчас возьмутся, вот петь начнут.
Георгий нашел свое окно и увидел Зою. Тонкой и далекой показалась она ему отсюда. И не реальной, а словно бы тенью с небес. Жутковато стало ему, и сладкая боль шевельнулась в груди, и подобно тонкой змейке сложилась спиралью, и опала кольцами, и пропала в дремучих пучинах души.
Плавно двинулась машина. Траурный полукруг: салют догнивающему «Москвичу», чистой воды тебе, капитан дальнего плавания.
Улица. Проспект. Поворот. Еще поворот. Наконец, булочная с широкими белыми ступенями, торжественным и серьезным входом, словно во Дворец культуры. Георгий затормозил и прошел к телефону-автомату.
— Здравствуй, — сказал он, когда ему ответили. — Такое чудесное утро.
— Да? Очень интересно. А я еще сплю. Какой-то сон странный, будто столько цветов вокруг и я задыхаюсь.
— Она будет рожать.
Образовалось такое молчание, что Георгию показалось — толпа за стеклянной дверью замедлила свое движение, сгустилась вокруг его кабины.
— А как она чувствует себя?
Он не ответил.
— Господи, надо же… Бедняжка… А какая живучая, однако… Кстати, ты забыл у меня часы.
— Да? — Георгий потрогал пустое запястье, и когда он трогал пустое запястье, сильное биение крови ударило по большому пальцу.
В МИНУВШИЕ ДНИ
Они поднимались на третий этаж: бабка Таня в суконном глухом пиджаке, в новой косынке, на которой красными и желтыми цветочками по зеленому полю пестрели слова «велоспорт, велоспорт…»; и на полшага впереди внучек Митенька с чемоданом, обмотанным бечевой, и с раскладушкой.
— А вдруг не пустят? — уже в который раз с тревогой спрашивала бабка.
— Еще чего. Куда они денутся.
— А вот возьмут и не впустят.
— Ладно тебе, и ордер на руках, и ключи. Ты их сама можешь…
— А вдруг не поверят?
— Не дрейфь, бабулька, всунемся.
Перед наружной дверью Митенька поставил чемодан и позвонил.
— Вам кого? — выглянула женщина средних лет; была она непричесанная и как будто бы чем испуганная.
— А никого! Нового жильца привел. Проходи, бабулька. Так где у вас освободившаяся комната?
Тут Митенька увидел, как вздернуто платье высоким животом женщины, и оробел.
— Мы с ордером, вот и ключи.
Они стояли в маленькой прихожей, прямо комната и налево — двухкомнатная квартира, — и обе двери открыты.
— Все-таки подселили…
— Как видите, так куда нам?
Откуда-то приполз карапуз, держась за мамкину юбку, поднялся на ножки, заревел.
— Да заткнись ты, горе мое, — женщина подняла его на руки и словно посадила на живот, шлепнула по ходу дела, малыш загудел основательней, на одной ноте.