— Идите, проходите, вон она, — кивнула женщина на маленькую комнату, что налево. — Да чтоб вы подавились!
В комнате были составлены детские вещи: кроватка, взятый впрок, непротертый еще от смазки велосипед, устрашающие пластмассовые и надувные игрушки — каждая больше ребенка, какое-то тряпье.
— Куда бы выкатить это все? — спросил Митенька.
— А куда хотите, можете мне на голову.
— Митенька, пойдем отсюда?
— Еще чего. Наоборот, обживайся. Здесь поставим раскладушку, а табуретку одолжим у хозяйки. Хоть стакан с водой поставить.
А хозяйка сидела в другой комнате, прижимала к груди орущего ребенка и выглядела безучастной, пока Митенька выносил вещи, рассовывал их по свободным углам.
— Вот и все, а ты, бабулька, боялась. Давай, отдыхай. А выберу время, притащу остальное.
— Да все есть, Митенька. Вот гвоздик вбил бы.
— А вон какой-то… Хватит пока.
— И то верно, а я и не заметила.
— Ну давай, в общем, отдыхай. А мне бежать. Я и так уже чегой-то.
— Конечно, Митенька, тут уж я сама, и покушать есть что. И окно опять же во двор выходит, шуму поменьше.
— Давай, бабуля, кимарь.
И подмигнул ей с порога.
Бабка Таня прошлась по комнате туда-сюда, цепко запомнила скрипучие половицы. Повесила на гвоздик пиджак, гвоздик отвалился, из дырки струйкой посыпалась штукатурка. Вот жалость-то какая: больше гвоздиков не видать.
Расстелила она у стены газету и стала раскладывать содержимое чемодана. Два байковых одеяла — на раскладушку, одно сверху будет, другое — снизу, вместо матраса. Так продумала Зоя, жена среднего сына Павла. У них и жила бабка Таня в однокомнатной квартире, за шифоньером. Когда кто-нибудь приходил к ним в гости, Зоя обрызгивала бабкин угол душистой жидкостью. Бездетными жили сорокалетние Павлуша и его новая жена Зоя, но от этого бабке было не легче. А податься некуда: у Ивана трое. А меньшой погиб при исполнении служебных обязанностей.
Бабка слышала, как по ночам нашептывала Зоя Павлуше: давай определим мамашу в приют, там ей куда будет лучше, а то чего ей мытариться на старости лет. Бабка при этих словах замирала, вся обращаясь в слух: а что ответит на это сынок? Доломает она его или как? Но Павлуша держался молодцом, он шептал ей в ответ и тверже, чем она ему: это не дело — живую мать при живых детях. Неизвестно, как аукнется на работе, да и соседи опять же… Не в космосе живем, контачим.
А потом они стали хлопотать о комнатке на отселение. Вот у них и получилось. Хорошим людям всегда идут навстречу — и слава богу! Все не богадельня.
— Ничего, мать, поживи немного, мы тут подразберемся со своим, а там и съедемся, — сказал Павлуша и втайне от жены дал ей пять рублей.
В общем, так-то все складывалось хорошо. Баба Таня постояла у окна. В саду на скамейке сидела молодая полная женщина, на коленях она держала гладкую куцую собачонку. Так им было хорошо, что у бабки Тани защекотало в носу.
День медленно шел на убыль, в комнате появилось солнце. Бабка подумала, что надо бы сказать, пусть Зоя пришлет какие-нибудь шторки. И поскольку больше делать было нечего, бабка Таня прилегла. Само собой, сделала она это аккуратно, даже не дыша совсем, но подлая раскладушка хрястнула, словно на грецкий орех наступили. И сразу же из-за стены донеслось:
— Ты мне там не ворочайся, я ребенка укладываю.
Да так хорошо было слышно, что бабке сперва показалось: радио включили.
А вскоре кто-то пришел, раздался сильный стук — это дверь, открытая с силой, ударилась о стенку. На пороге стоял рослый мужик и смотрел на бабку Таню, как на какое чудо-юдо.
— Ты откуда здесь такая?
— По ордеру.
— Опять наелся, скунс проклятый, — возникла за спиной мужика хозяйка и потянула его за рукав в коридор. — А ну выдь отсюда! Выдь отсюда, говорю. Допрыгался. Доигрался. Нет чтобы к директору сходить, в райисполком. Сколько тебе говорили, иди а райисполком, в горисполком, хлопочи, добивайся, все права на твоей стороне. А он, как последний скунс, чеколдыкнет, и хоть трава не расти. Куда новое дите денешь? А? Ты об этом хоть раз подумал? Ты его чо, в кармане держать будешь? Смотри, какой карманистый.
Они уже были в коридоре, на ничейной стороне, и она его плечом заталкивала на кухню. И вот, когда бабка пропала из виду, хозяин оборвал хозяйку:
— Аборт надо было делать. На что она ответила:
— Абортами медаль не заработаешь.
Тут и малыш загудел, и что-то разлетелось со звоном, как бабка поняла: мужик посудину колотил.
Ни жива ни мертва лежала бабка Таня. А что же дальше будет? Жить-то как? Это когда еще с Павлушей съезжаться? Этак она и не дотянет. И, словно подтверждая бабкины мысли, на пороге возникла хозяйка.
— А тебе я устрою, ты у меня повселяешься, — нащупала ручку и так хлопнула дверью, что по лицу бабки Тани пробежал ветер.
Темной ночкою, в глухой час, когда выходят на крыши кошки и сверчки затевают свои песенки, бабка Таня прокралась в туалет.
Хозяин уходил на работу рано, а бабка уже не спала. Она слышала, как его напутствовали:
— Если и сегодня выпьешь — лучше не приходи домой. Последний раз говорю. Терпение мое лопнуло. Ты мне противен. Так что помни. Куда понесся, завтрак забыл.
Проводила и заглянула к бабке. А та уже сидела у окна на табуретке и наблюдала, как женщина в садике нянчит гладкую собачонку.
— Вчера все было некогда, а сейчас давай знакомиться. Ты чего здесь делаешь?
— Во-от, смотрю.
— А теперь давай я посмотрю. Я тоже очень хочу посмотреть. Ты чего вчера болтала про ордер. Я тут всю ночь думала, откуда у тебя может быть ордер? А ну предъяви! — Хозяйка дышала все тяжелей, и живот ее ходил, и ноздри шевелились.
— Ну а как же, конечно, — кинулась бабка к чемодану. — Вот он, а как же… Тут все как положено. Да разве можно без ордера? — и протянула хозяйке жесткий листок.
— Так это что, по-твоему, ордер? Ну, ст-тарая, даешь! — Хозяйка выхватила бумагу и стала рассматривать ее на свет. — Надо же, какой красивенький, с красненькой полосочкой. А это вид-дела?
Раз! Раз! Раз! Ловкие пальцы хозяйки растерзали документ на мелкие клочки и сунули их в рот. Бабка Таня проморгаться не успела, как хозяйка дернулась всем телом и сказала:
— Вот и все! Теперь ты кто? Теперь ты никто! Теперь ты уголовница. Как запру тебя сейчас и еще милицию вызову.
Бабка осталась умирать от страха, а хозяйка с той стороны вбила в косяк здоровенный гвоздь и прикрутила проволокой к ручке. Откуда только силы взялись у женщины на проволоку, которой чистили водопровод. Ребенок и тот притих.
— Будешь знать, как разрушать чужую жизнь, — донеслось из-за двери. — Ты у меня от голода высохнешь.
А бабка, словно птичка в клетке, из одного угла — в другой…
Остановилась у окошка, а высоко-то, третий этаж, верхушки рябин едва дотягиваются самыми кончиками. А внизу, как ни в чем не бывало, сидела на скамейке женщина со своей собачкой.
— Эй, — крикнула ей перепуганная бабка, но голос получился слабый, женщина не шевельнулась. Зато немедленно проговорило «радио».
— Я тебе покукарекаю.
Бабка поняла: это конец. Теперь будь что будет. Она легла на раскладушку, поглубже, сколь могла, вздохнула и закрыла глаза.
И нашла на нее тень от облака небесного, и замутилось бабкино сознание. И сон не сон, и явь не явь. Мешанина в голове, как в глубокую бессонницу. Ворона каркнула за окном, а показалось, сухую ветвь от дерева отломили… И сама надломилась и не заметила когда. Митенька ли народился, и ушли на него последние силы? Или же когда Павлуша развелся во второй раз и каждый день стал заглядывать в бутылочку… Покочевряжился он тогда, поиздевался… Но что возьмешь с пьяного? В лежку лежал, когда меньшого хоронили. И, может, не ветвь сухая треснула, а солдаты палили вверх над могилою? Болит и стонет бабкина душа: недолюбливала меньшого, да, недолюбливала. Все казалось ей, уж больно он правильный был, а нельзя быть прямей прямого…
А когда Павлуша снова женился и поместили ее за шифоньер, с той поры стала всего пугаться. Тогда и поняла она, что опасности меньше, если за дурочку считают. Пусть думают, будто мать в младенческое состояние впала. Пусть себе, пусть! Лишь бы дожить спокойно. Нет больше Татьяны Максимовны, есть бабка Таня. А оно и к лучшему.
Не знает бабка, сколько пролежала в забытьи, только очнулась она от осторожного голоса:
— Ты чего там затихла? Ты чего там делаешь?
Страшно стало, чего еще придумает хозяйка, какую казнь?
— Ба-буль-ка, подай голос.
Какой тут голос, когда все внутри застыло.
— Ты чего, разговаривать не хочешь?
Деликатно постучали в дверь.
— Я тебя сейчас выпущу прогуляться. Хочешь прогуляться, а? Ты чего молчишь? Баб-ка!
А уже к обеду, наверное, подошло: кусок стены у потолка окрасился солнцем. Затекла спина на продавленной раскладушке, и бабка Таня, Татьяна Максимовна, повернулась на бок.
— Скрипишь, антилопа? — обрадовалась хозяйка — Сейчас я тебя выпущу погулять… Щас… Минуточку… Да что за чертов провод, как же я его закручивала? Ты потерпи там, я щипцы найду.
Бабка повеселела: это хорошо, что дадут погулять. Вот и солнышко на стене появилось. А там, глядишь, придет кто-нибудь, а свои в беде не оставят.
— Где же эти вонючие щипцы? Это же что за дом такой, нужной вещи никогда не найдешь. Терпи, бабуля, сейчас шваброй поддену.
Сильно хрустнуло с той стороны, видно, у швабры сломалась ручка. Потом чем-то стучала, колотила изо всей силы. Но не получалось.
— Да как же это я, господи? Да что же такое, топором, что ли… Ты там потерпи, а ты не лезь, паршивец.
В голосе ее были и слезы, и испуг, того и гляди нервный припадок начнется.
— Ничего не могу! Кого-то из соседей надо. Мужика.
Входную дверь она не прикрыла, слышно было, как звонила ко всем подряд.
А бабка стояла у окна, готовая ко всему. И снова подумала она про меньшого, потому что не было у нее другой возможности успокоить себя; только тем и могла успокоить себя, что мучается, и справедливо, виновата перед ним. И под эту свою материнскую боль все можно вытерпеть.
Сосед в два счета разметал хозяйкины укрепления, открыл дверь, посмотрел на раскладушку сурового военного цвета, потом на вещички, разложенные у стенки, на хозяйку. Молодой парень, чуть постарше Митеньки. Вот и отвел взгляд, и вместо каких-нибудь слов пропел тихо и грустно, почти пробормотал: «Миллион, миллион, миллион алых роз…» — и пошел восвояси. «Из окна, из окна видишь ты…»
— Прости, бабулька, в сердцах было… в обмороке… Не злодейка, поверь, не душегубка. Сама врач… Не о себе думала… — Молодая женщина обхватила руками живот, лицо ее, искаженное сильными чувствами, пошло пятнами.
Поднялся на ножки малыш, не плакал он, глазенки серьезные, ну точно все понимает.
А бабка смотрела на эту, плачущую, на малыша, на разбросанные в коридоре страшные игрушки и вдруг заплакала сама, торопливо смахивая быстрые слезинки. И себя было жалко, и этих, тоже неприкаянных, но еще больше стало жаль меньшого своего. К ним тогда прибилась бездомная кошка, худущая, но ласковая, как ребенок. Так вот Павлуша, забавляясь, утопил ее в бочке, что стояла под водосточной трубой. А меньшой впал в ярость и ударил Павлушу палкой, и сильно так, что Павлуша упал, лежал и стонал в голос.
И она избила тогда меньшого за жестокость. Уж как она била его… С тех пор рука ломит к непогоде.
— А-а! — неожиданно закричала хозяйка, оседая и заваливаясь на спину. Глаза ее закатились, и тело ее всколыхнула первая судорожная волна.
ЩЕНОК И ГОЛУБЬ
Мите приснился сон, будто бы у его кровати на красном вязаном коврике, положив длинную тонкую морду на вытянутые лапы, спит щенок. Митя свесил с кровати голову и смотрит на него. Какой он красивый, шелковистая коричневая шерсть с белой полосой вокруг шеи, и хоть он маленький еще совсем, но если укусит, так укусит, только держись. И слушается он только Митю, и Мите захотелось незаметно погладить его. Осторожно, избегая лишнего шороха и скрипа, он приподнялся на локоть, но щенок вздрогнул ушами и открыл глаза. Митя был очень доволен, что щенок такой чуткий — никак его не обхитришь, это уж точно, никак не застанешь врасплох.
А проснулся Митя — нет никого. И так тяжело стало у него на душе, что жить не захотелось.
Вот с утра и стал приставать к матери.
— Купи собачку, сама же обещала.
— Да-а? От паршивого котенка еле избавились.
— Паршивый, паршивый, никакой он не паршивый.
— Ты уже забыл, как он на ковер оправлялся.
— И ничего ковру не сделалось. Ты сама говорила, если выкинешь котенка, купите щенка. Я его учить буду.
— Тебя самого надо учить. Вчера опять шортики где-то извозюкал. Буду я тут еще за собакой ползать.
— Я сам буду ползать, вот честное слово.
— Все, кончили! Дай мне отдохнуть.
С тех пор как мама бросила работу, чтобы все силы отдавать воспитанию сына, она, как проводит утром отца на работу, так опять ложится.
— Купишь щенка?
— Я сказала, иди отсюда.
— Вот скажу папе, что ты спишь до обеда.
— Испугалась я твоего папу.
— Вот посмотришь! — голос его задрожал. И он вылетел из квартиры, хлопнув дверью.
На лестничной площадке было весело. Тети в синих комбинезонах красили стены. Густой едкий запах защекотал глаза.
Во дворе за ночь накопилась прохлада. Старые высокие деревья сомкнулись кронами, и там, в вышине, удерживали зной зеленым щитом. На лавке, лицом к подъезду, уже сидели старушки, слабенькие до смехотворного; как их выводили утром, так и сидели они и друг с другом даже не разговаривали.
Сложные заботы тут же навалились на Митю: надо было немедленно узнать, какие изменения произошли в окружающем мире за истекшую ночь. Как чувствует себя голубь со сломанным крылом, которого Митя спас от кошки и вот уже несколько дней держал в большом ящике из-под фруктов. Жаль, быстро убежал из дома, надо было бы хлеба прихватить.
В отдалении, прямо напротив арки, стояли железные бочки. В них рабочие разводили известь. Мальчишки во дворе уже обсуждали, как их приспособить для своих забав, но пока ничего стоящего не придумали.
Пока Митя раздумывал, где раздобыть кусочек хлеба, откуда-то взялся Щелбан, длинный парень с большими руками и всегда мокрыми, словно в слезах, выпученными глазами. Малышню во дворе он держал в строгости.
— А я давно здесь, — сказал Щелбан. — Чего-то и нет никого. Чего это спать все стали… Дрыхнут чего-то.
— Я рано встал, только с матерью долго ругался. Я ей одно, она мне другое.
— Не говори-а, они, как вредители. Моя хорошо хоть рано уходит, жратву на столе оставит и адью.
Мите хотелось двигаться.
— Может, сходим на чердак?
— Па-ашли. — Щелбан достал жевательную резинку и разорвал ее на две части. — Жуй, мамкин хахаль вчера оставил.
На пути им встретился второклассник Семка.
— Рыба, — обрадовался Щелбан. — А ну вытри мне ботинки, чтой-то пылиться стали.
Громоздкий, неуклюжий Семка качнул плечами и потупился.
Щелбан выбросил вперед руку, как для удара прямой, но вместо удара такой влепил щелбан, что Митя содрогнулся: как только Семкина голова выдерживает!
— Ладно, пошли с нами.
Семка тупо поплелся следом.
Подъезд, в который зашли они, был уже отремонтирован, блестел голубыми стенами, коричневыми перилами. Но под ногами, в щербинах пола, в стыках облицовочных плиток еще белела неотмытая известь. Пока ждали лифт, Щелбан прилепил резинку на решеточку диспетчерского микрофона. Митя сделал то же самое и пальцем еще вдавил, чтобы выковыривать было труднее. Щелбану это понравилось. А Семка ничего придумать не успел: открылся лифт.
Они не были на чердаке с тех пор, как начался ремонт дома. Соскучились уже по темным паутинистым углам, слуховым окнам, из которых далеко просматривался город, по узким бетонным перекрытиям; ходишь по ним, как по бревнам, взмахивая для равновесия руками. И еще вот что: мало таких закоулков на земле, где можно чувствовать себя защищенно и легко — чердак вот да подвал. Привалится Щелбан к стене, вытянет ноги и, жмуря блестящие в чердачной хмари глаза, полезет в карман за сигаретой.